– Мы все, просвещенные европейцы, понимаем, как вашей милости трудно иметь дело с варварами, подобными Иевлеву. Но наши письма, в которых дословно описаны мытарства, постигшие нас в Московии, несомненно попадут в руки великого государя. Преславный государь прольет слезы над нашей участью и строго покарает виновных...
Часом позже воевода с крыльца своего дома видел, как на негоциантских кораблях корабельщики стали поднимать паруса, готовясь к выходу в море.
Вернувшись в горницу, Прозоровский позвал дьяков, велел им читать вслух все, что написали иноземцы. Дьяки читали, переводили, толковали написанное. Воевода слушал и кивал головою – хорошо написали иноземцы, как надо написали, теперь строптивому Иевлеву – конец...
Но на сердце все-таки было неспокойно: из крепости Мехоношин еще не вернулся.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Всех офицеров без суда не арестовывать, кроме изменных дел.
Петр Первый

И вы пороху не теряйте, и снарядов не ломайте:
Меня пулечка не тронет, меня ядрышко не возьмет.
Песня
1. ВАШУ ШПАГУ, КАПИТАН-КОМАНДОР!
На крепостном погосте палили из мушкетов, ружей и пищалей – три залпа в воздух над могилой. Семисадов и Аггей Пустовойтов поправляли кресты на могилах Митеньки и Якоба. Народ уже разошелся, с моря дул прохладный ветер, над свежими могильными холмами трудников, работных людей, пушкарей, солдат и стрельцов еще молились, тихо плача, женки, матери, сестры. У одного холмика стоял на коленях матрос, держал на руках грудного мальчонку – сына, ладонью бережно подгребал к холмику черную двинскую землю. Над этой могилкой матросской женки Устиньи тоже стреляли из ружей и мушкетов...
Внезапно из крепостной калитки, размашисто шагая, появился Резен, подошел к Иевлеву, сказал торопливо по-немецки:
– Дорогой друг, здесь драгун Мехоношин и с ним два стрелецких начальника – оба чрезвычайно важные и неприступные. На стругах множество стрельцов – из Вологды. Занимают караулы, командуют всем и требуют вас. Ищут также лоцмана...
Сильвестр Петрович вынул трубочку изо рта, хотел что-то спросить, но не успел. Железная калитка со скрежетом отворилась, на погост вошел поручик, за ним – худой как жердь, крючконосый, с торчащими в стороны усами полковник Нобл, третьим – полуполковник Ремезов, невысокого роста, дородный. Сзади шли солдаты с саблями наголо, чужие, нездешние.
Иевлев, спираясь на костыль, поднялся, сунул трубку в карман, подождал. Мехоношин подошел совсем близко. Сильвестр Петрович смотрел в его бегающие глаза. Аггей Пустовойтов и Семисадов, не доделав свою работу, тоже подошли.
– Вы есть бывший капитан-командор Иевлев? – спросил Мехоношин тусклым голосом.
– А ты что, не знаешь меня?
Поручик на мгновение смешался.
– Я есть капитан-командор Иевлев, и не бывший, а нынешний и будущий, и не тебе, убежавшему своего долга воинского, не тебе, забывшему присягу, со мной говорить! – бледнея от гнева, сказал Сильвестр Петрович.
Мехоношин, оборотившись к стрельцам, крикнул:
– Полусотский, отобрать у сего вора шпагу!
Кряжистый стрелец подошел к Иевлеву, тяжелой рукой взялся за портупею. Иевлев рванулся, костыль выскользнул из-под его локтя. Потеряв равновесие, Иевлев ступил на больную ногу и, захрипев от боли, упал. Аггей и Семисадов бросились к нему, подхватили на руки. Резен оттолкнул Мехоношина в сторону, обнажил шпагу. От могильных холмов, не понимая, что случилось, бежали женки, солдаты, матросы...
– Ну! – крикнул Резен Мехоношину. – Вынимайте свою шпагу, черт возьми!
Мехоношин попятился, вперед вышел полковник Нобл.
– Не надо лишней крови! – сказал он с немецким акцентом. – Сейчас нельзя помочь. Сейчас надо исполнять приказание.
Он незаметно мигнул своим стрельцам, они зашли за спину Резена, навалились на него сзади, выбили шпагу из его рук. Семисадов, оттолкнувшись деревяшкой, бросился на стрельцов, за ним бросился в драку Аггей, но их живо скрутили обоих. Мехоношин, стоя поодаль, опять приказал:
– Полусотский, отобрать у сего вора шпагу. Али ты меня не слышал?
Иевлев, сидя на чьей-то могилке, тихо стонал, пот катился по его страшно побелевшему лицу. Полуполковник Ремезов сказал ему тихо:
– Господин капитан-командор, вручи мне твою шпагу.
Иевлев поднял измученные глаза на Ремезова, вдруг поверил ему, дрожащими пальцами отстегнул пряжку на портупее, поцеловал эфес шпаги, протянул ее полуполковнику. Тот также бережно ее принял, говоря по-прежнему негромко, дружественно:
– Прошу – подчинись нынче всему. Воеводою поднята ябеда, время рассудит, люди помогут. Из сопротивления же ничего доброго сейчас произойти не может...
И, отстранив рукою стрельцов, подошедших к Иевлеву, чтобы заковать его в цепи, Ремезов властно приказал:
– Капитан-поручик немощен, и железы на него одевать не можно! Подать носилки!
Принесли носилки. Егор Резен, вырываясь из рук стрельцов, ругался по-русски и по-немецки.
Кругом на погосте шумела толпа, из калитки шли вологодские стрельцы, крепостной народ, ничего не понимающие пушкари, матросы, солдаты. Кто-то пустил слово «измена», оно передавалось из уст в уста. Мехоношин, шаря по крепостным амбарам, зашел в избу Резена, выспрашивал, где кормщик; всюду говорил, что Иевлев предался шведам и нынче его ждет позорная казнь. Люди не верили, переглядывались. Один рыбак сказал, что измены быть не могло, его Мехоношин тотчас же перетянул хлыстом по лицу, так что сразу брызнула кровь. Кормщика Рябова не нашли, все в один голос говорили, что он потонул. По крепостному плацу, шумевшему народом, четыре стрельца молча несли носилки. Иевлев лежал, закрыв глаза. Семисадов, стуча деревяшкой, шагал рядом, глотая слезы, подкладывал Сильвестру Петровичу под раненую ногу сенца, чтобы было мягче. Возле карбаса Иевлев сказал боцману:
– Ну, Семисадов, не думал, что меня после сей баталии так провожать будешь?
Боцман только скрипнул зубами.
Мехоношин и полковник Нобл остались на цитадели – наводить порядок. На карбасе Ремезов сел рядом с носилками, укрыл Иевлева плащом. Матрос спросил:
– Господин капитан-командор, прапорец вздымать?
– Что за прапорец? – осведомился Ремезов.
– Прапорец по морскому уставу вздымаем, означающий: «Старший морской начальник – здесь»...
Ремезов спросил гневно:
– А где же старший морской начальник?
– Так что... вот они... – растерянно ответил матрос. – На карбасе господин капитан-командор...
– Значит, вздымай, коли на карбасе! – сказал Ремезов. – Вздымай!
Матрос ловко намотал на руку фал, дернул. Прапорец взвился на мачту, весело развернулся, захлопал на двинском ветру. Сильвестр Петрович лежал молча, смотрел в бледное, едва голубое небо. Там косо, с криками носились чайки, выше медленно плыли пушистые облака.
– Женат, господин капитан-командор? – спросил Ремезов.
– Женат.
– И детей имеешь?
– Дочек двое.
Ремезов вздохнул, покачал головой.
– Что вздыхаешь?
– Того вздыхаю, что опасаюсь – длинному быть делу. Петр Алексеевич-то тебя знает?
– Знает малость, – не сразу ответил Иевлев.
– Жалует?
– Жалует царь, да не жалует псарь. Слыхивал такое? А то еще говорят на Руси – царские милости в боярское решето сеются...
Он помолчал, неожиданно усмехнулся, произнес непонятные Ремезову слова:
– Жаль, помер господин Крыков, погиб в честном бою. Посмеялся бы ныне вволюшку, на меня глядючи. Надорвал бы, я чаю, животики. Все по его свершилось!
2. ДОЖДАЛИСЬ МИЛОСТИ!
О том, что Иевлева взяли за караул, на Марковом острове узнали почти тотчас же. Узнали и то, что поручик Мехоношин стал начальным человеком и искал в крепости кормщика Рябова, которого тоже собирался забрать в узилище.
Молчан, проведав обо всех событиях, злобно крякнул, плотнее закутался в продранный тулупчик, сказал мужикам:
– Теперь дождались! Говорил вам, дуроломам, уходить надобно! Нет, милости, мол, дождемся. Теперь как же – дождетесь! Не нынче-завтра нас имать зачнут, всех в узилище погонят, все вспомнят...
Мужики не отвечали. В тишине было слышно, как в крепости барабаны бьют вечернюю зорю, как играют там горны: новый командир делал учение.
Молчана знобило, хотелось попариться в бане, попить молока, поспать в избе. На острове всегда было сыро. От мозглых двинских туманов, от постоянных в это лето дождей, от лесной волчьей жизни ломило кости. Кутаясь в свой драный и прожженный тулуп, он неподвижно просидел до сумерек, потом сел в посудинку, поехал в недальнюю деревеньку – авось, где топят баню, пустят бездомного человека.
Деревенька была бедная, серая. Молчан посмотрел на дымы, вспомнил, что нынче суббота. Невеселый двинянин, весь в морщинах, сивобородый, неразговорчивый, без единого слова пустил чужого к себе – париться. Баня была жаркая, воды вдосталь. Помывшись, Молчан зашел в избу – попить молока. Белобрысые внуки неразговорчивого хозяина облепили гостя. Он гладил их головенки, с болью вспоминал своих братишек и сестренок, оставленных им на произвол судьбы. Ребятишки стрекотали, он отвечал им, улыбаясь открытой, доброй улыбкой. Дед сидел на лавке поодаль, дратвой зашивал прохудившийся сапог. Со двора, от соседки, пришла старуха бабка, поклонилась гостю, рассказала, что побитому нынче полегчало, попил квасу и поел кашицы. Молчан насторожился, погодя спросил, что за побитый?
– А купец, что ли, кто его знает! Кафтан на нем больно богатый! – сказала старуха. – Как давеча сражение сделалось, его там поранили, воды двинской вдоволь наглотался, к соседушке к нашему и приполз. Думали, помер, а он – вон каков мужик – ожил, уходить хочет...
У Молчана блеснули глаза, он поднялся, заспешил искать недужного. Старуха велела детям проводить гостя, они побежали перед ним веселой ватагой. С бьющимся сердцем вошел Молчан в низкую прокопченную избу. В поставце над лоханью горела лучина, робкий ее свет озарял лицо Рябова, лежащего на лавке. Ноги его были покрыты старой овчиной, в головах была большая подушка, глаза смотрели с доброй насмешкой.
– Небось, и похоронили меня? – спросил он. – А я опять живой! Сказывай, похоронили али еще ждете? Как раз нынче лежу да считаю, когда ж все оно было? Вчера али ранее?
Молчан сел на лавку, собрался было ответить, но не смог – заплакал. Рябов все смотрел на него неподвижным взглядом, потом опять спросил:
– Митрий-то живым вынулся?
– Помер Митрий, – тихо ответил Молчан.
– Помер... – повторил кормщик.
– У нас на острове на Марковом и помер! – сказал Молчан. – Весь побитый был. Ты-то как сюда попал?
Рябов долго не отвечал, потом заговорил слабым голосом:
– Теперь и не вспомню! Застыл в воде-то, раненный. На берег вынулся сам не свой. Лозняк там, гущина, вроде болотца. Ну и пополз. Собаки, слышал, брехали, дымом пахло, я все полз...
Он закрыл глаза, утомился. Дети, пришедшие с Молчаном, переглядывались, толкали друг друга. Один паренек – постарше, лет десяти – сказал:
– Ямелька корову выгонял, Ямелька сам видел...
Ямелька, спрятавшись за других ребятишек, сказал оттуда басом:
– Видел – лежит в кровище, и всего делов.
– А где лежал?
– Где? Возле тына и лежал...
– Теперь-то ништо! – сказала хозяйка, белолицая поморка. – Теперь все слава господу, а поначалу думали – покойник. И не дышал...
Она сменила лучину, спросила Молчана украдкой:
– Что за человек? Кафтан-то больно богатый, парчовый, такого и воевода по будням не наденет...
Рябов услышал; не открывая глаз, сказал:
– Что мне воевода, когда я сам рыбак!
Хозяйка поманила Молчана пальцем, зашептала ему в ухо:
– И что за гость такой, ума не приложу. Стал мужик мой его давеча раздевать, глядит – кошелек. Денег золотых – не счесть...
...Уже давно вернулся хозяин, давно ушли соседские дети, давно молодайка легла спать на печь – Молчан все сидел возле Рябова, не решаясь сказать ему про судьбу Сильвестра Петровича. Говорили о другом – о баталии, о том, как погиб Крыков, как шведы высадились на Марковом острове, как начали сдаваться шведские корабли, как взорвалась «Корона».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94