А вопросы продолжались и продолжались, и теперь становилось ясно, что тема иммиграции и Анри Дюваля, которую в обычных условиях оппозиция не преминула бы использовать для того, чтобы осыпать правительство градом вопросов, тщательно избегается. Это только упрочило Хаудена в убеждении, что Бонар Дейтц и его сторонники планируют открыть по ней полнокровные дебаты, когда через несколько минут по регламенту наступит время предложений.
Галерея для прессы была переполнена, с мрачным неудовольствием заметил Хауден. Все ряды там были заняты, и позади них толпилось множество репортеров.
Вопросы иссякли, и Весельчак Стю поднялся из своего кресла. Он выступил с официальным ходатайством предоставить депутатам слово для предложений.
Заботливо поправляя на своей тучной фигуре шелковую мантию, спикер кивнул в знак согласия. В тот же миг, словно освобожденная пружина, взвился лидер оппозиции.
— Мистер спикер, — решительно провозгласил достопочтенный Бонар Дейтц и сделал паузу, обратив к председательствующему свое аскетическое лицо ученого мужа и вперив в него вопросительный взор.
Спикер, притаившийся настороженным черным насекомым на своем троне под резным дубовым балдахином, вновь кивнул головой.
Какое-то мгновение Дейтц еще молчал, внимательно изучая потолок, возносившийся на высоту пятнадцати футов, — подводившая его иногда бессознательная привычка. “Как будто, — мелькнула у Хаудена мысль, — главный оппонент пытается отыскать там, на окрашенной под ирландское полотно поверхности и в затейливом хитросплетении позолоченных листьев на карнизах, слова, наиболее соответствующие величию момента”.
— Плачевная репутация нынешнего правительства, — начал Бонар Дейтц, — нигде не находит столь гнетущего проявления, как в его политике в отношении иммиграции и повседневном управлении делами в этой области. Складывается впечатление, мистер спикер, что правительство и его министерство по делам гражданства и иммифации навсегда остались в девятнадцатом столетии и их уже не вернут оттуда никакие перемены в мире или соображения простой, самой обычной гуманности.
“Подходящий заход, — подумал Хауден, — хотя, что бы там ни отыскал на потолке Бонар Дейтц, до величия ему далеко. Все эти слова в тех или иных сочетаниях и вариациях уже не раз произносились в палате общин поочередно сменявшими друг друга оппозициями”.
Мысль эта побудила его наспех нацарапать записку Харви Уоррендеру. “Приведите примеры, когда оппозиция, находясь у власти, действовала точно так же, как мы сейчас. Если у вас нет материалов, распорядитесь, чтобы министерство сию же минуту снабдило вас ими”. Он свернул листок бумаги, поманил посыльного и указал ему на министра по делам иммиграции.
Через несколько секунд Харви Уоррендер повернул голову в сторону премьер-министра, медленно и важно кивнул и многозначительно постучал пальцем по одной из папок, разложенных перед ним на столе. “Что ж, — мысленно одобрил Хауден, — так и должно быть. Уж что-что, а по такому вопросу надежный помощник обязательно подготовит своего министра”.
— …Предлагая выразить правительству недоверие, — продолжал тем временем Бонар Дейтц, — …последний пример.., трагический случай.., когда беспричинно игнорируются гуманные соображения и права человека…
Дейтц сделал рассчитанную паузу, и оппозиция немедленно воспользовалась ею, чтобы поддержать оратора одобрительным грохотом крышек откидных столиков. С правительственной стороны кто-то из “заднескамеечников” пронзительно выкрикнул: “Жаль, что с вами нельзя не считаться!”
На мгновение лидер оппозиции заколебался. Грубость и бедлам, нередко царившие в палате общин, никогда не были по душе Бонару Дейтцу. С самого своего первого избрания депутатом парламента многие годы назад палата напоминала ему спортивную площадку, где соперничающие команды хватаются за любую возможность одолеть друг друга. При этом, похоже, действовали по-детски простые правила: если какая-то предлагаемая мера поддерживалась твоей партией, она, естественно, была хорошей, если за нее выступала другая партия, то столь же автоматически становилась плохой. Каких-либо промежуточных вариантов почти не встречалось. Точно так же малейшее сомнение в позиции своей партии по любому вопросу и допущение, что твой оппонент может для разнообразия однажды оказаться прав, рассматривалось как предательство.
Для Дейтца, ученого и интеллигента, явилось также потрясением сделанное им открытие, что подлинная верность партии выражается наиболее действенно и в неимоверном грохоте крышками столиков в поддержку своих партийных соратников, и во взаимном осыпании презрительными насмешками и колкостями — совсем в духе расходившихся школьников, но при проявлении порой куда меньшей эрудиции, которую обычно демонстрируют последние. Со временем, задолго до того, как он стал лидером оппозиции, Бонар Дейтц и сам научился и тому, и другому, хотя, прибегая к подобным формам самовыражения, всегда внутренне содрогался от корчившего его стыда.
Дерзкий критикан с задних скамеек выкрикнул:
“Жаль, что с вами нельзя не считаться!”
Его первой инстинктивной реакцией было оставить без внимания эту грубую и глупую попытку сбить его с толку. Однако он понимал, что сторонники ждут от него ответного выпада. Поэтому он выпалил почти без раздумий:
— Желание достопочтенного депутата вполне понятно, поскольку поддерживаемое им правительство давно уже ни с чем не считается, — он сурово и обвиняюще погрозил пальцем через проход. — Но настанет час, когда не считаться с совестью нашей страны будет уже невозможно.
“Слабовато”, — самокритично констатировал про себя Бонар Дейтц. Он подозревал, что премьер-министр, который был особенно силен в словесных перепалках, вышел бы из положения куда достойнее. Но даже и этот его контрудар был встречен оглушительным грохотом столиков, которыми в упоении стучали сидевшие позади него депутаты.
С противоположной стороны в ответ ему раздался глумливый вой, в котором можно было разобрать отдельные вопли: “Ой, ой, вы только послушайте!”, “Вы, что ли, наша совесть?!”…
— К порядку, к порядку! — Спикер вскочил на ноги и поспешно нахлобучил на голову свою треуголку. Неимоверный гвалт постепенно стих.
— Я упомянул о совести нашей страны, — прочувствованно продолжал Бонар Дейтц. — Хотите, я поделюсь с вами, что подсказывает эта совесть мне? Она говорит мне, что мы являемся одним из самых богатых и малонаселенных государств мира. Но тем не менее правительство в лице своего министра по делам иммиграции сообщает нам, что у нас нет места для одного-единственного несчастного человеческого существа…
Какой-то частичкой мозга лидер оппозиции сознавал, что допускает в своих словах неосмотрительную и недальновидную неосторожность. Крайне опасно позволять фиксировать столь недвусмысленно выраженные чувства подобного рода, поскольку любая партия, придя к власти, моментально обнаруживает, что политическая необходимость ограничения иммиграции оказывается столь велика, что с ней нельзя не считаться. Дейтц понимал, что в один прекрасный день ему придется горько пожалеть о вырвавшихся у него сейчас пылких словах.
Однако были моменты, и сейчас наступил один из них, когда его охватывало неодолимое отвращение к политическим компромиссам, к бесконечным сладкоголосым речам. Сегодня он для разнообразия прямо выскажет им все, что думает, и черт с ними, с последствиями!
На галерее для прессы, заметил Бонар Дейтц, репортеры строчили в блокнотах, не поднимая голов.
Страстно выступая в защиту Анри Дюваля, какого-то ничтожного субъекта, которого он никогда в жизни и в глаза не видел, Бонар Дейтц продолжал свою речь.
Джеймс Хауден по другую сторону центрального прохода слушал его вполуха. Вот уже несколько минут он следил за стрелкой часов на южной стене зала, висевших под галереей для дам, которая сегодня была заполнена чуть ли не на три четверти. Премьер-министр подсчитал, что очень скоро как минимум треть присутствовавших репортеров покинет зал, чтобы успеть сдать свои материалы в дневные выпуски газет. С приближением срока подписания полос они могут начать исход в любую минуту. Теперь уже внимательно вслушиваясь в слова Бонара Дейтца, премьер-министр ждал удобного случая…
— И вне всяких сомнений, — провозгласил Бонар Дейтц, — бывают минуты, когда гуманные соображения должны возобладать над твердолобой приверженностью букве закона…
Премьер-министр взвился из своего кресла.
— Мистер спикер, не позволит ли лидер оппозиции задать вопрос?
Бонар Дейтц в нерешительности заколебался. Однако это была обычная просьба, и он не видел разумных оснований в ней отказать.
— Пожалуйста, слушаю, — согласился он.
— Уж не предлагает ли лидер оппозиции, — с неожиданной напыщенностью начал Хауден, — чтобы правительство игнорировало закон, закон нашей страны, принятый нашим парламентом…
Его прервал громоподобный гам со стороны оппозиции: “Вопрос, вопрос!”, “Давайте спрашивайте!”, “Да он же речь произносит!”. Из рядов его собственных сторонников неслись ответные выкрики: “К порядку!”, “Слушайте же вопрос!”, “Чего испугались?”.
Бонар Дейтц, севший было на свое место, вскочил на ноги.
— Я подхожу к сути моего вопроса, — громко объявил премьер-министр, перекрывая раздающиеся со всех сторон вопли, — и она крайне проста. — Хауден смолк, дожидаясь, когда установится относительная тишина, и, дождавшись, закончил:
— Поскольку совершенно ясно, что по нашему собственному закону этому несчастному молодому человеку, Анри Дювалю, никоим образом не может быть разрешен въезд в Канаду, я спрашиваю лидера оппозиции, согласен ли он передать это дело в Организацию Объединенных Наций. Могу сообщить, что правительство намерено в любом случае немедленно привлечь внимание Объединенных Наций к этой проблеме Зал мгновенно взорвался невероятным шумом. Выкрики, обвинения и контробвинения автоматными очередями гремели над головами депутатов. Спикер, вытягиваясь на цыпочках, тщетно разевал рот в неслышном крике. Налившись багровой краской, сверкая испепеляющим взглядом, Бонар Дейтц повернулся к премьер-министру и обиженно возопил:
— Это же просто прием, чтобы…
Да, это был мастерский прием!
На галерее для прессы происходило столпотворение, репортеры яростно штурмовали выход. Премьер-министр рассчитал время для своего выпада с точностью до секунды…
Джеймс Хауден мог с уверенностью предсказать, как будет начинаться большинство статей, которые сейчас диктуются по телефону или отстукиваются на машинках. “Дело Анри Дюваля, человека без родины, может быть передано в Организацию Объединенных Наций, сообщил сегодня палате представителей премьер-министр”. А информационные агентства Канэдиан Пресс и Бритиш Юнайтед Пресс скорее всего уже распространили “молнии”: “Дело Дюваля передается в ООН — премьер-министр”. Под дробный перестук телетайпов отчаянно поджимаемые временем редакторы в лихорадочной спешке поставят в заголовки именно эти слова. Предпринятая оппозицией атака на правительство, речь Бонара Дейтца, конечно, также будут упомянуты, но в ряду незначительных новостей.
Внутренне ликуя, премьер-министр нацарапал записку Артуру Лексингтону из двух слов: “Пишите письмо”. Если впоследствии его спросят, он должен иметь возможность заявить, что министерство иностранных дел уже исполнило надлежащим образом обещание обратиться в Организацию Объединенных Наций.
Бонар Дейтц возобновил свою прерванную речь. Но в ней уже не было прежней силы, словно из котла выпустили весь пар. Джеймс Хауден сразу понял это; он также сильно подозревал, что и Дейтц почувствовал то же самое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76