одна степь струилась перед глазами, ветер посвистывал в ушах да серебряные волны ковыля плыли и плыли вдаль, уходя к горизонту…
– Но где же все это записано? – изумленно спросил Станкевич. – Где тетради, бумаги ваши? Дома, конечно?
– Тетрадки мои со мной, в седельной сумке.
– Как? Вы их с собой возите?
– А как же, – просто ответил Кольцов. – Маранье мое – радость моя единственная, а дома, глядишь, их еще на обертку пустят…
7
Рано утром, оставив возле свиней двух погонщиков, Кольцов поехал ко двору.
Снова раскаленное, в красноватом тумане, вставало солнце засушливого лета. Весь май дули суховеи, по дорогам клубилась пыль, сквозь которую солнце светило мутно и безрадостно. Несчастная земля, так и не отдохнувшая за короткую ночь, вся в скорбных морщинах глубоких трещин, просила дождя. Мужики ходили с попами по чахлым полям, служили молебны, а дождя все не было.
Кольцов так и не спал нынче, просидев до рассвета у Станкевича, читая и рассказывая ему о себе. Вся минувшая ночь, полная лунного света и соловьиных песен, народ возле людской, плачущая стряпуха, кабинет молодого барина, сад за окошком и, наконец, сам Станкевич – нежный и порывистый, его тихий ласковый голос, – все казалось сейчас улетевшим сном, видением.
Кольцов подъезжал к большому селу Костёнки. Несмотря на ранний час, в церкви звонили по покойнику. По пыльной дороге медленно двигалось похоронное шествие. Мужики без шапок, в новых поддевках и лаптях несли три гроба. Вопли и причитанья, словно ножом, полосовали печальную тишину разгорающегося утра.
Кольцов снял картуз и, хлестнув лошадь, вскачь помчался вперед, оставляя за собой густое, неподвижное облако пыли.
До самого Воронежа его сопровождал похоронный звон. Холера выкашивала деревни начисто. Смерть рядом с засухой шагала по выгоревшим полям.
Возле почтовой станции Кольцов спрыгнул с седла, привязал Лыску к полосатому столбу и зашел в станционную избу спросить чаю. Рот был полон пыли, в горле пересохло так, что становилось трудно дышать. В избе от множества мух стоял гул, как на пчельнике. За столом сидел крепкий, коренастый, с кирпичным от загара лицом человек в очках и белом халате. Перед ним стояли самовар и бутылка рому.
Кольцов спросил чаю. Смотритель поплелся было за перегородку, да вернулся и, шепнув: «Сейчас, погодите!» – подошел к человеку в халате.
– Иван Андреич, – почтительно обратился к нему, – вон проезжий чаю спрашивает, – может, дозволите из вашего самовара стаканчик?
– Помилуйте! – смутился Кольцов. – К чему же беспокоить? Я бы и сырой водички выпил.
– Какая там сырая водичка! – Иван Андреич строго поглядел поверх очков. – Тут на троих самовара хватит… Милости прошу!
Кольцов поклонился и назвал себя.
– Это какие же Кольцовы? Прасолы, что ли?
– Так точно-с.
– Знаю, слыхал, – зевнул Иван Андреич. – Извините, три ночи не спал. Я лекарь Малышев, честь имею представиться. По четырем уездам мотаюсь, да что, – толку мало: мрут да и только…
– Страшное бедствие, – вздохнул Кольцов.
– Какое бедствие! – рассердился Малышев. – Бедствие, сударь, не в холере – бедствие в администрации, черт бы ее побрал… Дармоеды проклятые!
Он набил табаком и закурил коротенькую трубочку.
– Больниц нету, – начал загибать пальцы, – медикаментов и лекарств нету. Чистой воды даже нет, черт побери! Что ж вы хотите? Вон у меня в Коротояке на почтовой станции лазарет. Лежат, сердешные, на полу в соломе да и помирают. А что сделаешь? Намедни приехал чиновник из губернии. Я ему и то и это, а он перетрусил, верите, даже почернел весь. «Доктор, – говорит, – я, кажется, заболеваю, пустите мне кровь!» – «Да, помилуйте, – говорю, – батюшка, зачем же?» А он одно: пустите да пустите! Ну, и пустил, с тем он и отбыл. Зато жители все, как узнали, что губернский чиновник себе кровь пустил, давай и себе пускать! Кровопролитие было, сударь, не хуже Бородинского сражения.
Малышев хрипло засмеялся и налил Кольцову чаю.
– А вы говорите – бедствие! Вот то-то оно и есть, что тут еще понять надобно, в чем на Руси нашей бедствие? Холера, она пошумит да и пройдет, а вот чиновник сей, кровопускатель, – он как был, так и останется.
За окном зазвенели колокольчики. Вошел смотритель.
– Иван Андреич, – доложил, – лошади готовы…
Малышев стал собираться.
– А вы, сударь, – посоветовал на прощанье, – того-с… сырую водичку все-таки остерегайтесь. Береженого бог бережет.
Глава седьмая
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни,
Что час, то короче
К могиле наш путь.
А. Сребрянский
1
Подъезжая к дому, Кольцов нагнал Сребрянского. Тот шел, сдвинув фуражку на затылок и размахивая огромным букетом белой сирени.
– А я к тебе, – весело сказал Сребрянский. – Видишь, сувенир несу! – Он с восхищением поглядел на Кольцова. – Ну, ловок же ты на коне! Джигит!
По двору бродили две коровы. На бревнах возле конюшни сидели Зензинов и дед Пантелей. Возле, лицом вниз, лежал паренек в рваном армячишке и огромных, не по росту, стоптанных лаптях. Плечи мальчика вздрагивали.
– Чего это он? – поздоровавшись, спросил Кольцов.
– Тут, Василич, беда, – сокрушенно замотал головой Пантелей. – Он, парнишка-те, гнал, значит, трех коровенок, больные коровенки-те, стало быть… в гурте захворали… С Приваловки, что ль? – Старик тронул мальчика палкой.
– С При… при… валовки, – всхлипнул тот.
– Так вот, – продолжал Пантелей, – в дороге малого-то возьми и размори, – задремал, стало быть, – а коровку недобрые люди угнали… Опасается парнишка родителя твово… Вишь, какое дело-то!
– Это уж прибьет, – подтвердил Зензинов.
Кольцов сдвинул брови.
– Эй, малый! – окликнул он парнишку. – Как тебя звать-то?
– Ми… митроха!
– Так вот, Митроха, вставай, будет реветь… С кем грех не случается.
Растирая кулаками по грязным щекам слезы, Митроха поднялся. На крыльцо дома вышел Василий Петрович.
– Ну, держись, – протянул Зензинов. – Будет дело под Полтавой…
Василий Петрович медленно спустился с крыльца и, опираясь на суковатую палку, пошел к конюшне. Митроха затрясся, ухватился за полу кольцовского кафтана.
– Дяденька! Ой, дяденька! – вскрикивал он. – Ой, да прости ж ты, дяденька, милый!
– Я те, сукин сын, покажу дяденьку! – зарычал Василий Петрович. – Проспал корову-то, байстрюк!
Он размахнулся и ударил палкой Митроху по ногам. Мальчик упал.
– А-а-ах! – Кольцов кинулся к отцу, вырвал у него палку и с отчаянной силой хватил ею по бревнам. Палка разлетелась на куски.
– Ты?! – изумился старик. – Ты… как же эта?
– Не смейте драться! – глядя в упор, срывающимся голосом сказал Кольцов.
С минуту отец и сын молча смотрели друг на друга. Сребрянский, Зензинов и Пантелей стояли не дыша, и даже Митроха, закрыв руками голову, перестал плакать. Наконец старик отвел глаза и, сказав Митрохе: «Пошел прочь, щенок!» – круто повернулся и зашагал к дому.
Алексей был бледен, губы его вздрагивали. Побелевшая от напряжения рука еще стискивала обломок палки. Он проводил глазами отца и, когда тот, хлопнув дверью, скрылся в доме, далеко отшвырнул палку и быстро пошел к сараям.
– Наскочила коса на камень! – подмигнул Зензинов.
Возле каморки Сребрянский догнал Кольцова и обнял. Кольцов остановился, поглядел куда-то мимо него, потер рукою лоб.
– Пакость какая! – прошептал и, не попадая ключом в скважину, стал отпирать замок.
2
Сребрянский раздобыл плошку и поставил сирень на стол.
– Вот, – указал на букет, – цветы по праву твои, победитель!
Кольцов сидел в своей любимой позе: положив локти на стол, опершись подбородком на кулаки.
– Два мира, – медленно произнес он, – два мира повидал я за сутки. Как во сне. Вчера побывал в царстве света… ан вот нонче с облаков-то и шлепнулся носом в навозную кучу…
Он рассказал Сребрянскому о своей нечаянной встрече со Станкевичем.
– Какой человек, Андрюша! Я таких не видывал. Такой один за всю жизнь встретится!
– Постой! – перебил Сребрянский. – А что ж тетрадки-то?
Кольцов сказал, что тетрадки Станкевич взялся повезти в Москву, показать друзьям и, может быть, отпечатать.
– Ты подумай, Андрюша, московские литераторы станут читать! Оторопь берет, куда залетел…
– Важно! – воскликнул Сребрянский. – Высоко берешь, Алексей!
– Да, – задумался Кольцов. – Оно так, радостно, конечно… А вот проехался нынче – тоска взяла. Звоном похоронным по всей дороге встречали. Да и сейчас… слышишь?
Он распахнул окно. В вечерней тишине звучал далекий печальный и медленный перезвон колоколов.
Кольцова позвали в дом.
– Не миновать, баталия будет, – мрачно произнес он. – Ты погоди, я скоро.
Сребрянский прилег на топчан. Звон плыл бесконечно, то отдаляясь, то приближаясь.
Итак, завтра в семинарии будет публичный акт. Профессор назначил ему читать последнюю часть «Предчувствия вечности». Закончатся экзамены – и он выйдет на новую, незнакомую и, конечно, трудную дорогу. Он выбрал ее сам и вот теперь вдруг задумался: та ли дорога? Кольцов напечатает книжку. А он? Что, как не поэзия с малых лет была неотступно с ним? Стихи звенели в ушах, его экспромты славились меж друзьями, последнее, что он создал – «Вечность», кажется, настоящая удача… Что же заставляет его менять поповскую рясу именно на лекарский халат? Темно на душе…
Погребальный звон плыл за окном.
– Врешь! – вскочил Сребрянский. – Правильная дорога! Мне с Алешкой не равняться! Хороший лекарь нужнее посредственного рифмоплета!
Вошел заплаканный Кольцов.
– Ты прости, Андрюша, – тихо сказал. – Мне идти надо, у нас горе: Маша, сестра, скончалась…
3
На другой день в семинарии был публичный акт, на который ожидали архиерея и губернатора.
Пол был чисто вымыт, пыльные стекла на окнах протерты, а по лестницам, коридорам и в самом зале накурено благовонными свечками.
Приехали архиерей и губернатор, и экзамен начался.
Архиерей Антоний Смирницкий, худой и болезненный старик с желтым лицом, злыми глазами и длинным кривым носом, сидел за покрытым зеленой скатертью столом. В руках он держал кипарисовый посох. От нездоровья его постоянно знобило, и даже летом он носил меховые сапоги.
По правую руку от него сидел губернатор. Это был добродушный улыбающийся светский человек с умным и очень подвижным лицом. Он слыл литератором, потому что написал роман и был близко знаком с Грибоедовым.
Семинаристы, или, как их называли, студенты, выходили к столу и довольно сносно отвечали. Некоторые, из особо одаренных, сверх положенного на экзамене читали свои сочинения. Сочинения в стихах и в прозе были большей частью религиозного содержания. От них веяло скукой и затхлостью богословских учебников.
Все шло довольно гладко. Архиерей дремал, губернатор улыбался и рисовал на бумаге кружочки и треугольники. Профессор словесности волновался за своих воспитанников. Он часто краснел и то расстегивал, то застегивал пуговку жилета.
Наконец назвали фамилию Сребрянского.
Он вышел, дельно и спокойно ответил на все вопросы.
– Изрядно, изрядно, – похвалил губернатор. – Не правда ли, ваше преосвященство?
Архиерей сидел, закрыв глаза.
Когда с вопросами было покончено, студент посмотрел на профессора, тот кивнул, и Сребрянский начал читать поэму. Он был в ударе. Его красивый голос то гремел на весь зал, то понижался до шепота. Щеки покрылись румянцем, жесты были стремительны и порывисты.
Архиерей открыл глаза и прислушался.
– Это что же? – громко и раздраженно спросил он. – Студент пьян? Замолчи! – гневно застучал посохом. – Уведите его, ишь распрыгался!
Изумленно оглядясь кругом, Сребрянский замолчал.
– Как фамилия? – обернулся архиерей к ректору.
– Сребрянский, ваше преосвященство.
– Тому Сребрянскому – кто?
– Родной брат, ваше преосвященство.
– Такой же разбойник, – сказал архиерей. – В карцер! – закричал визгливым, надтреснутым голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Но где же все это записано? – изумленно спросил Станкевич. – Где тетради, бумаги ваши? Дома, конечно?
– Тетрадки мои со мной, в седельной сумке.
– Как? Вы их с собой возите?
– А как же, – просто ответил Кольцов. – Маранье мое – радость моя единственная, а дома, глядишь, их еще на обертку пустят…
7
Рано утром, оставив возле свиней двух погонщиков, Кольцов поехал ко двору.
Снова раскаленное, в красноватом тумане, вставало солнце засушливого лета. Весь май дули суховеи, по дорогам клубилась пыль, сквозь которую солнце светило мутно и безрадостно. Несчастная земля, так и не отдохнувшая за короткую ночь, вся в скорбных морщинах глубоких трещин, просила дождя. Мужики ходили с попами по чахлым полям, служили молебны, а дождя все не было.
Кольцов так и не спал нынче, просидев до рассвета у Станкевича, читая и рассказывая ему о себе. Вся минувшая ночь, полная лунного света и соловьиных песен, народ возле людской, плачущая стряпуха, кабинет молодого барина, сад за окошком и, наконец, сам Станкевич – нежный и порывистый, его тихий ласковый голос, – все казалось сейчас улетевшим сном, видением.
Кольцов подъезжал к большому селу Костёнки. Несмотря на ранний час, в церкви звонили по покойнику. По пыльной дороге медленно двигалось похоронное шествие. Мужики без шапок, в новых поддевках и лаптях несли три гроба. Вопли и причитанья, словно ножом, полосовали печальную тишину разгорающегося утра.
Кольцов снял картуз и, хлестнув лошадь, вскачь помчался вперед, оставляя за собой густое, неподвижное облако пыли.
До самого Воронежа его сопровождал похоронный звон. Холера выкашивала деревни начисто. Смерть рядом с засухой шагала по выгоревшим полям.
Возле почтовой станции Кольцов спрыгнул с седла, привязал Лыску к полосатому столбу и зашел в станционную избу спросить чаю. Рот был полон пыли, в горле пересохло так, что становилось трудно дышать. В избе от множества мух стоял гул, как на пчельнике. За столом сидел крепкий, коренастый, с кирпичным от загара лицом человек в очках и белом халате. Перед ним стояли самовар и бутылка рому.
Кольцов спросил чаю. Смотритель поплелся было за перегородку, да вернулся и, шепнув: «Сейчас, погодите!» – подошел к человеку в халате.
– Иван Андреич, – почтительно обратился к нему, – вон проезжий чаю спрашивает, – может, дозволите из вашего самовара стаканчик?
– Помилуйте! – смутился Кольцов. – К чему же беспокоить? Я бы и сырой водички выпил.
– Какая там сырая водичка! – Иван Андреич строго поглядел поверх очков. – Тут на троих самовара хватит… Милости прошу!
Кольцов поклонился и назвал себя.
– Это какие же Кольцовы? Прасолы, что ли?
– Так точно-с.
– Знаю, слыхал, – зевнул Иван Андреич. – Извините, три ночи не спал. Я лекарь Малышев, честь имею представиться. По четырем уездам мотаюсь, да что, – толку мало: мрут да и только…
– Страшное бедствие, – вздохнул Кольцов.
– Какое бедствие! – рассердился Малышев. – Бедствие, сударь, не в холере – бедствие в администрации, черт бы ее побрал… Дармоеды проклятые!
Он набил табаком и закурил коротенькую трубочку.
– Больниц нету, – начал загибать пальцы, – медикаментов и лекарств нету. Чистой воды даже нет, черт побери! Что ж вы хотите? Вон у меня в Коротояке на почтовой станции лазарет. Лежат, сердешные, на полу в соломе да и помирают. А что сделаешь? Намедни приехал чиновник из губернии. Я ему и то и это, а он перетрусил, верите, даже почернел весь. «Доктор, – говорит, – я, кажется, заболеваю, пустите мне кровь!» – «Да, помилуйте, – говорю, – батюшка, зачем же?» А он одно: пустите да пустите! Ну, и пустил, с тем он и отбыл. Зато жители все, как узнали, что губернский чиновник себе кровь пустил, давай и себе пускать! Кровопролитие было, сударь, не хуже Бородинского сражения.
Малышев хрипло засмеялся и налил Кольцову чаю.
– А вы говорите – бедствие! Вот то-то оно и есть, что тут еще понять надобно, в чем на Руси нашей бедствие? Холера, она пошумит да и пройдет, а вот чиновник сей, кровопускатель, – он как был, так и останется.
За окном зазвенели колокольчики. Вошел смотритель.
– Иван Андреич, – доложил, – лошади готовы…
Малышев стал собираться.
– А вы, сударь, – посоветовал на прощанье, – того-с… сырую водичку все-таки остерегайтесь. Береженого бог бережет.
Глава седьмая
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни,
Что час, то короче
К могиле наш путь.
А. Сребрянский
1
Подъезжая к дому, Кольцов нагнал Сребрянского. Тот шел, сдвинув фуражку на затылок и размахивая огромным букетом белой сирени.
– А я к тебе, – весело сказал Сребрянский. – Видишь, сувенир несу! – Он с восхищением поглядел на Кольцова. – Ну, ловок же ты на коне! Джигит!
По двору бродили две коровы. На бревнах возле конюшни сидели Зензинов и дед Пантелей. Возле, лицом вниз, лежал паренек в рваном армячишке и огромных, не по росту, стоптанных лаптях. Плечи мальчика вздрагивали.
– Чего это он? – поздоровавшись, спросил Кольцов.
– Тут, Василич, беда, – сокрушенно замотал головой Пантелей. – Он, парнишка-те, гнал, значит, трех коровенок, больные коровенки-те, стало быть… в гурте захворали… С Приваловки, что ль? – Старик тронул мальчика палкой.
– С При… при… валовки, – всхлипнул тот.
– Так вот, – продолжал Пантелей, – в дороге малого-то возьми и размори, – задремал, стало быть, – а коровку недобрые люди угнали… Опасается парнишка родителя твово… Вишь, какое дело-то!
– Это уж прибьет, – подтвердил Зензинов.
Кольцов сдвинул брови.
– Эй, малый! – окликнул он парнишку. – Как тебя звать-то?
– Ми… митроха!
– Так вот, Митроха, вставай, будет реветь… С кем грех не случается.
Растирая кулаками по грязным щекам слезы, Митроха поднялся. На крыльцо дома вышел Василий Петрович.
– Ну, держись, – протянул Зензинов. – Будет дело под Полтавой…
Василий Петрович медленно спустился с крыльца и, опираясь на суковатую палку, пошел к конюшне. Митроха затрясся, ухватился за полу кольцовского кафтана.
– Дяденька! Ой, дяденька! – вскрикивал он. – Ой, да прости ж ты, дяденька, милый!
– Я те, сукин сын, покажу дяденьку! – зарычал Василий Петрович. – Проспал корову-то, байстрюк!
Он размахнулся и ударил палкой Митроху по ногам. Мальчик упал.
– А-а-ах! – Кольцов кинулся к отцу, вырвал у него палку и с отчаянной силой хватил ею по бревнам. Палка разлетелась на куски.
– Ты?! – изумился старик. – Ты… как же эта?
– Не смейте драться! – глядя в упор, срывающимся голосом сказал Кольцов.
С минуту отец и сын молча смотрели друг на друга. Сребрянский, Зензинов и Пантелей стояли не дыша, и даже Митроха, закрыв руками голову, перестал плакать. Наконец старик отвел глаза и, сказав Митрохе: «Пошел прочь, щенок!» – круто повернулся и зашагал к дому.
Алексей был бледен, губы его вздрагивали. Побелевшая от напряжения рука еще стискивала обломок палки. Он проводил глазами отца и, когда тот, хлопнув дверью, скрылся в доме, далеко отшвырнул палку и быстро пошел к сараям.
– Наскочила коса на камень! – подмигнул Зензинов.
Возле каморки Сребрянский догнал Кольцова и обнял. Кольцов остановился, поглядел куда-то мимо него, потер рукою лоб.
– Пакость какая! – прошептал и, не попадая ключом в скважину, стал отпирать замок.
2
Сребрянский раздобыл плошку и поставил сирень на стол.
– Вот, – указал на букет, – цветы по праву твои, победитель!
Кольцов сидел в своей любимой позе: положив локти на стол, опершись подбородком на кулаки.
– Два мира, – медленно произнес он, – два мира повидал я за сутки. Как во сне. Вчера побывал в царстве света… ан вот нонче с облаков-то и шлепнулся носом в навозную кучу…
Он рассказал Сребрянскому о своей нечаянной встрече со Станкевичем.
– Какой человек, Андрюша! Я таких не видывал. Такой один за всю жизнь встретится!
– Постой! – перебил Сребрянский. – А что ж тетрадки-то?
Кольцов сказал, что тетрадки Станкевич взялся повезти в Москву, показать друзьям и, может быть, отпечатать.
– Ты подумай, Андрюша, московские литераторы станут читать! Оторопь берет, куда залетел…
– Важно! – воскликнул Сребрянский. – Высоко берешь, Алексей!
– Да, – задумался Кольцов. – Оно так, радостно, конечно… А вот проехался нынче – тоска взяла. Звоном похоронным по всей дороге встречали. Да и сейчас… слышишь?
Он распахнул окно. В вечерней тишине звучал далекий печальный и медленный перезвон колоколов.
Кольцова позвали в дом.
– Не миновать, баталия будет, – мрачно произнес он. – Ты погоди, я скоро.
Сребрянский прилег на топчан. Звон плыл бесконечно, то отдаляясь, то приближаясь.
Итак, завтра в семинарии будет публичный акт. Профессор назначил ему читать последнюю часть «Предчувствия вечности». Закончатся экзамены – и он выйдет на новую, незнакомую и, конечно, трудную дорогу. Он выбрал ее сам и вот теперь вдруг задумался: та ли дорога? Кольцов напечатает книжку. А он? Что, как не поэзия с малых лет была неотступно с ним? Стихи звенели в ушах, его экспромты славились меж друзьями, последнее, что он создал – «Вечность», кажется, настоящая удача… Что же заставляет его менять поповскую рясу именно на лекарский халат? Темно на душе…
Погребальный звон плыл за окном.
– Врешь! – вскочил Сребрянский. – Правильная дорога! Мне с Алешкой не равняться! Хороший лекарь нужнее посредственного рифмоплета!
Вошел заплаканный Кольцов.
– Ты прости, Андрюша, – тихо сказал. – Мне идти надо, у нас горе: Маша, сестра, скончалась…
3
На другой день в семинарии был публичный акт, на который ожидали архиерея и губернатора.
Пол был чисто вымыт, пыльные стекла на окнах протерты, а по лестницам, коридорам и в самом зале накурено благовонными свечками.
Приехали архиерей и губернатор, и экзамен начался.
Архиерей Антоний Смирницкий, худой и болезненный старик с желтым лицом, злыми глазами и длинным кривым носом, сидел за покрытым зеленой скатертью столом. В руках он держал кипарисовый посох. От нездоровья его постоянно знобило, и даже летом он носил меховые сапоги.
По правую руку от него сидел губернатор. Это был добродушный улыбающийся светский человек с умным и очень подвижным лицом. Он слыл литератором, потому что написал роман и был близко знаком с Грибоедовым.
Семинаристы, или, как их называли, студенты, выходили к столу и довольно сносно отвечали. Некоторые, из особо одаренных, сверх положенного на экзамене читали свои сочинения. Сочинения в стихах и в прозе были большей частью религиозного содержания. От них веяло скукой и затхлостью богословских учебников.
Все шло довольно гладко. Архиерей дремал, губернатор улыбался и рисовал на бумаге кружочки и треугольники. Профессор словесности волновался за своих воспитанников. Он часто краснел и то расстегивал, то застегивал пуговку жилета.
Наконец назвали фамилию Сребрянского.
Он вышел, дельно и спокойно ответил на все вопросы.
– Изрядно, изрядно, – похвалил губернатор. – Не правда ли, ваше преосвященство?
Архиерей сидел, закрыв глаза.
Когда с вопросами было покончено, студент посмотрел на профессора, тот кивнул, и Сребрянский начал читать поэму. Он был в ударе. Его красивый голос то гремел на весь зал, то понижался до шепота. Щеки покрылись румянцем, жесты были стремительны и порывисты.
Архиерей открыл глаза и прислушался.
– Это что же? – громко и раздраженно спросил он. – Студент пьян? Замолчи! – гневно застучал посохом. – Уведите его, ишь распрыгался!
Изумленно оглядясь кругом, Сребрянский замолчал.
– Как фамилия? – обернулся архиерей к ректору.
– Сребрянский, ваше преосвященство.
– Тому Сребрянскому – кто?
– Родной брат, ваше преосвященство.
– Такой же разбойник, – сказал архиерей. – В карцер! – закричал визгливым, надтреснутым голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52