В произведении немало бытовых сцен (кстати, отлично написанных). Это закономерно: из них складывались будни героя. Вместе с тем автор часто вводит его в дворянские салоны и литературные кружки. Кольцов только прикидывался там простачком. На самом деле он никогда не мог утолить в себе духовную жажду. Над чувственной стороной действительности он воспарял в сферу интеллектуального, к высотам искусства.
В. Кораблинов, однако, не стремится проникнуть в святая святых героя, обнажить самый процесс творения. Как создавал свои шедевры Кольцов, эту сокровенную тайну он унес с собою. Задача романиста не в том, чтобы показать, как рождаются художественные образы, а в том, чтобы убедить читателя, что они должны были родиться, и именно такие, а не иные. В целом автор с этой задачей, на мой взгляд, справился.
Алексей Кольцов однажды замечательно выразился: «Великое дело – пахать большую ниву для пользы человека!» Сам он как раз и распахивал ее.
Сеять на эту ниву вскоре вышел Иван Никитин.
Есть особая логика в том, что сначала появился у В. Кораблинова роман о Кольцове и лишь потом – о Никитине. Дело, разумеется, не во внешней хронологической канве (Кольцов родился на пятнадцать лет раньше Никитина), а в том, что писать о последнем несравненно труднее, чем о его предшественнике. Сама жизнь Кольцова кажется куда более «романической», чем участь Никитина. В первом случае к услугам биографа экзотика разительных контрастов: степное раздолье, скотобойня по колено в бычьей крови, пылкая любовь к крепостной девушке, столичные ресторации, дружба с Белинским, медленная смерть в постылом отцовском доме.
Во втором случае житейские тона более приглушены, размыты, не столь кричащи – однообразная череда времен года на постоялом дворе, открытие незадолго до кончины книжной лавки, робкая любовь, едва блеснувшая на закате дней. Только мучительное ожидание конца рядом с пьяницей-родителем напоминает нам аналогичную картину с Кольцовым. Но и здесь драматизма больше скрытого, затаенного, загнанного внутрь; не случайно так потряс Герцена своей жуткой обыденностью жизненный финал Никитина (в письме к Н. П. Огареву от 4 сентября 1869 г. он восклицает: «Читал ли ты в „Вест. Европы“ описание смерти Никитина – это ужаснее Кольцова…»).
Словом, как «романный» материал биография Кольцова гораздо выигрышнее во многих отношениях по сравнению с никитинской биографией. Темпераменту страстных песен Кольцова соответствует темперамент его судьбы. В душе Никитина клокотали чувства ничуть не менее кипучие, но они почти не находили иного выхода, кроме как в стихах (да и то не всегда).
Читатель, берясь за биографическое повествование, не без основания рассчитывает погрузиться в чужую жизнь, как в стремительный, полноводный поток, который вынесет на какие-то новые, лучшие рубежи. Но у всякой реки помимо бурных водоворотов, возникающих на ее поверхности, есть и глубинное, придонное течение, более важное для самого существования реки, чем верхний слой.
Биография Никитина представляет общественный интерес именно такой спрятанной от равнодушно скользящего ока глубинной сущностью. Личность Никитина, при ее кажущейся заурядности, в самом деле является на редкость многогранной и емкой. Только измерять ее надо, так сказать, не по горизонтали, а по вертикали. Это одна из самых трагедийных фигур в отечественной изящной словесности. Никитин-человек, без сомнения, заслуживает нашей памяти наряду с Никитиным-поэтом.
Биография Никитина несколько богаче оттенками, чем его поэзия. Основной ее пафос – сохранить личностную полноценность, не дать захлестнуть себя хаосу бездуховности, особенно губительному в мещанской, торгашеской среде. Никитин был стихийным, народным интеллигентом. Недаром он смог стать одним из идейных вождей передового русского общества.
В. Кораблинову удалось органически войти в атмосферу никитинской жизни с ее накалом чувств, упрятанных под маской угрюмости и замкнутости. Страницы произведения пересоздают в калейдоскопе сцен жгучие коллизии эпохи, которые пролегли через сердце даровитого юноши. Тонкое проникновение в глубины никитинской натуры помогло В. Кораблинову воспроизвести круг мытарств, уготованных поэту при самом рождении. Большинство нарисованных в романе ситуаций убеждает своей психологической оправданностью, и нам кажется, что Никитин поступал и думал именно так, а не иначе. Быть может, доподлинно он делал что-то совсем по-другому, хуже или лучше, – этого знать не дано. Перед нами реальность воображенных художником картин – и мы им доверяем.
Естественно, центральной проблемой романа является становление личности Никитина, вызревание в нем мастера. С детства познавший горький привкус жизни, лишенный образования, Никитин на ощупь, в потемках ищет выход в большое искусство. Не сразу он его находит. На первых порах эстетическое преображение действительности приводит к бегству от нее в возвышенные сферы чистой идеи. И лишь позднее, ценой горестных поражений, приходит Никитин в ряды некрасовской обличительной школы.
Совесть Никитина перед самим собой и потомками чиста – он в последние годы ни разу в стихах не сфальшивил, не солгал, не унизился перед власть имущими. И вот ведь удивительное дело: в быту, несмотря на грубость окружающих нравов, такой деликатный, легкоранимый, мягкосердечный (как сиделка, ухаживал за опустившимся отцом, не перешел недозволенной грани в отношениях с Н. А. Матвеевой, постеснялся, оказавшись в Питере, зайти к знаменитостям), Никитин в творчестве выказывает качества совершенно иные – бойцовский запал, готовность ринуться в битву без оглядки на последствия. Искусство накладывало на него особые моральные обязательства, отчасти неприемлемые в повседневности. Самое существенное из них – предельная искренность художника в борьбе с общественной несправедливостью и косностью.
Стихотворец-дворник не умел и не хотел заискивать, подличать, у него была своя, «мещанская гордость», не позволявшая принимать, словно милостыню, благосклонность меценатов. Нелегко оказалось согласовывать частные, обыденные заботы с кодексом «мещанской гордости», здесь возникали поистине, как бы мы нынче выразились, стрессовые ситуации, однако Никитин чаще всего с честью из них выходил Дороже августейших даров и лицемерных похвал мнимых друзей стало сознание личной и творческой независимости, право писать без подсказки. Только в силу внутренней стойкости Никитин не превратился в благонамеренного барда, преодолел искушения «чистого искусства» и вышел на просторную дорогу служения народу.
Никитину досталась горькая доля. Другой на его месте или заделался бы мелким коммерсантом, или опустился, запил. Никитин выбрал иной путь и – победил. Он сам выковал собственную судьбу. Его участь, как ни была она тяжка, – не житие великомученика, а жизнь, заполненная до предела ощущениями бытия.
Прекрасно сказал о Никитине его друг М. Ф. Де-Пуле: «Лучшая поэма, им созданная, – его жизнь; лучший тип – он сам». Можно добавить: биография Никитина – лучший из уроков, которые он нам преподал.
И мы говорим спасибо писателю, который позволил еще раз воспользоваться этим уроком…
Владимир Кораблинов, автор «воронежского» цикла произведений, может кое-кому показаться литератором сугубо краеведческим: дескать, не выходит за узкие пределы местных мотивов. Сам В. Кораблинов с большим достоинством и совершенно справедливо ответил печатно на подобные упреки: любая так называемая краеведческая тема, если она связана с яркими событиями и фигурами, перерастает в общую и единую тему, имя которой – Россия.
Я бы рискнул добавить: честь и хвала тому, кто черпает материал для вдохновения в летописях родного края! Дело-то, в конце концов, не в географии избранной темы, а в ее принципиальной значимости и талантливом раскрытии.
Лучше всего доказал В. Кораблинов собственную правоту своим творчеством, и в первую очередь историко-биографической дилогией о поэтах-земляках А. Кольцове и И. Никитине.
Олег Ласунский
Часть первая
На заре туманной юности

Глава первая
Напрасно, девы милые,
Цветете красотой,
Напрасно добрых юношей
Пленяете собой, –
Когда обычьи строгие
Любить вас не велят…
А. Кольцов
1

Луна поднялась высоко, когда Алексей Кольцов подъехал к дому. Он спрыгнул с седла и через калитку ввел коня во двор.
Посреди двора чернел колодезный сруб с кривым журавлем и водопойной колодой. Возле колоды в остекленелой луже плавала луна и черно отражались садовые деревья.
Кольцов пустил нерасседланного коня и, воровато оглянувшись, шмыгнул в сад. За чащей цветущей акации, окрашенная лунным светом, виднелась ветхая банька. Он раза два стукнул в крохотное оконце и тихонько позвал:
– Ду-у-ня…
В оконце мелькнуло девичье лицо.
– Выдь, Дунюшка, – сказал Кольцов.
– Ох, Алеша! Да откудова ты? Погоди, миленький… Сейчас… – зашептала тревожно. – Как бы маменьку не разбудить… Да отойди ж ты в сторонку, не дай бог, Михейка-сторож увидит!
Кольцов засмеялся.
– Не то Михейка – да по мне хоть весь белый свет нехай глядит!
Сад был большой. Он тянулся через весь квартал до Мало-Дворянской улицы. Плетень был плох, – старик Кольцов каждое лето собирался поставить дощатый забор, да все руки не доходили.
Кольцов сорвал веточку вишневого цвета, – с дерева брызнула роса.
– Ой! – вскрикнула Дуня, прижимаясь к Алексею.
Они перелезли через плетень и медленно пошли по пустынной Мало-Дворянской. Дома стояли здесь с одной стороны, вдоль другой тянулись плетни и заборы бесконечных садов.
Под затененным лунным светом смуглое лицо девушки казалось бледным и тонким. Кольцов обнял ее и заглянул в глаза. Огромные, черные, – в них словно бы и дна не было.
– Ох, Дунюшка! – восхищенно прошептал Алексей. – Какая ты!
– Небось соскучился?
– Да уж и тосковал же я, Дунюшка!.. Ну, веришь ли, лежу ночью, гляжу в небо на звезды… А их там ровно пшеницы насыпано. И мир – такой необхватный! И уж разум смутится… ан нет! Одна-то звездочка ярче других и ласково так глядит: не робей, мол, парень, я тут! И слышу я песню, ах, всякий раз я эту песню слышу… И уж не звездочка, а ты на меня сверху глядишь.
– А я тебя во сне видела, – вздохнула Дуня. – Да нехорошо-то как! Будто все бегаю, бегаю, тебя ищу. Кругом – ночь, поле, темно, а я все бегаю, кличу: «Алеша! Алеша!» А ты не откликаешься…
Кольцов засмеялся:
– Ну, вот видишь, это мы с тобой друг по дружке тосковали.
– А что ж песня? – спросила Дуня.
– Да вот песня-то… Никак я ее запомнить не могу. Ну вот что хошь – не запомню, да и шабаш!
2
Ночь шла к концу, звезды заметно бледнели. За рекой, на лугах, скрипели коростели. Гулко ударил колокол на высокой монастырской колокольне. Длинной волной поплыли в заречье могучие звуки.
– Господи! – встрепенулась Дуня. – Маменька небось встала, меня хватилась… Грех-то какой!
– Успеется, – сказал Кольцов. – Милая ты моя… Звездочка!
Они стояли на крутой горе. Под ними, сбегая вниз, одни на другие, как грибы, лепились домишки, сараи, голубятни. Возле самой воды смутно белела, чуть поблескивая золотыми куполами, старинная Успенская церковь.
Предрассветный ветерок вздохнул, и над порозовевшей рекой рваными хлопьями задымился туман.
– Домой, домой… – с досадой сказал Кольцов. – Да что в нем, в доме-то? Опять не нынче-завтра ушлют в степь с быками, чтоб они провалились! А тут мы с тобой сейчас сам-друг… Хорошо-то как! Не верно говорю?
– Да, а стыдно-то! – жалобно, робко, одними губами сказала Дуня.
– Воровать да обманывать стыдно, – нахмурился Кольцов. – А любить друг дружку – какой стыд?
– Батенька заругается… – потупилась Дуня.
– Батенька! – отмахнулся Кольцов. – Что – батенька?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52