Лучше оставить его тело… лучше все оставить как было.
Дан не сдался без боя – погром в кабинете достаточно красноречив, – но я не знаю, гордость ли за его мужество или скорбь от утраты, или оба чувства вместе сплелись в моей груди в тугой узел, с чудовищной силой сдавивший горло.
– Вот и вся рыбалка, а? – вопрошаю я осевшее тело Дана. – Ты, сукин сын, вот и вся рыбалка.
Раны словно ножевые, в основном колотые, кое-где резаные. Я не вижу никаких явных следов нападения дина, подобных тем, что были на фотографии Раймонда: рваные раны от когтей, параллельные царапины, конусообразные впадины от укусов или глубокие отметины от усеянного шипами хвоста.
Судя по дисплею лазерного проигрывателя, он снова и снова крутит один и тот же диск почти четыре часа, что позволяет мне установить время смерти, если только убийца не запустил «Криденс» уже потом, верша какой-нибудь кровавый ритуал в стиле 60-х годов.
Я обращаю внимание на то, что Дан успел освободить мощный коричневый хвост от ремешков серии «Г», однако он остался зажат корсетом, так что вряд ли смог чем-то помочь своему хозяину. Все признаки – раны на ладонях Дана, следы крови, равномерно забрызгавшей комнату, отсутствие следов взлома, оставленных мной самим, обычный для Дана порядок во всех комнатах, кроме этой, – говорят о неожиданном нападении и о том, что Дан знал нападавшего или думал, что знает, пригласил его в кабинет, возможно, предложил перекусить и послушать пару старых песен. И лишь затем – бросок, точный удар, Дан падает, пытается защититься, сорвать оболочку, выпустить когти и хвост, но все это слишком медленно и слишком поздно. И все было кончено, быстро и без шума.
Новый запах щекочет мне ноздри. На мгновение кажется, будто Дан разыграл передо мной Лазаря, сейчас оживет внезапно и потребует пиццу, но хотя я тут же понимаю, что это не его запах, есть в нем что-то знакомое. Нос указывает дорогу, тело послушно идет за ним, я исследую пол под креслом Дана, вожу пальцами по ковру, так что обойные гвозди колют полиэфирную кожу подушечек.
Под моей ладонью нечто вроде клочка двуслойной марли. Я вытаскиваю его. Это пакетик, очень похожий на мешочки с химикалиями для расщепления покойников нашего рода. Только он не источает ужасающего запаха разложения, который даже со временем не улетучивается полностью, отчего пустые мешочки приходится сжигать и закапывать на каких-то богом забытых свалках, чтобы уничтожить чудовищное зловоние.
Хлор, вот что это. Пакетик пуст, но нет сомнения, что когда-то его наполнял именно этот элемент. В мои пазухи, сражаясь с сильнейшим противником, пытаются проникнуть и другие запахи, но тщетно; тот, первый, захватил власть и делиться ею не собирается. Я кладу пакетик на то самое место, где его обнаружил. Вдруг полиции удастся отыскать в нем больше смысла, чем мне.
Отсюда, снизу, хаос и разорение, царящие в комнате, кажутся еще более очевидными: расщепленное дерево и разодранные обои над моей головой, вещи, смятые, словно пустые жестянки из-под пива. Ничто в этой комнате не избежало разрушения, и мне остается лишь надеяться, что глаза Дана потускнели и ослепли прежде, чем он увидел, во что превратились его фотографии, картины и кубки, выигранные в шары.
Утешение долго и трудно искало дорогу, но наконец пришло ко мне: Дан Паттерсон умер в своем любимом кресле. Он умер в пылу битвы. Он умер за обильной трапезой. Он умер у себя дома, окруженный любимыми картинами. И он умер, слушая «Криденс Клиуотер Ривайвл», Орнитомима Джона Фогерти, то есть в потусторонний мир его провожал родной голос своего брата динозавра. Всем бы нам подобной удачи.
Я бы хотел продолжить свои изыскания и прочесать ковер в поисках ниток. Я бы хотел взять на кухне пакет с мукой и посыпать стены на предмет отпечатков пальцев. Я бы хотел соскрести пятна крови на парадном крыльце и сделать анализ ДНК. Мне нужны улики, хоть какие-то улики, но нет времени. Нет времени.
А вот что необходимо, так это найти некую чрезвычайно важную информацию, из-за которой я, собственно, и прилетел в Лос-Анджелес, но дотошный осмотр дома не обнаруживает ничего интересного, кроме ящика стола, полного порножурналами типа «Стегоротиков» и «Дерзких Дипло-дамочек», все, в общем-то, достаточно мягкие издания. Не знал, что Дан увлекался чем-то, не слишком подобающим Бронтозавру, однако я буду последним дином на земле, кто пустится сейчас в морализаторство.
Я так и не могу отыскать фотокопий, о которых говорил мне Дан, и при этом совершенно не сомневаюсь в их исключительной важности и в деле «Эволюция-клуба», и во всем остальном, произошедшем за последние несколько дней. Впрочем, он упоминал еще об оригиналах, и хотя мне совсем не доставляет удовольствия мысль о том, что предстоит совершить, чтобы раздобыть их, выбор у меня небольшой.
Я возвращаюсь в гостиную, чтобы позвонить по чрезвычайной линии в особое отделение 911, укомплектованное исключительно нашим братом именно для подобных ситуаций. Это не совсем то же, что линия «скорой помощи» или линия чистильщиков, но служит той же цели: добраться в нужное время до компетентных динов.
– Что у вас произошло? – спрашивает безразличный оператор.
– Тут полицейскому нехорошо. Совсем нехорошо. – Я даю адрес Дана, отказываюсь сообщить оператору мое имя и быстро вешаю трубку.
Возвращаюсь в кабинет попрощаться с другом. Я говорю коротко, сжато и забываю произнесенное, как только слова срываются с губ. Так лучше. Если я задержусь здесь, то дождусь копов, и они потащат меня в управление, и засунут в камеру с раздувшимся, объевшимся Т-Рексом, который станет меня допрашивать, пока из ушей кровь не польется. У меня нет на это времени. Мне предстоит вломиться на экстренное заседание Совета.
15
Нынешним представителем Бронтозавров в Совете является Харольд Джонсон, и, судя по официальному справочнику Совета, который они забыли у меня изъять, когда давали пинка под зад, все экстренные заседания этой осенью проходят в его вместительном, обшитом дубом подвале. Я содрогаюсь при мысли об очередном совещании с этими напыщенными паяцами, но иначе не видать мне тех бумаг. Это если мне вообще удастся туда попасть. У меня есть план, и он должен сработать, если только Харольд остался все той же мерзкой скотиной, что и девять месяцев назад.
Машин на улице мало, и я с изрядной скоростью несусь по Четыреста пятой. В Лос-Анджелесе вообще всего две скорости: великое стояние в час пик и третья космическая. Из-за постоянных пробок на наших магистралях от семи до десяти утра и от трех до семи вечера, при всяком удобном случае нам приходится воспроизводить эксперименты Чака Йигера по преодолению сверхзвукового барьера. Пятьдесят пять миль в час – просто несерьезно, шестьдесят – ерунда, шестьдесят пять – фактически минимум, при семидесяти начинаешь себя уважать и, наконец, семьдесят пять – нормальная средняя скорость. Сейчас у меня около девяноста. Всю свою жизнь на колесах я выжимаю на этих магистралях больше восьмидесяти пяти миль в час – по крайней мере, когда на это способна моя колымага – и ни разу не нарвался на штраф.
До сегодняшнего дня. Эти вспышки в зеркале заднего обзора вовсе не рождественские огоньки, и сирена тоже не воздушный налет предвещает. Я тут же торможу и съезжаю на обочину.
Что делать в подобной ситуации? Я не имею ни малейшего желания лезть в бардачок за регистрацией – торопливо копаться и хвататься за что попало, неизбежно действуя на нервы полицейскому, а общаться с нервным человеком с пушкой в руке мне совсем не улыбается. Открывать дверь, возможно, тоже категорически запрещено, так что я поднимаю руки над головой и растопыриваю пальцы. Наверное, я похож на лося.
В боковое зеркало я наблюдаю за полицейским, представительным джентльменом между сорока и пятьюдесятью – словно прямо с кинопроб, – осторожно приближающимся к моему транспортному средству. Он стучит дубинкой в окно, я поспешно кручу ручку и тут же возвращаю руку в исходное положение над головой.
– Вы можете опустить руки, – растягивает слова полицейский. Я подчиняюсь приказу. На губах у него повисла слюна, серебристая нить, сверкающая на солнце.
– Превышение скорости? – Нет смысла отрицать очевидное.
– Да.
– Вы выпишите мне штраф?
– Да.
Конечно, следовало бы поспорить. Попытаться отстоять свое право на лихачество. В последний момент я соображаю, что это даже не моя машина, – я позволил себе украсть «форд эксплорер» Дана, потому что ему он все равно больше не понадобится, а собственных колес у меня теперь нет, – так что и без того хлопот не оберешься, объясняя, почему я сижу за рулем автомобиля, принадлежащего недавно убитому сержанту полиции.
Все было бы проще, окажись этот коп дином – отсутствие запаха говорит мне, что он самый что ни на есть человечный человек, – тогда я смог бы рассказать ему о срочном-пресрочном заседании Совета, на чем бы дело и кончилось.
Но пока он как-то странно посматривает на меня и голову набок склонил, сразу напомнив мне Суареса и того водителя буксировочного грузовика, что лишил меня машины.
– Вы же Раптор, а? Нечасто ваших на службе встретишь.
Инстинкт дает мне пинка, прежде чем я успеваю задаться вопросом, откуда этот человек узнал о нашем существовании, – слюна заливает мне рот, пока я готовлюсь перегрызть ему глотку. Юного дина чуть ли не с пеленок учат, что любая утечка должна быть заделана, причем незамедлительно. Со всяким представителем рода человеческого, как-то прознавшим о нашем сообществе, следует поступить соответствующим образом, что означает смертный приговор – безотлагательный и обжалованию не подлежащий.
Я бросаю взгляд на автостраду: машины идут сплошным потоком, и здесь, на обочине, никакого прикрытия. Даже если удастся его прикончить, меня тут же заметят. Необходимо отыскать надежное место, безопасное укрытие, где я смогу сделать дело и…
– Раптор мне жизнь спас во Вьетнаме, – гордо заявляет коп. – Лучшего сукина сына я не встречал. – Он протягивает руку через окно: – Дон Таттл, Трицератоп. Рад познакомиться. – Ошеломленный, я пожимаю руку.
– Вы… вы дин? – Слюнные железы объявляют перекур, и во рту становится сухо.
– Ну так, – кивает коп и, заметив мое удивление, бьет себя ладонью по лбу: – Эх, приятель, а ты подумал… запах, точно? – Я киваю. – Вечно одно и то же. Знаю, надо сразу предупреждать, но…
Офицер Таттл поворачивается ко мне задом, приседает до уровня окна и убирает прядь волос, украшающих его облачение. Отработанным движением отстегнув замаскированные кнопки, он сдвигает кожу с плеча и демонстрирует мне зеленую шкуру на затылке. Я вижу глубокий шрам, ожерельем протянувшийся от уха до уха и заканчивающийся с обеих сторон зазубренными треугольниками.
– Пуля, – говорит он. – Единственный раз меня подстрелили. Но думаю, тогда-то все и случилось. Вошла с одной стороны, а с другой вышла.
– Ой-ой-ой.
– Да я и не почувствовал. Выдрала из меня целый комок нервов. – Он прикрывает оболочкой свою истинную шкуру и молниеносно приводит в порядок застежки. – А заодно полностью исковеркала ароматические железы. В госпитале решили, что лучше удалить их, чем попусту тратить время, пытаясь сделать, как было. Какое-то время я пользовался этими ароматическими подушечками на батарейках. Работают на манер комнатных ароматизаторов со свечками, знаешь такие? У моей жены они повсюду. Доктора их заказывали для меня у одного Диплодока-аптекаря – ему, сказали, приходится периодически этим заниматься, – но моя жена считает, что они воняют старой мелочью. Не знаю, откуда она взяла эту старую мелочь, но что она имеет в виду понял отлично. Они просто пахнут… неправильно, понимаешь? Лучше уж вовсе без них, пусть будет все как есть.
– Мне очень жаль, – говорю я, не зная толком, как выразить свое сочувствие по поводу утраты способности вырабатывать феромоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Дан не сдался без боя – погром в кабинете достаточно красноречив, – но я не знаю, гордость ли за его мужество или скорбь от утраты, или оба чувства вместе сплелись в моей груди в тугой узел, с чудовищной силой сдавивший горло.
– Вот и вся рыбалка, а? – вопрошаю я осевшее тело Дана. – Ты, сукин сын, вот и вся рыбалка.
Раны словно ножевые, в основном колотые, кое-где резаные. Я не вижу никаких явных следов нападения дина, подобных тем, что были на фотографии Раймонда: рваные раны от когтей, параллельные царапины, конусообразные впадины от укусов или глубокие отметины от усеянного шипами хвоста.
Судя по дисплею лазерного проигрывателя, он снова и снова крутит один и тот же диск почти четыре часа, что позволяет мне установить время смерти, если только убийца не запустил «Криденс» уже потом, верша какой-нибудь кровавый ритуал в стиле 60-х годов.
Я обращаю внимание на то, что Дан успел освободить мощный коричневый хвост от ремешков серии «Г», однако он остался зажат корсетом, так что вряд ли смог чем-то помочь своему хозяину. Все признаки – раны на ладонях Дана, следы крови, равномерно забрызгавшей комнату, отсутствие следов взлома, оставленных мной самим, обычный для Дана порядок во всех комнатах, кроме этой, – говорят о неожиданном нападении и о том, что Дан знал нападавшего или думал, что знает, пригласил его в кабинет, возможно, предложил перекусить и послушать пару старых песен. И лишь затем – бросок, точный удар, Дан падает, пытается защититься, сорвать оболочку, выпустить когти и хвост, но все это слишком медленно и слишком поздно. И все было кончено, быстро и без шума.
Новый запах щекочет мне ноздри. На мгновение кажется, будто Дан разыграл передо мной Лазаря, сейчас оживет внезапно и потребует пиццу, но хотя я тут же понимаю, что это не его запах, есть в нем что-то знакомое. Нос указывает дорогу, тело послушно идет за ним, я исследую пол под креслом Дана, вожу пальцами по ковру, так что обойные гвозди колют полиэфирную кожу подушечек.
Под моей ладонью нечто вроде клочка двуслойной марли. Я вытаскиваю его. Это пакетик, очень похожий на мешочки с химикалиями для расщепления покойников нашего рода. Только он не источает ужасающего запаха разложения, который даже со временем не улетучивается полностью, отчего пустые мешочки приходится сжигать и закапывать на каких-то богом забытых свалках, чтобы уничтожить чудовищное зловоние.
Хлор, вот что это. Пакетик пуст, но нет сомнения, что когда-то его наполнял именно этот элемент. В мои пазухи, сражаясь с сильнейшим противником, пытаются проникнуть и другие запахи, но тщетно; тот, первый, захватил власть и делиться ею не собирается. Я кладу пакетик на то самое место, где его обнаружил. Вдруг полиции удастся отыскать в нем больше смысла, чем мне.
Отсюда, снизу, хаос и разорение, царящие в комнате, кажутся еще более очевидными: расщепленное дерево и разодранные обои над моей головой, вещи, смятые, словно пустые жестянки из-под пива. Ничто в этой комнате не избежало разрушения, и мне остается лишь надеяться, что глаза Дана потускнели и ослепли прежде, чем он увидел, во что превратились его фотографии, картины и кубки, выигранные в шары.
Утешение долго и трудно искало дорогу, но наконец пришло ко мне: Дан Паттерсон умер в своем любимом кресле. Он умер в пылу битвы. Он умер за обильной трапезой. Он умер у себя дома, окруженный любимыми картинами. И он умер, слушая «Криденс Клиуотер Ривайвл», Орнитомима Джона Фогерти, то есть в потусторонний мир его провожал родной голос своего брата динозавра. Всем бы нам подобной удачи.
Я бы хотел продолжить свои изыскания и прочесать ковер в поисках ниток. Я бы хотел взять на кухне пакет с мукой и посыпать стены на предмет отпечатков пальцев. Я бы хотел соскрести пятна крови на парадном крыльце и сделать анализ ДНК. Мне нужны улики, хоть какие-то улики, но нет времени. Нет времени.
А вот что необходимо, так это найти некую чрезвычайно важную информацию, из-за которой я, собственно, и прилетел в Лос-Анджелес, но дотошный осмотр дома не обнаруживает ничего интересного, кроме ящика стола, полного порножурналами типа «Стегоротиков» и «Дерзких Дипло-дамочек», все, в общем-то, достаточно мягкие издания. Не знал, что Дан увлекался чем-то, не слишком подобающим Бронтозавру, однако я буду последним дином на земле, кто пустится сейчас в морализаторство.
Я так и не могу отыскать фотокопий, о которых говорил мне Дан, и при этом совершенно не сомневаюсь в их исключительной важности и в деле «Эволюция-клуба», и во всем остальном, произошедшем за последние несколько дней. Впрочем, он упоминал еще об оригиналах, и хотя мне совсем не доставляет удовольствия мысль о том, что предстоит совершить, чтобы раздобыть их, выбор у меня небольшой.
Я возвращаюсь в гостиную, чтобы позвонить по чрезвычайной линии в особое отделение 911, укомплектованное исключительно нашим братом именно для подобных ситуаций. Это не совсем то же, что линия «скорой помощи» или линия чистильщиков, но служит той же цели: добраться в нужное время до компетентных динов.
– Что у вас произошло? – спрашивает безразличный оператор.
– Тут полицейскому нехорошо. Совсем нехорошо. – Я даю адрес Дана, отказываюсь сообщить оператору мое имя и быстро вешаю трубку.
Возвращаюсь в кабинет попрощаться с другом. Я говорю коротко, сжато и забываю произнесенное, как только слова срываются с губ. Так лучше. Если я задержусь здесь, то дождусь копов, и они потащат меня в управление, и засунут в камеру с раздувшимся, объевшимся Т-Рексом, который станет меня допрашивать, пока из ушей кровь не польется. У меня нет на это времени. Мне предстоит вломиться на экстренное заседание Совета.
15
Нынешним представителем Бронтозавров в Совете является Харольд Джонсон, и, судя по официальному справочнику Совета, который они забыли у меня изъять, когда давали пинка под зад, все экстренные заседания этой осенью проходят в его вместительном, обшитом дубом подвале. Я содрогаюсь при мысли об очередном совещании с этими напыщенными паяцами, но иначе не видать мне тех бумаг. Это если мне вообще удастся туда попасть. У меня есть план, и он должен сработать, если только Харольд остался все той же мерзкой скотиной, что и девять месяцев назад.
Машин на улице мало, и я с изрядной скоростью несусь по Четыреста пятой. В Лос-Анджелесе вообще всего две скорости: великое стояние в час пик и третья космическая. Из-за постоянных пробок на наших магистралях от семи до десяти утра и от трех до семи вечера, при всяком удобном случае нам приходится воспроизводить эксперименты Чака Йигера по преодолению сверхзвукового барьера. Пятьдесят пять миль в час – просто несерьезно, шестьдесят – ерунда, шестьдесят пять – фактически минимум, при семидесяти начинаешь себя уважать и, наконец, семьдесят пять – нормальная средняя скорость. Сейчас у меня около девяноста. Всю свою жизнь на колесах я выжимаю на этих магистралях больше восьмидесяти пяти миль в час – по крайней мере, когда на это способна моя колымага – и ни разу не нарвался на штраф.
До сегодняшнего дня. Эти вспышки в зеркале заднего обзора вовсе не рождественские огоньки, и сирена тоже не воздушный налет предвещает. Я тут же торможу и съезжаю на обочину.
Что делать в подобной ситуации? Я не имею ни малейшего желания лезть в бардачок за регистрацией – торопливо копаться и хвататься за что попало, неизбежно действуя на нервы полицейскому, а общаться с нервным человеком с пушкой в руке мне совсем не улыбается. Открывать дверь, возможно, тоже категорически запрещено, так что я поднимаю руки над головой и растопыриваю пальцы. Наверное, я похож на лося.
В боковое зеркало я наблюдаю за полицейским, представительным джентльменом между сорока и пятьюдесятью – словно прямо с кинопроб, – осторожно приближающимся к моему транспортному средству. Он стучит дубинкой в окно, я поспешно кручу ручку и тут же возвращаю руку в исходное положение над головой.
– Вы можете опустить руки, – растягивает слова полицейский. Я подчиняюсь приказу. На губах у него повисла слюна, серебристая нить, сверкающая на солнце.
– Превышение скорости? – Нет смысла отрицать очевидное.
– Да.
– Вы выпишите мне штраф?
– Да.
Конечно, следовало бы поспорить. Попытаться отстоять свое право на лихачество. В последний момент я соображаю, что это даже не моя машина, – я позволил себе украсть «форд эксплорер» Дана, потому что ему он все равно больше не понадобится, а собственных колес у меня теперь нет, – так что и без того хлопот не оберешься, объясняя, почему я сижу за рулем автомобиля, принадлежащего недавно убитому сержанту полиции.
Все было бы проще, окажись этот коп дином – отсутствие запаха говорит мне, что он самый что ни на есть человечный человек, – тогда я смог бы рассказать ему о срочном-пресрочном заседании Совета, на чем бы дело и кончилось.
Но пока он как-то странно посматривает на меня и голову набок склонил, сразу напомнив мне Суареса и того водителя буксировочного грузовика, что лишил меня машины.
– Вы же Раптор, а? Нечасто ваших на службе встретишь.
Инстинкт дает мне пинка, прежде чем я успеваю задаться вопросом, откуда этот человек узнал о нашем существовании, – слюна заливает мне рот, пока я готовлюсь перегрызть ему глотку. Юного дина чуть ли не с пеленок учат, что любая утечка должна быть заделана, причем незамедлительно. Со всяким представителем рода человеческого, как-то прознавшим о нашем сообществе, следует поступить соответствующим образом, что означает смертный приговор – безотлагательный и обжалованию не подлежащий.
Я бросаю взгляд на автостраду: машины идут сплошным потоком, и здесь, на обочине, никакого прикрытия. Даже если удастся его прикончить, меня тут же заметят. Необходимо отыскать надежное место, безопасное укрытие, где я смогу сделать дело и…
– Раптор мне жизнь спас во Вьетнаме, – гордо заявляет коп. – Лучшего сукина сына я не встречал. – Он протягивает руку через окно: – Дон Таттл, Трицератоп. Рад познакомиться. – Ошеломленный, я пожимаю руку.
– Вы… вы дин? – Слюнные железы объявляют перекур, и во рту становится сухо.
– Ну так, – кивает коп и, заметив мое удивление, бьет себя ладонью по лбу: – Эх, приятель, а ты подумал… запах, точно? – Я киваю. – Вечно одно и то же. Знаю, надо сразу предупреждать, но…
Офицер Таттл поворачивается ко мне задом, приседает до уровня окна и убирает прядь волос, украшающих его облачение. Отработанным движением отстегнув замаскированные кнопки, он сдвигает кожу с плеча и демонстрирует мне зеленую шкуру на затылке. Я вижу глубокий шрам, ожерельем протянувшийся от уха до уха и заканчивающийся с обеих сторон зазубренными треугольниками.
– Пуля, – говорит он. – Единственный раз меня подстрелили. Но думаю, тогда-то все и случилось. Вошла с одной стороны, а с другой вышла.
– Ой-ой-ой.
– Да я и не почувствовал. Выдрала из меня целый комок нервов. – Он прикрывает оболочкой свою истинную шкуру и молниеносно приводит в порядок застежки. – А заодно полностью исковеркала ароматические железы. В госпитале решили, что лучше удалить их, чем попусту тратить время, пытаясь сделать, как было. Какое-то время я пользовался этими ароматическими подушечками на батарейках. Работают на манер комнатных ароматизаторов со свечками, знаешь такие? У моей жены они повсюду. Доктора их заказывали для меня у одного Диплодока-аптекаря – ему, сказали, приходится периодически этим заниматься, – но моя жена считает, что они воняют старой мелочью. Не знаю, откуда она взяла эту старую мелочь, но что она имеет в виду понял отлично. Они просто пахнут… неправильно, понимаешь? Лучше уж вовсе без них, пусть будет все как есть.
– Мне очень жаль, – говорю я, не зная толком, как выразить свое сочувствие по поводу утраты способности вырабатывать феромоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48