– Да в каком? В самом обыкновенном, – отрубил Долинский. – Под зад.
– Экой вы, Степан Яковлич! – Дацков потрепал по коленке Долинского. – Господин Белинский друг Алексею Васильичу, а вы этак…
– Да я ничего, – пустил дымовое облако Долинский. – Я попросту-с.
Разговор становился неприятным. Прелесть литературного собрания грозила омрачиться грубым и громким спором. Добровольский поерзал на стуле, переглянулся с женой и пригласил гостей к столу.
С минуту было тихо. Позванивали рюмки, стучали ножи. Баталин с Долинским выпили по второй и по третьей. Однако сидеть за столом и молча есть было неприлично. Придорогин решил поговорить о литературе.
– Сейчас, – начал он, обсасывая хвостик маринованной рыбешки, – сейчас вообще много журналов превосходных. Вон «Библиотека для чтения» роман госродина Кукольника печатает – огромнейшая вещь!
– Да, – сказал Кольцов, – вещь, ежели на безмене взвесить, действительно огромная. Зато и препустая. Редакция сделала большую ошибку, что печатает этот роман: «Библиотека» у всякого, даже у глупца, упала в мнении. Кто же нынче всерьез говорит о Кукольнике? Нам описание жизни нужно, натуральное художество… а то что же эти завитушки кукольниковские!
Баталин перестал жевать и внимательно прислушался.
– Нет, позвольте, – сказал, кладя вилку. – Я сам занимаюсь литературой. Я, ежели изволили читать, состою вкладчиком «Москвитянина»-с… И мне довольно странно слушать подобные суждения!
– Почему же странно?
– Да потому-с, что это очень легко взять и унизить великого писателя!
– Да вы что? – удивленно поднял брови Кольцов. – Это вы Кукольника, что ли, великим аттестуете?
– Да-с! «Рука всевышнего» – это великое создание великого человека-с! Ваш Белинский…
– Белинский не только мой, – возразил Кольцов. – Он всему русскому народу принадлежит.
– Это как понимать – народ-с? – с усмешечкой встрял Волков. – Народ всякий есть. Четырнадцатого декабря на Сенатской площади – тоже народ был-с… И мужик с топором против своего барина бунтует – и это народ? Не так ли?
– Конечно, – согласился Кольцов. – Это народ.
– Эх, господа! – воскликнул Добровольский. – Экие вы, право… Ну зачем святое искусство с презренной политикой мешать?
– Нет, позвольте-с, – не унимался Баталин. – Вон они сказали, – он указал на Кольцова, – описание жизни, натуральное художество…
– Ну, сказал, – нетерпеливо перебил его Кольцов.
– Так это как же понять-с? Это что ж, и как мужик квас хлебает, и как он лыко дерет – все натуральное художество?
– Да, – сказал Кольцов, – это все натуральное художество.
Он сильно закашлялся и схватился рукой за грудь.
– Ха-ха-ха! Ну, начудили ж вы, батюшка Алексей Васильич! – Волков снисходительно потрепал Кольцова по плечу. – Это вы ведь все с Белинского пересказываете! А вот мне приятель из Москвы писал намедни, будто славный наш актер Каратыгин пресмешные куплеты на Белинского сочинил…
– А не писал ли вам приятель ваш, – едва отдышавшись, гневно спросил Кольцов, – не писал ли он вам, что великий наш актер Щепкин Михайло Семеныч плюнул на эти куплеты и исполнять их отказался? Да знаете ли вы, что Белинского мы все, сколько нас тут ни есть, ногтя не стоим!
– Экося! – вскипел Долинский. – Что это вы нам в глаза Белинским тычете? А кто он такой, Белинский? А он, государи мои, неуч, студент выгнанный, пьяница, развратник! Молокосос, а взялся, вишь, критиковать людей порядочных, умных, образованных!
– Как вам не стыдно! – вскакивая со стула, закричал Кольцов. – Что вы врете! Вы, учитель! Чему же вы научите учеников своих, когда…
– А это, сударь, не твоя печаль, – грубо оборвал Кольцова Долинский, – чему мы учеников научим! Экося! – пьяно захохотал. – Подумаешь, фря какая, что с его сиятельством, с господином Жуковским по улице под ручку прогулялся, так уж ты думаешь – тебе все можно? Ан, брат, нет! Шалишь!..
– Господа! Господа! – умоляюще залепетал Дацков, становясь между Кольцовым и Долинским. – Алексей Васильич! Степан Яковлич! Ах, боже мой…
– Алексей Васильич! – подскочил Добровольский. – Голубчик! Вот винца не угодно ль? Славный портвейнец, доложу я вам. Каналья Потапов божился, что от Депре выписал…
– Нет! – идя к двери, сказал Кольцов. – Премного благодарен… Только я пойду. Мне душно, горло схватило…
Добровольский и Дацков загородили ему дорогу, но он решительно отстранил их и, пробормотав: «Извините, господа!» – ушел.
6
Мирное течение литературного вечера было нарушено. Какое-то время все молча сидели за столом.
– М-да… – наконец промычал Баталин. – Штучка-с!
– «Штучка»! – передразнил Долинский. – Это, сударь, бунтовщик, а не «штучка».
– Был долго с бычьими гуртами, – ухмыльнулся Волков, – перенял у них свирепость в характере.
– А в стихах – мычанье! – прибавил Дацков.
Все захохотали. Эмилия Егоровна ударила веером по плечу Волкова.
– Ах, какие вы! Разве так можно? Он такой жалкий…
– Понахватался и лезет с поучениями, – заметил Дацков. – «Натуральное художество»! «Народ»! – гримасничал, передразнивая Кольцова.
– Все-таки неловко, знаете, – нерешительно промямлил добряк Добровольский. – Обидели все-таки человека…
– И поделом! – пробурчал Баталин. – Со свиным рылом не суйся в калашный ряд.
После обеда все собрались в гостиной, и Дацков, вынув из заднего кармана тетрадку, принялся читать статейку о театре.
– Божественно! – простонала Эмилия Егоровна, когда Дацков закончил чтение.
– Чудный слог, легкость пера… Поздравляю! – рассыпался Волков. – Подлинно доставили удовольствие…
– Это, брат, тебе не Белинский, – угрюмо усмехнулся Баталин.
– Да уж и не Кольцов! – не утерпел Долинский.
Волков выхватил из кармана пачку листков и помахал ими.
– Кстати, господа, у меня есть одна вещица… не угодно ли?
– Силянс! Силянс! – прощебетала Эмилия Егоровна. – Мсье Волков прочтет нам свои стихи!
Иван Иваныч вышел на середину гостиной и, сделав ножкой какое-то мудреное антраша, начал:
Родился Чиж, любимец, знать, природы…
– Ох, попался кто-то на зубок нашему Ивану Иванычу! – восхищенно прошептал Дацков.
По перьям Чиж, –
продолжал Волков, –
Не так красивый,
Но голос у Чижа был вовсе не чижиный:
Он просто как-то пел,
И пением своим привлечь к себе успел
Он многих – даже бар… И вот в саду,
В котором Чижик жил, – гульба, да на беду
Вслух начали хвалить Чижа за пенье…
– Эге! – громко сказал Долинский. – Знакомый, брат, Чижик-то… Что-то на Кольцова нашего смахивает!
На Долинского зашикали. Волков продолжал:
Чиж вслушался: его прельстила слава.
С гнезда родимого слетел,
К хоромам барским подлетел.
Лишь свистнет он – в хоромах кричат: браво!
– Ох, уморил! – вытирая слезы, покатывался Баталин. – Подлинно: Чижик!
Заметьте ж то, –
Волков значительно поднял указательный палец, –
В хоромах тех
На окнах всех
Ученые висели в клетках птицы:
Дрозды, малиновки, синицы,
И под органчик все уж не по-птичьи пели,
А песни русские, и вальсы, и кадрели…
– «Кадрели»! – замахал руками Долинский. – Вот именно, кадрели!..
И даже попугай,
Как критик злой в журнале,
На всех, кто ни пройдет в саду или по зале,
Кричит: «Дуррак! Дуррак!»
– Белинский! Живой Белинский! – дрыгая ногами в клетчатых панталонах, закатывался Дацков. – Ну, Иван Иваныч, вот поддел, так поддел!
– Итак, –
важно продолжал Волков, –
Наш Чиж примолк и мыслит про себя:
«Что ж, если в пенье свое я
Прибавлю разного чужого –
Ведь это блеску мне прибавит много!
Все станут говорить, что Чиж, верно, учен
Да и умен, –
Вот у него какие слышны звуки,
Как у ученых птиц, – не спеть так без науки!»
Внимать прилежно Чижик стал,
Синица как песнь русскую свистала,
Как трели соловей на щелканье менял,
И как малиновка кадрели напевала,
И даже как
Прохожим попугай кричал: «Дуррак! Дуррак!»
Всего наш Чиж на память понемногу
Чужого нахватал
И в пении своем без смысла все смешал,
И стала песнь его не песнь, а кавардак,
И эхо вторило одно: «Дуррак! Дуррак!»
Иван Иваныч сделал ручкой и спрятал листки в карман под громкий смех и крики «браво! браво!».
Долинский смеялся так, что просыпал табак из трубки, искры полетели на ковер, и Добровольский с Дацковым кинулись их затаптывать.
– Ну, Иван Иваныч, и пробрал же ты нашего молодца! Прямо сказать: спасибо, удружил! – выговорил наконец Долинский. – Эк ты его: «Чужого нахватал – и все смешал»! Подлинно так!
В гостиную вернулось веселье, о неприятном разговоре с Кольцовым забыли. Добровольский сел за старенькое фортепьяно и заиграл вальс. Дацков подхватил Эмилию Егоровну, Баталин с Долинским пристроились к закусочному столу и выпили еще по одной.
Так неловко начавшийся литературный вечер окончился на славу. Правда, всех несколько озадачило исчезновение Придорогина: едва кончилось чтение, он незаметно ушел. Совершенно искренно, без всякой задней мысли, а только желая развлечь Кольцова, привел он его к Добровольским и, лишь когда разгорелся нелепый и оскорбительный спор, понял, что заманил Кольцова в западню. Но ни предотвратить этот спор, ни стать на защиту Белинского он не мог: вчерашнему гимназисту, ему трудно было побороть робость перед гимназическими учителями; защищая Белинского, он показал бы себя опасным вольнодумцем, и бог знает, к каким бы последствиям это могло привести. И он презирал себя за робость, но молчал, а когда кончилось чтение Иван Иванычевой басни и поднялся хохот и аплодисменты остроумцу, постыдно бежал.
7
«Фу, мерзость какая! – с отвращением думал Кольцов, шагая по улице и вспоминая отвратительные подробности глупого спора. – Какая вонючая лужа!»
Щеки его горели. Весенний ветерок приятно освежал лицо; мысли постепенно вернулись к прежнему.
«Так почему ж так грязно говорят о ней? – снова вспомнил о Вареньке. – Ах, да чего-чего у нас не набрешут! Вдова, красавица, не всякому в руки дается, – вот и плетут…»
На Чернавском съезде десятка два кляч, скользя по обледенелой дороге и часто падая на колени, волокли на огромных полозьях чугунную махину. Хриплыми злыми голосами возчики на чем свет стоит кляли бога и мать, кричали: «Разом! Разом!» – и то хлестали кнутами замученных одров, то наваливались на махину, подсобляя лошадям.
Сбоку дороги, в толпе зевак, стоял кривой мещанин и подавал советы.
– Куда, дура, дергаешь животную! – кричал он. – Ты ба полегше, полегше! А ну, вагой-то! Вагой! Подважь, говорю… Экие анафемы!
– Что это? – спросил Кольцов у мещанина.
– Это, сударь, котел паровой на Башкирцеву фабрику волокут, – объяснил мещанин. – Тыщу лет, слышь, привод лошадьми гоняли, ан по науке теперича вышло – котел…
Кольцов поглядел на бьющихся лошадей и пошел вниз по съезду. Наступили сумерки, когда он вышел к реке. У въезда на Митрофаньевский мост дремал инвалид. В окошке часовни мерцала красная лампадка. «Зачем я сюда попал?» – удивился Кольцов, оглядываясь кругом. Прямо над ним, прилепившись к горе, тремя небольшими окнами тускло светился старый, невзрачный домишко.
«Значит, судьба привела», – улыбнулся Кольцов, поднялся по круче к дому и постучал в крайнее окно.
8
Открыла дверь Варвара Григорьевна.
– Боже мой, Алешенька! Как это чудесно, что ты зашел! А я сижу одна, от скуки плакать хочется… Тетка говеет, ко всенощной пошла да и застряла где-то. Наведалась было к Анюте вашей, – она теперь стала какая-то… бог с ней, поджала губы, «да», «нет» – только от нее и слышишь. А ведь подружками были! – жалобно протянула Варенька. – Вот что значит без мужа-то, – лукаво повела глазами на Кольцова. – Обижают – и заступиться некому…
– Варвара Григорьевна, – с чувством произнес Кольцов, – поверьте, уж как я понимаю все… Ни слова не говорите! Вы меня да я вас, ведь мы друг дружку мало что не с детства знаем, чего же нам хорониться-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52