Телестанции уехали, толпы горожан растаяли, и теперь город выглядел так, как ему и положено выглядеть в субботний послеобеденный час – пустынным, сонным, чуть обессилевшим. Единственным напоминанием о недавней трагедии оставался приспущенный флаг, лениво колышущийся на ветру.
Ренкинс припарковал автомобиль у входа в ратушу, и мы вышли, чтобы попрощаться.
– Вы уж извините, что пришлось вас втягивать в эту историю, – проговорил Фремонт. – Но вы нам очень помогли.
Мы стояли на нижней ступеньке лестницы. Возле ратуши осталась лишь одна патрульная машина.
– Я до сих пор так и не понял толком, что же произошло, – сказал я.
Ренкинс, взглянув на меня, ухмыльнулся.
– Я расскажу вам, в чем дело, – произнес он. – Двое братьев похитили девушку под Детройтом. Они убили семерых, в том числе и ее, и скрылись, прихватив с собой выкуп в четыре миллиона восемьсот тысяч долларов. Один из братьев погиб в самолете, упавшем на территорию парка. Другой начал его разыскивать, представляясь всем агентом ФБР. Найдя самолет, он убивает офицера Дженкинса.
Улыбка еще шире расползлась по его лицу.
– А потом и сам погибает от руки полицейского.
– Неужели в этом мешке четыре с лишним миллиона долларов? – спросил я, сделав вид, что готов этому поверить.
– Нет, – ответил Ренкинс. – Здесь только пятьсот тысяч.
– Где же остальные?
Он пожал плечами и взглянул на Фремонта.
– Нам пока неизвестно.
Я начал глазеть по сторонам. Чуть поодаль, в сточной канавке, сцепились из-за добычи две птички. Они громко чирикали и по очереди пытались взлететь с отвоеванным куском, но он был слишком велик, и ни одной из них не удавалось поднять его. Я так и не смог определить, что это был за трофей.
– Так, значит, где-то гуляют по свету четыре миллиона триста тысяч долларов?
– Рано или поздно они все равно всплывут, – сказал Фремонт.
Я пристально посмотрел на него, но лицо его оставалось абсолютно бесстрастным. Ренкинс же был занят созерцанием дерущихся птиц.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Перед тем как мистер Макмартин отвез деньги в указанное похитителями место, мы их заполучили на два часа. Пометить их мы не могли – опасались, что бандиты определят, что банкноты меченые, и убьют девушку; и тогда мы привлекли к работе два десятка наших агентов, которые переписали столько номеров серий, сколько можно было успеть сделать за это время. – Он улыбнулся, явно ожидая моей реакции. – Мы переписали около пяти тысяч штук, примерно каждую десятую банкноту, – добавил он.
Я тупо уставился на агента, онемев от потрясения. Мне даже трудно было заставить себя сосредоточиться на том, что он сказал, ухватить его мысль.
– Мы обязательно отследим их, – продолжал он. – Остается лишь дождаться, пока всплывут эти номера. Когда повсюду расплачиваешься стодолларовыми банкнотами, это неизменно обращает на себя внимание.
– Меченые деньги, – медленно произнес я. И хмуро уставился себе под ноги, стараясь не выказывать своего отношения к обрушившейся на меня новости и казаться спокойным, невозмутимым, равнодушным. Я полностью сконцентрировал внимание на своих сапогах, заставляя себя угадать, какого же они цвета, употребив на это всю мощь своего разума, отчетливо сознавая, что если займусь сейчас осмыслением сказанного Фремонтом, то просто не выдержу.
– Совершенно верно, – подтвердил он. – Именно так это и называется: «меченые деньги».
«Коричневые , – думал я, продолжая разглядывать свои сапоги, – цвета овсянки» . И, уже напрягая воображение, решил, что все-таки янтарные . Но мысль о деньгах все равно не давала покоя, просачиваясь, как вода сквозь трещины в камне, пробивая толщу моих бессмысленных рассуждений о цвете сапог. Итак, деньги оказались мечеными.
Фремонт протянул мне руку. Я заставил себя ответить ему таким же твердым рукопожатием, затем повторил этот ритуал прощания с Ренкинсом.
– То, что мы вам сообщили о серийных номерах, – сказал Ренкинс, – разумеется, должно остаться между нами. Иначе нам не удастся отловить тех, кто причастен к делу.
Фремонт, поддакивая коллеге, кивнул.
– Так что если вы станете откровенничать с прессой…
– Да, – перебил я, – понимаю.
– Если вы нам понадобитесь, мы сможем вас здесь разыскать? – спросил Ренкинс.
– Да, конечно. – Я махнул рукой в сторону магазина «Рэйклиз». – Я работаю вон там.
Агенты взглянули на магазин.
– Возможно, нам и не придется вас беспокоить, – произнес Ренкинс. – Все, кажется, уже предельно ясно.
– Да, – слабым голосом отозвался я. А в голове вертелось: «Сепия. Терракота. Кирпичный» .
– Еще раз простите, что пришлось впутывать вас в это дело. Но такая трагедия… – И Ренкинс дружески сжал мое плечо, после чего оба они повернулись и, один за другим проследовав вверх по лестнице, скрылись за массивными дверями ратуши.
Ноги мои сами двинулись к обочине, спустились на проезжую часть улицы и пересекли ее. Моя машина стояла чуть поодаль – ноги вывели меня к ней и остановились у дверцы. Словно по волшебству, рука, выбравшись из кармана, сама открыла дверцу, и мое тело, перегнувшись в поясе, нырнуло на сиденье.
И только оказавшись в безопасной тиши собственного автомобиля, за плотно закрытой дверью, я позволил себе в полной мере осмыслить сказанное Фремонтом, впитать его слова, прочувствовать скрытую в них угрозу.
Деньги теряли свою ценность.
Моей первой реакцией, которая уже дала о себе знать во время разговора с Фремонтом и Ренкинсом возле ратуши, было глубокое отчаяние. Окровавленные тела Педерсона и Ненси, Сонни и Джекоба все разом вдруг ринулись на меня – четыре человеческие жизни, которые я оборвал собственными руками с одной лишь целью завладеть мешком денег – денег, которые на самом деле были лишь пачками цветной бумаги.
Сразу же вслед за отчаянием, как внезапный дождь из облака, нахлынула усталость. Это проявилась реакция моего тела на перегрузки последнего времени; кости мои словно размякли, и организм готов был к капитуляции. Я развалился на сиденье, голова упала на грудь. Почти три месяца я прожил в величайшем напряжении, словно узлом стягивавшим мои внутренности, и вот только что этот узел ослабили – вернее, разрубили одним ударом. Что ж, по крайней мере, пришло некоторое облегчение – теперь действительно все было кончено. Я мог прийти домой и сжечь деньги – единственную оставшуюся и самую убийственную улику, последнюю ниточку, связывавшую меня с серией злодейских убийств.
Пора уезжать.
Мысль об этом, пробившаяся сквозь отчаяние и усталость, была подобна сигналу тревоги, шедшему из глубин сознания, в которых еще живы были чувство опасности, решимость сражаться и которых еще не достигло известие о том, что битва окончена.
«Если Фремонт и Ренкинс выглянут сейчас из окна кабинета Карла , – донесся шепот из этих глубин, – они увидят тебя, до сих пор сидящего в машине, увидят, что ты совершенно выбит из колеи. Это может вызвать подозрение. Заводи мотор. Уезжай отсюда».
В этом настойчивом шепоте чувствовалась сила, сила убеждения. К этому голосу я внимательно прислушивался все эти три месяца и по привычке внял ему и сейчас. Рука моя потянулась к зажиганию.
Но что-то меня все-таки остановило.
На углу улицы, футах в пятидесяти позади себя, я увидел телефонную будку. Солнце ярко высвечивало ее плексигласовые бока.
«Уезжай , – настаивал внутренний голос. – Сейчас же» .
Я огляделся.
Через перекресток, в сторону церкви, шла женщина с маленькой девочкой в коляске. Женщина что-то говорила, а малышка крутилась в коляске, заглядывая матери в лицо. Одеты они были ярко, обе в желтых куртках. Я узнал их – это были Кэрол и Люси Дрейк, дочь и внучка Алекса Фридмана, владельца химчистки. С Кэрол я учился в школе; будучи старше меня на три года, она ходила в тот же класс, что и Джекоб. Я проследил, как они с дочкой подошли к церкви Сэйнт-Джуд и скрылись за ее дверьми.
Внутренний голос все не унимался, теперь в нем уже звучали настойчивые нотки: «Уезжай немедленно».
Я не слушал. С моего места прекрасно просматривалось окно кабинета Карла, но солнце, отражаясь в его стеклах, слепило глаза. Разглядеть Фремонта и Ренкинса было невозможно.
Обернувшись, я вновь посмотрел на телефонную будку, потом в последний раз окинул взглядом улицу. Она была пустынна.
Я быстро выбрался из машины.
Сара ответила на третий звонок.
– Алло? – прозвучал в трубке ее голос.
Я молчал; пауза получилась долгой и тягостной. Сидя в машине, я думал, что стоит рассказать обо всем Саре, как мне сразу же станет легче, душившая меня тревога рассеется, и я смогу переложить часть своих забот на плечи жены. Мне хотелось после этого утешить ее, приговаривая, что все образуется, и слова эти, я знал, были бы утешением и самому себе. Но теперь, услышав ее голос, я понял, что не смогу сделать это по телефону: мне необходимо было видеть ее глаза, чувствовать ее присутствие.
– Привет, – наконец произнес я.
– Ты все еще в полиции? – удивилась Сара.
– Нет. Я на улице. Звоню из автомата.
– Значит, мы можем поговорить?
– Можем.
– Я все знаю из выпуска новостей.
В ее голосе слышалось радостное волнение и облегчение. Она думала, что все кончено, что отныне мы свободны. Мне тоже хотелось так думать.
– Да, – сказал я.
– Все кончено, так ведь? Теперь мы – единственные свидетели. – Сара торжествовала. Мне даже показалось, что она готова рассмеяться.
– Да, – снова произнес я.
– Возвращайся домой, Хэнк. Я хочу отметить это событие. Я уже все подготовила.
Голос ее срывался от радости. И от этого на душе у меня стало еще горше.
– Теперь мы миллионеры, – тараторила Сара. – Начиная с этой минуты.
– Сара…
– Я думаю, ты не будешь на меня в обиде, Хэнк, но я совершила одну маленькую глупость.
– Глупость?
– Я съездила в магазин и купила бутылку шампанского.
У меня словно что-то оборвалось внутри. Я стоял, закрыв глаза и прижав к щеке телефонную трубку, уже заранее зная, что она скажет; я словно видел, как приближается этот миг.
– Я воспользовалась нашими деньгами. Взяла одну стодолларовую банкноту.
Я не почувствовал ни удивления, ни страха или паники. Казалось, я с самого начала, с той самой минуты, как выпихнул из самолета рюкзак, знал, что этот момент рано или поздно наступит. И это было справедливым наказанием; я заслужил его. Я уперся лбом в стенку телефонной будки, ощутив приятную прохладу гладкого плексигласа.
– Хэнк? – раздался голос Сары. – Дорогой? Тебе что, плохо?
Я попытался что-то произнести, но в горле встал ком, и мне пришлось прокашляться. Я чувствовал себя полусонным, одурманенным, почти трупом.
– Зачем? – выдавил я из себя. Голос мой прозвучал еле слышно.
– Что зачем?
– Зачем ты взяла деньги?
Сара тут же начала защищаться.
– Мне просто показалось, что именно так следует начинать новую жизнь.
– Ты же обещала не трогать их.
– Но мне хотелось первой начать их тратить.
Я молчал, пытаясь осмыслить ситуацию и решить, как быть дальше.
– Где? – наконец спросил я.
– Что где?
– Где ты купила шампанское?
– О, сейчас ты увидишь, какая я умная. Я не стала покупать его в округе, а съездила в район аэропорта и купила там.
– Где именно?
– О, Хэнк. Не сходи с ума.
– Я не схожу с ума. Я просто хочу знать, в каком месте ты покупала шампанское.
– Это маленький магазинчик на трассе, прямо у въезда в аэропорт. Называется «Александерс».
Я ничего не сказал. Мысль моя работала, и хоть медленно и лениво, но искала выход.
– Я была умницей, Хэнк. Ты вполне можешь гордиться мной. Я сказала, что эту банкноту мне подарили в день рождения и что мне очень не хочется ее разменивать, но банки закрыты, а моей сестре только что сделали предложение, так что событие это нельзя не отметить.
– Ты брала с собой Аманду?
Сара замялась.
– Да. А почему ты спрашиваешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61