– Тебе чего? – резко спросил Кольцов.
Михей выругался и пошел к костру.
«Как бы, дурень, и в самом деле не пырнул! – подумал Кольцов. – Да нет, теперь не посмеет…»
Однако на всякий случай перешел на другое место, чуть подальше в степь, лег и быстро заснул.
Утренняя зорька едва забрезжила, когда его растолкал Пантелей:
– Вставай, Васильич, беда! Михейка-то, слышь, пропал…
– Как пропал?
– Так и пропал, каторжная душа! – плюнул старик. – Да ведь и кобылу, вражий сын, увел.
– Ну и черт с ним! – весело решил Кольцов. – Беда невелика, дрянь человек он, Михейка-то…
6
15 августа Иван Сергеич Башкирцев справлял день своего рождения. Городской его дом был ярко освещен; в саду пестрели разноцветные цепи китайских фонариков. Музыканты и песельники не умолкали ни на минуту. На торжестве присутствовал начальник губернии и вся воронежская чиновничья и купеческая знать.
Алексей не любил такие шумные сборища, ему не хотелось идти к Башкирцеву, но тот заявил, что коли так, то он обидится. Скрепя сердце Кольцов оделся по-праздничному и пошел.
Его тотчас окружили учителя гимназии. Он знал, что эта компания не любила его, что они подсмеивались над его необразованностью, однако открыто это не показывали: у всех еще свежо было в памяти посещение Жуковским кольцовского дома; разумеется, и слухи о близости Алексея к важным петербургским сановникам играли не последнюю роль.
Сперва он рассеянно и невпопад отвечал на вопросы учителей, но скоро ему надоело притворяться, и, сославшись на нездоровье, он покинул их общество. Башкирцевский сад всегда привлекал Алексея. Своею первозданной дикостью похожий скорее не на сад, а на лес, крутыми уступами спускался он к реке. Сквозь деревья виднелась освещенная смоляными плошками пристань, откуда доносились песни и веселый шум.
На одной из глухих садовых дорожек Алексей встретил Башкирцева. Иван Сергеич шел под руку с какой-то нарядной дамой и, судя по тому, как она звонко хохотала, рассказывал ей что-то забавное. Ее голос показался Кольцову знакомым, он только никак не мог припомнить, где и когда слышал его.
– Алеша! – окликнул Башкирцев. – Вот спасибо, что пришел… Это и есть отшельник наш, – обратился он к даме. – Да вы что, Варвара Григорьевна, не узнаете, что ли?
– Варенька… Варвара Григорьевна! – поправился Алексей. – А я слышу – знакомый голос…
– Еще бы не знакомый! – рассмеялась Варя. – Кажется, еще ребятишками игрывали, да и бита вами не раз бывала…
– Ну, кто старое помянет…
– Вот что, – сказал Башкирцев, – ты, Алеша, займи Варвару Григорьевну, а я пойду распоряжусь.
Кольцов и Варя остались одни.
– Давайте посидим, – предложила Варя. – Очень уж тут хорошо, в дом идти не хочется. А ведь я, Алеша, теперь вдова, – Варя искоса глянула на Кольцова. – Развязал мне руки старичок-то.
«Как хороша, боже мой! – Он словно лишь сейчас впервые увидел ее. – Эти темные волосы, брови, глаза… Грация в каждом движеньи… Нет, нет, не надо глядеть, этак и влюбиться недолго!»
А Варя, будто не замечая его волненья, дружески касалась его руки и, смеясь, рассказывала, как сейчас перевернулась лодка с песельниками и как чудесно устроил Иван Сергеич свой праздник.
Вскоре их позвали к ужину. За столом Башкирцев посадил Алексея рядом с Варей.
– Смотри же, Алеша, – ласково сказал Башкирцев. – Только тебе поручаю Варвару Григорьевну. Гляди, чтоб не скучала…
Стол был накрыт прямо в саду. Разноцветные фонарики причудливо освещали лица гостей; тысячи огоньков дробились в стекле бокалов и бутылок. Губернатор – важный и выхоленный, в мундире и орденах – произнес тост за хозяина праздника. Все подняли бокалы. В саду хлопнуло, и, яростно шипя, разбрасывая огненные искры, загорелся вензель: буквы «И» и «Б» сплелись с латинским «L», что означало цифру. «50».
– Как красиво! – шепнула Варенька. – Вот чудо!
Поглядела в глаза Кольцову, улыбнулась и медленно выпила золотом пенящееся вино.
7
На другой день пришло письмо о смерти Сребрянского. Писала сестра Андрея Порфирьича.
«Господь взял к себе нашего Андрюшу, и мы с маменькой, безутешные, оплакиваем его смерть. Он все говорил об вас и все хотел сам написать вам, да был слаб и целый месяц лёжмя лежал. Он нам сказывал об вашей доброте, да мы и сами много в ней уверились, и еще он говорил, если будет нужда в чем, то вы поможете. Посему припадаем к вашим стопам, покорно просим не отказать в сумме денег, а то исхарчились на похоронах, но все сделали как у людей и только что гроб простой, а не глазетовый. Остаемся ваши слуги и молитвенницы Мария и Антонина Сребрянские».
Слезы навернулись. Он вспомнил то раннее июльское утро, когда они расстались в Козловке, и как долго среди покосившихся крестов маячила в утреннем тумане одинокая фигура Сребрянского.
И целый день мысли об Андрее не отставали, мучили. Пришла ночь, но и она не принесла покоя: в ночной тишине таилось что-то нехорошее, тревожное… «Что же это? – думал Кольцов. – Всю жизнь злодейка судьба отнимает у меня любимых, близких… Дунюшка, Саша, вот теперь – Андрей…»
Ему показалось, что в окно кто-то заглянул. Он вздрогнул. Плоское безглазое лицо представилось ему.
– Нехорошо! – сказал вслух. – Этак и спятить можно за все просто… Нехорошо!
Рывком распахнул раму. Холодный ветер ворвался в комнату, задул свечу. Кольцов лег грудью на подоконник и стал жадно вдыхать влажный воздух. Ветер трепал занавеску, шелестел впотьмах листами развернутой тетради.
– Вот так-то лучше, – облегченно вздохнул Кольцов, закрыл окно и, нащупав в темноте кремень и огниво, принялся высекать огонь.
8
Зима прошла в хлопотах и заботах. Вскоре после смерти Сребрянского он написал «Стеньку Разина» и посвятил его памяти Андрея Порфирьича.
Не страшны мне, добру молодцу,
Волга-матушка широкая,
Леса темные, дремучие,
Вьюги зимние – крещенские…
Эти стихи были вызовом слепой, жестокой судьбе, убившей друга. Кольцов смело глянул в ее безглазое лицо и содрогнулся, но не отвел взгляда. «Биться так биться! – сказал он. – Пока на ногах стою, падать не буду!»
Несколько раз он встречал Варю. Она все так же была с ним непринужденна и дружески-проста. И хотя эта манера была легка и удобна, ему хотелось не дружбы, а любви.
Как-то раз он провожал ее домой. Шел снег, было тихо. Деревья стояли, как серебряные терема. Варя по обыкновению что-то рассказывала и смеялась, а он молчал.
– Ты что же все молчишь? – заглянула ему в глаза.
Кольцов схватил ее руку и прижался к ней губами.
– Ну-у, – протянула Варя, – это… зачем же?
Он вспыхнул, мысленно выругал себя за этот нечаянный порыв и дал себе слово прекратить встречи с Варей. Сам напросился в дальнюю поездку и пробыл в ней больше месяца, но не только не забыл о Варе, а еще больше стал думать о ней.
Когда наконец в начале марта он вернулся домой, Вареньки в Воронеже не было. Он спросил у Анисьи, где Варвара Григорьевна, и та, широко и даже с каким-то ужасом открыв глаза, рассказала брату, что Варенька на прошлой неделе уехала из города с каким-то офицером.
Алексей пошел в трактир, спросил вина, и первый раз в жизни молча пил, чтобы опьянеть и забыться. Однако хмель не брал его, и голова по-прежнему была свежа. Он попросил полового принести бумаги и чернил и тут же за трактирным, залитым пивом столом написал стихи: «Ты в дальний путь отправилась одна».

Глава шестая
Никто по тем доскам не хаживал,
Никого за собой не важивал.
Перешел Алексеюшка,
Перевел Варварушку.
Народная песня
1
История последней поездки Кольцова в Москву и Петербург в дальнейшем послужила литературным обывателям отличным поводом для грязных клеветнических измышлений. Небывалый падеж в гуртах, когда из двух сотен быков до Москвы дошли только семьдесят четыре, был признан выдумкой Кольцова. Его обвиняли в растрате отцовских денег, в кутежах и диком разгуле – словом, было сделано все, чтобы очернить память Кольцова, а главное – доказать неправоту и порочность Белинского и пагубность его влияния на поэта.
Самому же Кольцову, кроме коммерческих неудач и всех забот и огорчений, связанных с этими неудачами, последняя поездка 1840 года принесла много светлых и радостных минут.
Разделавшись с оставшимися быками (продав их в Москве за полцены), он, почти не задерживаясь в белокаменной, поскакал в Петербург.
Теперь там был Белинский. Кольцов остановился у него и бок о бок с ним прожил два месяца. Белинский работал на Краевского. Целыми днями простаивал возле своей конторки, исписывая мельчайшим почерком кипы бумаги. В двух комнатах, какие он занимал на Большом проспекте, нельзя было повернуться: кругом лежали книги, журналы, связки газет.
Иногда Белинский бросал перо и, дымя трубкой, ходил по комнате или ложился на диван: это были краткие минуты отдыха.
Когда Кольцов увидел Белинского, его поразила та перемена, какая произошла с ним после переезда в Петербург. Белинский похудел, побледнел, много кашлял. Он показался Кольцову усталым и измученным. Однако перемена была не только во внешности. Его мнения, всегда резкие и непримиримые, стали еще резче и непримиримее. Тот Разум с большой буквы, которым прежде он оправдывал гнусную действительность, очевидно, уже не был догмой, и суждения Мишеля Бакунина, которые так поразили в прошлый приезд Кольцова, уже не представлялись Белинскому откровением.
Управившись с делами в Сенате, Кольцов в середине декабря поехал в Москву, где тоже были хлопоты по старой земельной тяжбе. Деньги, вырученные им осенью за быков, таяли, – в Питере жизнь была дорога?, – и когда Кольцов приехал в Москву, у него оставалось всего полтораста рублей.
Новый год он встречал в шумной и веселой компании у Боткина. Было много народу, произносились пламенные речи, звенели бокалы. Васенька Боткин, как говорил Щепкин, тряхнул мошной: стол был заставлен дорогими винами и диковинными закусками.
В разгар веселья Клюшников предложил Алексею поехать в маскарад, и тот с радостью согласился.
Пестрота и веселый шум маскарада его ошеломили. Какая-то маска в сером домино подхватила Кольцова и увлекла за собой. Это была стройная и, как ему показалось, красивая женщина. В ее фигуре и голосе почудилось что-то знакомое. Пора было уезжать, и Клюшников звал Кольцова одеваться. Таинственная незнакомка приоткрыла маску…
– Варенька! – обрадованный, изумленный, он протянул руки.
Но ее уже не было: пестрая толпа масок разделила их, и он уехал с маскарада, так и не узнав, как попала сюда Варвара Григорьевна.
Между тем решение дела в земельном департаменте затянулось. Кольцов прожил все деньги и написал отцу письмо с просьбой выслать хотя бы на дорогу. Василий Петрович грубо ответил, что раз он промотал вырученные деньги, то пусть и делает, что хочет, а денег на дорогу он и не подумает высылать.
Алексей занял деньги у Боткина и в начале марта с тяжелым сердцем поехал в Воронеж.
2
Рваные тяжелые облака непогожего мартовского утра мчались над темными деревьями. Скучный великопостный звон висел над сонным и неуютным городом. Крестясь и чертыхаясь, шлепали по мутным, рябым от ветра лужам воронежские обыватели.
Увязая в мокром грязном снегу, во двор кольцовского дома въехала ямская тройка. Из-под рогожного верха кибитки вылез усталый, хмурый Кольцов и, захватив небольшой мешок, пошел к крыльцу.
– С приездом! – сдернув шапку, подскочил работник.
Кольцов кивнул головой.
– Все ли подобру-поздорову?
– Благодарение богу, оченно вас заждались…
Никого не встретив в сенях, Кольцов прошел в столовую горницу. За столом сидел отец и сосредоточенно листал потрепанную и замусоленную записную книжицу.
– А-а! – поглядел поверх очков. – Алексей Васильичу! А мы уж вас ждали, ждали да все жданки поели, ждамши-то…
– Здравствуйте, батенька!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52