– Ну, до этакого-то, брат, и Клочковы девки навряд дотягивали… Вот те и Кольцовы! – И он показал воображаемым клочковским девкам кукиш.
6
Кольцов хаживал в театр и прежде. Еще, бывало, со Сребрянским и семинаристами забирались они на галерею и наслаждались театральной неправдой, – яркими платьями, сатанинскими страстями, музыкой, причудливыми декорациями, и Феничка, покрывая шум и аплодисменты, кричал на удивление публики «браво!», и все в партере задирали голову кверху, чтобы разглядеть, кто это там кричит таким оглушительным басом.
Анисью театр ошеломил. Она раскраснелась и была необыкновенно хороша в своем простеньком, не купеческом, голубом платье, с высокой, по тогдашней моде, талией. Впервые уложила она свою прекрасную русую косу в прическу, и Кареев и даже Алексей с изумлением увидели ее красоту не такой, какой они привыкли видеть, а «совершенно иную – гордую и уверенную, не знающую себе равной.
– Королева! – шепнул Кареев.
Они уселись, прислушиваясь к тому неопределенному, но всегда волнующему гулу голосов и настраиваемых инструментов, который предшествует поднятию занавеса.
Служители потушили свет, в зале стало темно, и только ряд свечей, скрытых рампой, освещал низ бархатного, разрисованного купидонами занавеса.
Оркестр – несколько скрипок, контрабас и арфа – заиграл что-то веселое, купидоны поплыли вверх, и начался спектакль.
Комедия и актеры были плохи, и Кареев, который не раз уже видел эту пьесу, наверное, скоро заскучал бы. Но он сидел, отвернувшись от сцены, где прыгали и кланялись какие-то франты в буклях и в чулках, и смотрел на Анисью. Ей, впервые попавшей в театр, все было интересно и удивительно. Она смеялась, хлопала в ладоши и радостными, жадными глазами глядела на пеструю толчею поющих и пляшущих актеров.
Один раз, забывшись, и, видно, желая обратить внимание Кареева на сцену, она положила руку на обшлаг его мундира. Кареев вздрогнул и невольно наклонился к ней.
– Как хорошо! – шепнула Анисья и снова, как давеча, благодарно и ласково поглядела на него и улыбнулась.
«Боже мой! – подумал Кареев. – Какая прелесть!»
7
Весь день она ходила как потерянная.
Театр не шел из головы, в ушах все гремела музыка, перед глазами летали пухлые купидоны, ярко горели свечи рампы, кавалеры в башмаках с красными каблуками и необыкновенно красивые дамы танцевали менуэт.
– Что, Анисочка? – пошутил Кольцов. – Никак не опомнишься?
– Ах, Алеша… Я и сказать не могу! Вот у нас все серая жизнь, все хлопоты, а не то ругаются, – ну ночь осенняя! А там… Да разве расскажешь!
И до самого вечера ходила молчаливая, задумчивая.
К обеду пришли Золотаревы. Сестра Анюта – смешливая, раздобревшая после замужества, рассказывала, как они с мужем намедни тоже побывали в театре. Василий Петрович неодобрительно выслушал ее и проворчал:
– Драть бы вас за эти киятры! Примерно сказать, не господа…
– Да что вы все – драть да драть! – возразил Алексей. – Вы по прежним временам не судите, нонче просвещение. Что плохого в театре? Вон и Башкирцев Иван Сергеич в театры ездит, вы ж ничего ему не говорите…
– Экося! Башкирцев! Да ты сперва, как Иван Сергев, суконную фабрику да подряды миллионные обломай – тогда, по мне, хошь кверху ногами ходи! Просвещение! – гмыкнул Василий Петрович. – Наше дело – где барыш, там и просвещение… Выдумают, прости господи!
Все замолчали. Золотарев хотел навести разговор на торговые дела.
– Барина Паренагу видел надысь, – сказал голосом робким и тонким, не вяжущимся с его огромным ростом. – Сказывал, рощу возле Углянца хотит продать. И цена сходная…
– Что ж, купи! – насмешливо буркнул Василий Петрович.
Золотарев сконфузился и густо покраснел. У него не было своего капитала, он глядел из тестевых рук, и тесть его ни во что не ставил.
Анюта обиделась за мужа, поджала губы.
– Вот даст господь карахтер! – вздохнула, когда старик вышел. – И как вы только тут живете?
– Да как и вы жили, – усмехнулся Кольцов. – Ай забыла?
– Ничего такого, сурьезный коммерсант, – подал голос Золотарев. – Не любит, конечно, глупостев.
– Сиди уж! – Анюта презрительно махнула рукой. – Тебе батенька на голову горшок помойный выльет, а ты еще кланяться станешь… Вот что: приходите-ка нонче к нам, Новый год встречать будем, гаданье затеем, а? И Александра Николаича приводите, – значительно поглядела на Анисью. – Придете?
– Ну что ж, – вспыхнула Анисья.
8
Золотаревы жили в небольшом новом доме на кольцовском лесном дворе. Кругом громоздились дрова с узкими проходами между штабелями. За широкой и пустынной Лесной улицей начиналось поле. Недалеко стояли кузни, оттуда слышалось лошадиное ржанье, лязг железа и брань ломовых мужиков. И улица, и двор, и кузни, и одинокий дремлющий будочник, – все было скучно, неуютно; недаром же Анюта не хотела тут жить. Батенька приказал, пришлось смириться, но как она ни старалась, все в доме Золотаревых было неустроено, холодно и не обжито.
Кольцовы с Кареевым пришли в сумерки. Вечер выдался морозный и тихий. Из труб столбами подымался синий на закате дым. Анюта приготовила все для гаданья. Приносили петуха, смотрели в зеркало, топили воск и смеялись над причудливыми тенями восковых фигурок; шумели много, а веселья настоящего не было.
Вдруг за окнами завизжали полозья, загремели бубенцы, послышался конский топот, песни, крики, перезвон балалаек.
– Батюшки, да кто же это?! – ахнула Анюта, и только вскочила бежать навстречу гостям, как в комнату ввалились ряженые. Впереди всех шел медведь в вывороченном полушубке, черный цыган-поводырь в меховом колпаке вел его на обрывке и кричал:
– А ну, Миша, покажи, как пьяная баба пляшет!
Коза с головой на длинной палке, арап черный с золотым кольцом в носу, барабанщик, паяц с медными тарелками и так просто какие-то размалеванные, переодетые люди, и балалаечники – все это ржало, визжало, топало, хрюкало, стучало в бубны и деревянные колотушки…
Наконец, после всех, в черной маске, в широченной шляпе, с двумя кинжалами и пистолетом за поясом, держа за руку закутанную в чадру турчанку, ворвался разбойник.
– Пей! Грабь! – закричал страшным голосом.
Турчанка в пестрых штанах схватила бубен и пошла в пляс.
Двое мужиков внесли ящик с шампанским и стаканами, хлопнули пробки, вино полилось рекой, грянули балалаечники.
В разбойнике сразу признали Башкирцева.
– Ну, Иван Сергеич! – хохотала Анисья. – Ох, батюшки!
– Да кто ж это в штанах-то? – дивилась на турчанку Анюта.
– Гуляем, Алешка! Анисочка! Ваше благородие, Александр Николаич! Гуляем! – кричал Башкирцев. – Варвара Григорьевна, будет плясать-то, как бы благоверный в санях не замерз…
– Варенька! – взвизгнула Анюта и кинулась тормошить турчанку.
Турчанка звонко рассмеялась, сняла чадру.
Варенька Огаркова была соседкой Кольцовых. Года три назад ее выдали замуж за старого купца Лебедева, и тот увез ее в Елец. Они были однолетками с Анютой и когда-то дружили.
– Откуда ты? Где муж? – спрашивала Анюта.
– В санях остался… Да ведь мы за вами, на минутку, собирайтесь! Иван Сергеич затеял Новый год на даче встречать.
– Живо! Живо! – торопил Башкирцев. – Айда по саням, не то и впрямь старичок-то наш застынет!
9
Рассаживались наспех, как попало. Башкирцев с Варенькой вскочили в розвальни к балалаечникам. Он оттолкнул кучера, сам взял вожжи и поехал передом. Кольцов, Кареев и Анисья очутились в небольших ковровых санках, в которых неподвижно сидел закутанный в медвежью шубу сухонький старичок. Это был Варенькин муж. Он недовольно посторонился, подбирая под себя полы огромной шубы, и что-то пробормотал.
– Держись, ваше степенство, катать буду! – весело крикнул ему Кольцов, разбирая вожжи. – Э-эй, гильдейские!..
Сытая разномастная тройка, дружно взяв с места и раскатившись санями у ворот, лихо вылетела на широкий простор Лесной улицы.
Восемь троек с лентами в гривах скакали к Дону по гладкой, хорошо укатанной, смутно поблескивающей под луной дороге. Снежная пыль колюче била в лицо, на раскатах захватывало дух. В морозном воздухе весело заливались поддужные колокольцы и нежно, глухо приговаривали погремки.
Выехав за город, Алексей стал обгонять Башкирцева. Ветер запел в ушах, сани кидало на выбоинах. Испуганно прижимаясь к Карееву, Анисья смеялась и повизгивала.
– Докажи, Алеша! – подзадорил Кареев.
Варенькин старичок, ухватясь за красный кольцовский кушак, только покрякивал.
Наконец, понемногу забирая вправо, лошади поравнялись с башкирцевской тройкой.
– Иван Сергеи-ич! – крикнула Анисья. – Обгоня-а-ем!
– Шалишь! – рявкнул Башкирцев и замахал кнутом. Вороной коренник рванул, подхватили пристяжки, и мощным скачком башкирцевская тройка вырвалась вперед. Однако за вихрем снежной пыли и в азарте удалой забавы Башкирцев проглядел крутой поворот дороги. Сани занесло далеко в сторону, лошади, неловко перебирая ногами, пошли вдруг задом и вбок, и большие розвальни с балалаечниками плавно перевернулись. Из снежной мги донесся женский визг, смех и брань балалаечников и хриплый бас Башкирцева:
– Тпр-ру… тпр-р-ру, чумовые!
– Черт бешаной! – плачущим голосом завопил старичок в медвежьей шубе. – Пра, бешаной!
Но Кольцов, не останавливая, гнал лошадей; в дикой, шальной пляске по сторонам дороги мелькали кривые с растрепанными пучками сена вешки. Кованые копыта лошадей звонко застучали по льду, сани, легко скользя, помчались еще быстрее. Дорога шла по самой середине Дона. Вдали, на горе, чернела роща или сад и большой двухэтажный с освещенными окнами дом. Это была дача Башкирцева.
– Ах, дивно! – пряча от снежного вихря лицо в бобровом воротнике кареевской шинели, тихо сказала Анисья. Кареев заглянул ей в глаза, она улыбнулась.
– Приехали! – осаживая лошадей, сказал Кольцов.
10
Иван Сергеич Башкирцев любил жить широко и весело. После смерти жены он, правда, с год ходил, как про него говорили, «тронувшись», но потом встряхнулся, ожил и стал не в пример прошлым годам погуливать. Песельники и балалаечники у него водились спокон веков, и музыкантами своими и хором он был давно известен. Возле него кормились бродячие артисты, для музыки он ничего не жалел, и на прокорм, а главное – на пропой музыкантов и песельников тратил большие деньги.
В Воронеже, на дворе у Башкирцева, еще только налаживались сани и выводили из конюшни лошадей, а подвода с провизией и вином и верховой с приказом затапливать печи уже скакали на дачу. Когда съехались гости, в печах весело трещали дубовые поленья, и тепло, сразу поплывшее от огня, колебало желтоватое пламя зажженных свечей. В большой комнате – в зале, обставленной грубой самодельной мебелью, сдвинули два стола и покрыли их серыми, домашнего полотна, слежавшимися в четырехугольные складки скатертями.
В доме пахло яблоками. В двух комнатах, накрытые соломой, лежали груды антоновки, воргуля и еще каких-то твердых, созревавших лишь к пасхе яблок-зимовок.
Егор Тимофев, дачный управитель, сбился с ног, все устраивая». Не глядя на свои семьдесят лет, бегал трусцой, покрикивал на прислугу и все посматривал на Башкирцева: так ли?
В полночь, когда все встали с бокалами игристого и Иван Сергеич провозгласил: «Ну, дай бог и в тридцать шестом не хуже тридцать пятого!» – во дворе грянули выстрелы и окна озарились багровым дрожащим пламенем. Егор Тимофев поежился от удовольствия, – это была его выдумка: ночные сторожа пальнули из ружей и зажгли смоляные бочки.
– Молодец, Ёра! – похвалил Башкирцев. – Зови всех! Давай, ребята! – махнул музыкантам.
Со свистом и пристукиваньем балалаечники хватили по струнам, ударили в бубны. Пришли сторожа в огромных тулупах, с белыми от инея бородами.
– Делай! – отчаянно вскрикнул Башкирцев и, подбоченясь, пошел, притопывая и подмаргивая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52