Уши мои, впрочем, оставили в неприкосновенности, и через некоторое время я слышу доносящееся слева жужжание циркульной пилы, слабое, но нарастающее. «Олд Спайс» дрыхнет, возвещая об этом ближним и дальним весям. Еще немного времени спустя машина замедляет ход, и до меня доносится звон трех монет, проваливающихся в монетоприемник, – это ни с чем не перепутаешь. Машина снова набирает скорость.
Через десять минут я слышу корову.
Еще через пять минут резкий аромат мусорной свалки умудряется преодолеть прищепку, прокладывает себе путь сквозь ноздри и безжалостно врывается в обонятельные центры моего мозга. Я невольно с шумом хватаю ртом разъедающий глаза воздух. «Олд Спайс» просыпается – его храп сменяется хрипом, чихом, кавалькадой прочих звуков – и вяло поправляет прищепку, перекрывая доступ остаткам вони.
Мы в Нью-Джерси.
Через какое-то время мы останавливаемся. Это случалось и раньше, но теперь мне предлагают вылезти из машины. Я счастлив оказать своим спутникам подобное одолжение и прямо-таки спрыгиваю с заднего сиденья, желая наконец выпрямить сведенные судорогой, онемевшие ноги.
– Могу я снять мешок?
– Это было бы неразумным.
Гарри хватается за мою левую руку, Энглберт за правую, и они тащат меня по ухабам. От подошв ко мне поступают сигналы: мы идем по усыпанной гравием проселочной дороге.
Несколько минут спустя мы выходим на ровную лужайку. Я, на всякий случай, уже вырабатываю план нападения и побега. Я отказываюсь умирать с пакетом от «Блумингдейла» на голове.
– Закрой глаза, – говорит мне Гарри, и на этот раз я принимаю решение проигнорировать его указания.
Ой! Свет – яркий свет – ослепительный – глаза горят, просто пылают! Я тут же захлопываю веки, даруя тень своим уязвленным гляделкам. Гарри смеется надо мной, к нему нехотя присоединяется Энглберт.
– Мои глаза! Что вы сделали с моими глазами?
Бац! Очередной подзатыльник.
– Хватит ныть, – рявкает Гарри. – Я снял с твоей головы мешок, вот и все. Здесь свет яркий, идиотина.
Глаза привыкают, блекнут красные зигзаги на роговице. Постепенно вырисовывается окружающий пейзаж, и, в общем-то, именно так я его себе представлял: неровный расчищенный круг среди растительности, древесная листва заслоняет солнце, однако недостаточно, чтобы дать покой моим измученным глазам. Единственное, чего я не мог себе представить, это наиболее выступающей детали, причем находящейся в самом центре круга: бревенчатой хижины, будто вышедшей из-под топора старого доброго Эйба Линкольна. Насколько мне известно, он тоже такой смастерил.
Гарри слегка подтолкнул меня футбольным пинком по заднице:
– Иди, давай.
– Туда?
– Ну, куда же еще?
– Не могу ли я снять с носа прищепку?
– Нет.
Тяжело дыша ртом, я направляюсь к хижине, причем замечаю, что ни Гарри, ни Энглберт за мной не идут. Я уже в добрых тридцати ярдах от них и, теоретически, могу попытаться улизнуть – рвануть через поляну, словно газель, а потом исступленно ползти через подлесок. Позвонить в полицию, предупредить о грозящей опасности, а потом выбрать ток-шоу и рассказывать там свою историю.
К сожалению, в то время как я представляю себя рассерженным барсуком, забивающимся в нору, скорость моя более соответствует скорости упитанной таксы, нежели газели. Даже если я смогу убежать от этой пары олухов, вполне вероятно, что они носят с собой оружие дальнего действия, способное уложить меня в один миг и вне всякой зависимости от моих копательных способностей. Короче, я решаю войти в хижину.
Вот повезло, внутри никакого освещения. Между инкубатором Валлардо и блумингдейловским пакетом мой зрительный диапазон сменялся от яркого к темному и от еще более яркого к еще более темному, так что гляделкам стоило немалых усилий сохранить себя в целости и сохранности. На мгновение я задерживаюсь в дверях, впуская внутрь наружный свет, но тут женский голос – низкий, настойчивый – произносит:
– Закройте дверь.
Я повинуюсь и снова оказываюсь во тьме.
– Ваши глаза приспособятся, – слышу я голос. – А до того хочу вам кое-что сообщить. Прошу молчать, пока я не закончу. Понятно?
Я на лету схватываю, когда слышу каверзные вопросы, а потому варежку не разеваю.
– Очень хорошо, – говорит она. – В конце концов, это не так сложно.
Я начинаю различать тени: печку, стул, возможно, очаг и посреди всего этого высокую гибкую фигуру.
– Итак, мне известно, что вы здесь по делу, – сообщает тень, и я различаю массивный хвост, медленно покачивающийся среди прочих силуэтов. – И я способна отнестись к этому с уважением. Все мы делаем свою работу, причем стараемся выполнять ее в полную силу. Было бы нерадением и пренебрежением своим долгом, если бы вы не уделяли работе максимум внимания.
Теперь можно различить шею, долгий грациозный лебединый изгиб; руки, маленькие, но соразмерные; миндалевидные глаза, высоко поднятые над щеками цвета спелой сливы.
– Мне известно и то, что вы прибыли из Лос-Анджелеса, – продолжает она, – и, хотя, наверное, полагаете, что привыкли к жизни в мегаполисе и знаете, как вести себя в большом городе, зарубите себе на носу, что Лос-Анджелес – это детский манеж по сравнению с Большим Яблоком. То, что допустимо у материнской груди, недопустимо в яслях. Я вытащила вас сюда не ради себя, а для вашего же блага. На самом деле, я уже дважды спасла вам жизнь. Можете мне не верить, но это правда.
Колеофизис, вне всякого сомнения, и при этом красавица. Каждый из шести пальцев на ногах идеальной длины и пропорций, и перепонки между ними без единого изъяна. А ее хвост – о! этот хвост! – в два раза толще моего и в сорок раз милее. Единственное мое желание – избавиться, наконец, от чертовой прищепки, чтобы вдохнуть полной грудью ее аромат.
– Было бы неправдой сказать, что я не… понимаю, чем вы занимаетесь. Но если вы продолжите все эти расспросы, это расследование… мои возможности защищать вас вовсе не безграничны. Вам ясно?
– Мне ясно, что вы имеете в виду, хотя я вовсе не обязан со всем соглашаться. – Мои глаза наконец приходят в норму.
– Этого я и не ожидала.
– А еще мне не ясно, зачем вы притащили меня в хижину в Джерси. Могли бы послать телеграмму.
– Все это вас не касается, – отвечает Колеофизис. – Однако в отличие от всех остальных, я не верю, что вы можете пострадать.
– Кроме стычки с Гарри и Энглбертом, мне вообще ничего не угрожало. Знаете, что ваш головорез грозил разодрать мне горло?
– Они сообщили вам свои имена? – поджимает она губы, явно недовольная.
Я пожимаю плечами:
– Энглберт. Такое не придумаешь.
– Расскажите мне кое-что, – говорит она придвигаясь, так что меня обжигает ее дыхание. – Почему вам непременно нужно встревать во все неприятности?
– Я встреваю? По-моему, это они встревают в мою жизнь.
Пауза. Поцеловать она меня хочет или плюнуть? Ни то ни другое – Колеофизис отстраняется.
– Вы посетили доктора Валлардо, так?
– Если учесть, что ваши головорезы схватили меня у медицинского центра, вам это и без меня известно. – Не спрашивая разрешения – хватит с меня разрешений, – я начинаю приседать, вверх-вниз, вверх-вниз, стараясь оживить онемевшие ноги. Колео не обращает на мою разминку ни малейшего внимания.
– Это не мои головорезы. – И дальше, чуть помедлив: – Доктор Валлардо – человек извращенный, Винсент. Выдающийся, но извращенный. Лучше бы вы оставили его наедине с опытами по ублюдочиванью природы.
– Похоже, вы их не одобряете.
– Я знаю, чем он занимается. Из первых рук. – Она садится на стул. – Еще вы докучали Джудит Макбрайд.
Откуда она все знает? Неужели за мной следили с того момента, как я вылез из самолета? Мучительно сознавать, что я был настолько сбит с толку этим городом, что и намека на хвост не обнаружил, несмотря на всю мою манию преследования. Привычка озираться всякий раз, когда я иду по городу, въелась мне в плоть и кровь, так же как смотреть то и дело в зеркало заднего обзора в машине. Проклятье, обычно я проверяюсь насчет хвостов даже в душе.
– Я не докучал. Я задал пару вопросов.
Тяжелый взгляд, и она кивает на стул:
– Садитесь, пожалуйста.
Я завязываю с приседаниями и падаю на стул напротив нее. Я обращаю внимание на отсутствие упоминаний о моей схватке с дином-гибридом в переулке за клиникой, но прихожу к выводу, что либо еще черед не настал, либо ее шпионы той ночью работали спустя рукава.
Колео берет меня за руку, и трепет проникает сквозь оболочку, бежит по руке и останавливает сердце. Как ни странно, ему это вполне по душе. Мгновение спустя оно возобновляет работу.
– Пожар в «Эволюция-клубе» – это чудовищно, – говорит она мне, и, судя по блеску в ее глазах и мягким интонациям, будто ватой перекладывающим каждое слово, мне кажется, что говорит она искренне. – Погибли дины, и это плохо. Пострадал Донован, и это ужасно. Ужасно. И я полагаю, что вас не менее беспокоит смерть вашего партнера. Но все это просто несчастные случаи. Способны вы это понять?
– Вы были там той ночью? Когда погиб Эрни? – спрашиваю я.
– Нет.
– А в Лос-Анджелесе – в клубе?
– Нет. – И хотя нос мне в данном случае не помощник, я чувствую, что в обоих случаях она говорит правду. – Но я знаю, что вовсе не предполагалось того, что произошло. Не так, как это случилось.
– Замечательно. Что же предполагалось?
Она качает головой, вскидывает руку:
– В этом все дело, Винсент. Вы должны прекратить задавать вопросы. Вы должны сегодня же покинуть Нью-Йорк и навсегда выбросить все это из головы.
– Я не могу сделать этого.
– Придется.
– Понимаю. Но не буду.
Не могу сказать, смеется она или плачет: голова ее опущена, плечи трясутся, все тело содрогается в конвульсиях: то ли приступ рыданий, то ли припадок хохота, но я прерываю беседу, чтобы вновь потянуться. Меня выматывают такие посиделки, и шкура под облачением покрывается холодной испариной.
Она встает, с глазами, блестящими от слез, – так и неясно, смеялась она или плакала, – и качает головой, словно отказываясь продолжать разговор. Здесь был бы к месту тяжкий вздох.
– Я сделала все, что могла, – вздыхает она. – Я больше не могу защищать вас.
– Понятно, – киваю я, в то время как часть моего сознания недоумевает, почему я не соглашаюсь и не отправляюсь восвояси, спасая свою нежную шкуру. Защита обычно дело хорошее, и я не выхожу из игры лишь потому, что чувствую, как близок к чему-то грандиозному.
– Неужели эта работа для вас важнее жизни? – спрашивает Колео.
Я медлю, и она дает мне время подумать. Мой затянувшийся ответ срывается с губ еще прежде, чем я осознаю, насколько он верен:
– В данный момент эта работа и есть моя жизнь.
Она понимает и более не настаивает. Меня это радует. Я смотрю на часы – уже поздно, и теперь, когда я вполне уверен, что не буду изувечен посреди штата Нью-Джерси, усталость начинает брать свое. Мышцы жаждут освободиться от оков, уже предвкушая восхитительную негу в горячей ванне отеля.
– Мы ведь почти закончили? – показываю я на часы. – Не хочу показаться невежливым, но…
– Еще один вопрос. А потом я велю Гарри и Энглберту доставить вас в отель.
– Валяйте.
– Это личный вопрос.
– Только без поцелуев при первом же похищении.
– Я знаю, что вы навещали Донована в больнице, – говорит она, и манера, с которой она произносит имя обгоревшего Раптора – приливная волна на первом слоге, подчеркнутый ритм двух других, – дает мне понять, что когда-то она хорошо знала его.
– Верно.
– Скажите мне… – И тут голос ее срывается. Она не хочет задавать этот вопрос, видимо, потому, что не желает слышать ответ. – Скажите мне, как он себя чувствует?
Мольба в ее глазах, немой их крик: скажи мне, что все в порядке, скажи, что он не мучается, – приводят в действие цепочку мыслей, которая до того и в голову мне не приходила: она Колеофизис – она разглядывает меня, оставаясь в тени, – ей приходилось общаться с доктором Валлардо – она велела своим головорезам зажать мне нос, чтобы я не запомнил ее запах и не смог отыскать ее, – она скрывалась и намеревается так же поступать впредь, – но прежде всего, и это самое главное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48