– Однако эти бумаги, – и Джонсон, шурша ломкими на краях страницами, демонстративно размахивает пачкой, словно сенатор Маккарти своим черным списком, – они, в конечном итоге, важнее жизни отдельного динозавра. Они были обнаружены на дне картонного ящика, запрятанного в кладовой ночного клуба. Судя по всему, они принадлежали доктору Эмилю Валлардо, дину-генетику из Нью-Йорка. Здесь содержится информация, касающаяся его… экспериментов по скрещиванию.
Эврика! Я готов закричать. Вот почему Джудит Макбрайд категорически отрицала финансирование ночного клуба Донована – это были деньги доктора Валлардо! И все же, содержать ночной клуб на другом конце страны только для того, чтобы спрятать некие бумаги… не слишком ли это сложный способ сохранить в тайне эксперимент, уже хорошо известный Советам?
– А это, – продолжает Джонсон, выставляя на всеобщее обозрение маленький стеклянный сосуд, – было обнаружено в потайном сейфе, укрытом под половицами.
– Что это? – задирает голову миссис Ниссенберг.
– Это один из его экспериментов. Это смешанный эмбрион, – до предела понижает голос Джонсон.
Хаос.
– Мы должны исключить его из корпорации! – вопит Оберет.
– Врачей не исключают из корпорации, только адвокатов, – отзывается Зелигман.
– Мы могли бы отозвать его лицензию…
– Дети, как насчет детей?
Откинувшись на стуле, я отключаюсь от окружающего шума – разглагольствований против Валлардо и его кощунственных экспериментов, криков типа «что с нами будет», «мы все превратимся в беспородных дворняжек», воя, визга, охов и ахов по поводу уничтожения нашего рода. И несмотря на врожденное отвращение к нытью по какому бы то ни было поводу, я не могу сказать, что их осуждаю. Члены Совета, как и все прочие динозавры, встревожены. Они опасаются угрозы нашему единству, конфликта науки и природы, отсутствия четких представлений о том, что правильно, а что нет в мире, где мы вынуждены скрываться, где нравы вывернуты наизнанку, а точки зрения меняются изо дня в день.
Больше всего они боятся потерять индивидуальность. Хотя беспокоиться по этому поводу совершенно бессмысленно: мы давным-давно ее потеряли.
Новые звуки со стороны лестницы. Притоп. Два прихлопа. Пауза. Притоп. Два прихлопа. Трехногая лошадь? Убийцы, нехотя волочащие труп по ступеньками? Притоп. Два прихлопа.
К стуку вскоре присоединяется голос, брюзгливый и настойчивый:
– Ну? Вы таки мне поможете или вы таки мне не поможете?
Харольд несется к лестнице – Бронты могут и так, когда им очень нужно, – и минуту спустя возвращается с каким-то старцем в одной лапе и инвалидным ходунком в другой.
– Отпустите меня, – ворчит старец. – Я могу идти, я могу идти. По лестнице – нет. По полу – да.
– Это доктор Otto Соломон, – объявляет Джонсон. – Когда-то давным-давно доктор Соломон был компаньоном Валлардо, и, мне кажется, он способен несколько прояснить ситуацию.
Доктор – Хадрозавр, если мне правильно подсказывает запах, – облачен в человечий костюм и выглядит на редкость забавным коротышкой. Акцент, как у эсэсовского штурмфюрера, пять футов роста, лицо шарпея, волосы, из последних сил цепляющиеся за череп, но явно проигрывающие битву. Удивительная имитация человечьего вырождения, и я могу только восхищаться такому выбору костюма, а также надеяться, что, если доживу до его лет, у меня хватит мужества столь же тщательно изобразить свою дряхлость.
– Куда это вы уставились? – спрашивает он, и я фыркаю, искренее сочувствуя тому, кого он поймал с поличным. – Я говорю, куда это вы уставились, Раптор?
– Я? – Вот те раз.
– Вдоволь насмотрелись?
– Да.
– Да, что?
– Да… доктор.
– Так-то лучше. – Доктор Соломон выхватывает у Джонсона свой ходунок и устремляется в центр нашего кружка – топ, хлоп-хлоп, топ, хлоп-хлоп, – выказывая при этом совершенно невероятную для дина его возраста и немощи скорость.
– Прежде чем изложить мое видение ситуации, – чеканит он, с тевтонским усердием выговаривая каждое слово, – возможно, кто-то из вас хочет сказать нечто важное? Нечто, не терпящее отлагательства?
Ни одна лапа не поднимается.
– Хорошо, – продолжает Соломон. – В таком случае, будьте любезны не забывать держать варежку закрытой, пока я говорю. Никаких вопросов и домыслов, пока не закончу.
Мы снова принимаем его требования. Доктор Соломон вытягивается в струнку, обводит взглядом комнату, заглядывая в глаза каждому из нас. Он начинает с краткого обзора мироздания, первичного питательного бульона и одноклеточных организмов, ни на что более не способных, кроме как бултыхаться, мутировать и делиться. Мы добираемся до ранних форм многоклеточной жизни, и доктор заводит бормотание про ДНК, генетические коды и белковые нити.
Где-то через тридцать минут, в течение которых миссис Ниссенберг то и дело тыкает меня вязальной спицей, чтобы я не заснул, я высоко поднимаю руку и спрашиваю:
– Нельзя ли попроще?
Доктор глазом на меня не ведет и продолжает свою речь:
– … следовательно, с рибосомами, использующими доступный материал…
Но я полон решимости освободиться к обеду.
– Простите меня, доктор Соломон, но какое отношение все это имеет к бумагам Валлардо?
Доктор, пылая взором, переключается на меня:
– Вам подавай все просто! Вот ваше поколение, вы хотите все сразу, на тарелочке. Вы не желаете думать над ответом – вы хотите, чтобы другие делали за вас всю работу. Так? На это вы рассчитываете?
– Короче не скажешь, док. – Я оглядываю комнату, и присутствующие, похоже, разделяют мои чувства. – А теперь ближе к делу, пожалуйста.
Соломон вздыхает, качая головой от жалости к нам, невежественным массам:
– Бумаги доктора Валлардо, наряду с некогда замороженным эмбрионом в этой пробирке, указывают на межродовое скрещивание, – просто говорит он.
– Нам это известно! – кричит Джонсон. – Мы знали это уже полгода назад!
– Шесть месяцев! – взвизгивает Хандельман, желая испытать голосовые связки. – Шесть месяцев!
Остальные тоже вступают в перепалку, кляня Соломона за то, что он угробил полчаса нашего времени на научную болтовню, но доктор трижды хлопает в ладоши – шлеп-шлеп-шлеп, – и в подвале снова воцаряется тишина.
– Если вы прекратите тявкать, – говорит он, прокладывая льдом каждое слово, – то, возможно, окажетесь способны не просто слушать, но и услышать меня. Услышать. Доктор Валлардо долгое время занимался межвидовым скрещиванием. Но я говорил вам вовсе не о том.
Хандельман опять за свое:
– Шесть месяцев!
– А я говорил, – продолжает Соломон, – что все эти свидетельства, если я правильно их понял, указывают на то, что он начал эксперименты по межродовому скрещиванию.
– Межродовому? – повторяет Колон, сомневаясь в определении термина.
– Как например? – подает голос Оберст.
– Как… как собака и кошка? – вылезает Колон.
– Или мышка и петушок? – подхватывает миссис Ниссенберг.
– Осел и рыба! – визжит Курцбан.
Но я уже все понимаю, всю картину в целом, полный набор, всю шатию-братию и все мотивы в придачу. Ладно, не все, но во всяком случае большую часть. Я делаю шаг вперед:
– Как насчет скрещивания динозавра и человека? – спрашиваю я, нисколько не сомневаясь в ответе. – Не над этим ли работал доктор Валлардо?
Соломон небрежно хмыкает в мою сторону.
– Видите, – говорит он, – кто-то из вас все-таки способен услышать.
16
Я улизнул сразу, как полетели перья, однако при отступлении умудрился схлопотать несколько случайных отметин от мелькающих когтей и хвостов. Хаос воцарился в тот момент, когда Соломон разложил все по полочкам, объяснив всем и каждому, что Валлардо пытался получить межродовое потомство, и тут же по всему подвалу вспыхнули разрозненные стычки, миниатюрные битвы, дающие выход ярости и замешательству. Доктор Соломон, явно не ожидавший столь острой, хотя и органически присущей Совету реакции, заработал ужасную рану на голове, прежде чем успел собраться с силами, чтобы рвануть к лестнице; у Джонсона, поглощенного борьбой без правил с Курцбаном, на этот раз и в мыслях не было помочь престарелому доктору.
В общем, как только кровь, пот и желчь брызнули на стены подвала, я подхватил миссис Ниссенберг и утащил ее в дальний угол.
– Вы должны засвидетельствовать, как я подписываю все это, – сказал я ей и вытащил копии бумаг об очищении Совета от моего присутствия. Все это время я уклонялся от хвостов и отражал когти, пытаясь сохранить относительную целость и невредимость.
После серии коротких движений: подписал – заверила, все кончено – я официально и навсегда вышвырнут из Совета. Миссис Ниссенберг пожелала мне удачи, и я, еще несколько раз бросив вызов смерти, добрался до лестницы.
Теперь, торопясь домой, ваш покорный слуга совершает не менее восьми грубых нарушений правил дорожного движения, в том числе проезд на красный свет, горящий уже добрых десять секунд. Кто-то там наверху испытывает ко мне симпатию или, по крайней мере, достаточно забавляется моими проделками, чтобы позволить мне пережить этот день.
Но как можно обвинять меня в нарушении нескольких ерундовых правил, когда голова битком набита совершенно иными проблемами? Мне нужно доехать до дому, собрать в кучу все ценное, что смогу отыскать, как можно дороже заложить эту кучу у Педро, парня, который держит на Вермонт-авеню лавку «Деньги за дерьмо», и оплатить очередной перелет в Нью-Йорк. Мне нужно встретиться с Валлардо, мне нужно встретиться с Джудит, мне нужно вновь отыскать Сару, хотя бы для того, чтобы пригласить ее на ужин, подавить в зародыше любые фантазии, касающиеся столь абсурдных отношений, и положить конец всему так нечаянно и неразумно начавшемуся.
Соломоновы комментарии к бумагам Валлардо подтверждают: Макбрайд окончательно спятил, но у сумасшедшего обезьянолюбца достаточно денег и таких же ненормальных приятелей, чтобы осуществить свои безумные мечты.
Но самое удивительное (самое отвратительное) то, что его любовь к человекообразному – его любовь к Саре – была велика настолько, чтобы ощутить необходимость стать отцом ее детей. Я уверен, узнай Сара, в какое скотоложство ее втянули, она оскорбилась бы до смерти, причем в свете этих новых сведений «до смерти» следует понимать буквально.
К дверям моей квартирки на первом этаже прикреплено извещение о лишении должника права выкупа заложенного имущества, я злобно сдираю его, рву в клочья и швыряю на землю. Замки тоже сменили, но бесполезная в других отношениях кредитная карта тут же отпирает мое – мое, черт возьми, – жилище.
Электричество отключено – я знал, что когда-нибудь это случится, – чем объясняется мерзкий запах протухших объедков, доносящийся из холодильника. Я брожу по квартире, натыкаясь в темноте на все подряд. Единственный плюс от отсутствия электричества заключается в том, что мне больше не подмигивает глазок автоответчика.
Микроволновая печь, миксер – ого, телевизор тоже на месте. Электроприборов, раскиданных по квартире, должно хватить на дешевый билет до Нью-Йорка; я соглашусь даже сидеть на крыле.
Но сегодня мне не успеть. Солнце уже клонится к закату, и даже если я как-нибудь ухитрюсь дотащить весь этот хлам до машины, все равно не успею к Педро до закрытия.
Мне совершенно необходимо вздремнуть. Последний раз я спал достаточно долго, чтобы достичь стадии сновидений… дайте припомнить… две ночи назад в «Плазе». Посчитав на пальцах – расплывающихся и разбегающихся, – получаю, что за последние часов сорок мне лишь пару раз удавалось чуток подремать; удивительно, что я вообще продолжаю функционировать. Они еще не унесли мою кровать, так что я решаю опустить шторы, лечь и смежить на пару минут очи.
Звонят в дверь. Не знаю, сколько времени прошло, но солнце закатилось, и горят уличные фонари. Обычно радостные электронные куранты, которые я смонтировал в качестве дверного звонка на прошлое Рождество, сейчас терзают нервы, раздражают барабанные перепонки, а колокол на батарейке все не унимается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48