Далекий короткий вопль утопающих донесся до Ивана Ивановича, он на мгновение закрыл глаза, а когда опять посмотрел в ту сторону – абордажные суда уже отходили и на месте «Трапана» только как бы кипело море.
Вторая линия кордебаталии между тем плотным строем двигалась к фронту шведских судов. Огонь пушек противника стал слабеть, даже «Элефант», флагманский корабль Эреншильда, огрызался реже и словно бы нехотя. А русские галеры второй линии и эскадра Калмыкова, еще не бывшие в сражении, мощной пальбой рушили снасти, поджигали запасы пороха, в щепы разносили носовые куршеи шведских гребных судов. Загорелся наконец и «Элефант» – густой рыжий дым пополз с кормы, на юте показались языки пламени.
От Апраксина к Змаевичу прибыл посланный, велел безотлагательно идти в помощь эскадре Калмыкова. Теперь Змаевич командовал не двадцатью тремя галерами и скампавеями, а всего лишь девятнадцатью, четыре нельзя было вести с собою в сражение – были перебиты и загребные, и боцманы, и абордажные солдаты.
Выслушав приказ, капитан-командор опять махнул платком. Ударили литавры, загребные навалились на весла. Иван Иванович припал к пушке, наводил, чтобы выпалить с толком. Скампавея рывками, легко шла прямо на «Элефант», словно собралась его таранить. Другие скампавеи Змаевича двигались рядом, погонные пушки их палили раз за разом по флагману шведов. «Элефант» еще выпалил из трех бортовых орудий, содрогаясь всем корпусом, и замолчал навечно. Галеры Калмыкова облепили корабль Эреншильда, абордажные солдаты цеплялись крюками за высокие борта, приставляли лестницы, но шведы били сверху из ружей, рубились палашами, кололись короткими копьями.
– Пали! – приказал Иван Иванович.
Пушка ударила, картечь с визгом смела дюжину матросов «Элефанта», рыжий солдат-преображенец наконец приставил лестницу, русские бегом, ловко, споро перебирая руками, полезли наверх – рубиться на шканцах. Иван Ивановичу было видно, как с другой галеры Калмыкова приставили еще две лестницы, как шведы ушли от борта, теснимые абордажными командами преображенцев, семеновцев, гренадер, волынцев...
А на трапе флагмана, со шпагою в руке, весь залитый кровью, обожженный и измученный, еще бился шаутбенахт Эреншильд, бился из последних сил, не зная, что его корабль уже пленен, что офицеры его свиты уже сдались, не зная, что русский капитан-командор Калмыков уже сорвал шелковый кормовой флаг «Элефанта» – золотой крест на синем поле.
В пять часов пополудни на галере Апраксина барабаны ударили «отбой». Сражение, продолжавшееся три часа, кончилось полной победой русских моряков. На галерах и скампавеях горнисты, избоченившись, играли «отдых». Матросы и капитаны судов, солдаты и генералы, адмиралы и бригадиры умывались забортной водой, жадно пили из ковшей, перевязывали раны, поминали павших смертью храбрых, удивлялись и радовались тому, что живы. Дневная жара спала, с моря потянуло легким ветерком.
Иван Иванович на своем судне делал перекличку людям, отмечал в листике крестиками убитых. На ветерке, подстелив под себя дерюжку, дыша неровно, с хрипом, спал раненый Змаевич.
Рябов сел на банку, вздохнул, задумался. В ушах у него еще гудело, грудь заложило пороховой гарью. И было странно, что сражение кончилось, что шведские корабли стоят почти в том же порядке, как перед началом боя, но теперь на них развеваются не синие флаги, а иные – русские, андреевские, и что отныне эти корабли принадлежат русскому Балтийскому флоту.
5. ПО ПУТИ ДОМОЙ
К сумеркам следующего за баталией дня Лука Александрович в обгорелом, пропотевшем и закоптелом кафтане, со слипающимися от усталости глазами вернулся к себе на «Святого Антония». Когда он вошел, Спафариев особыми щипцами завивал себе кок на лбу. Капитан-командор постоял молча в дверях каюты, сказал погодя со вздохом:
– Предполагал я во время баталии: убьют Калмыкова, от сего дела быть единой радости – из чертогов райских али адовых увижу беспременно, как тебя, матрос Спафариев, нещадно порют. И нет тебе в мире заступника!
Вестовой Спафариев поправил кок на лбу, отставив толстую ножку, вымолвил:
– Человек предполагает, а господь располагает. Вы не убиты в баталии, а мне поротым не бывать.
И поздравил господина Калмыкова с викторией над шведами.
– Иди отсюдова к черту! – рассердился Калмыков.
Вестовой взял свои щипцы, покрутился еще перед зеркалом, посулил:
– Небось, ныне в Парадизе славно ероев встретят.
– Тебя особо!
– А с чего и не почтить? Своей волей я в сражении не был? Да и кому оттудова видно – кто был, а кто не был, кто палил, а кто и в досаде своей череды ожидал? Метрессы об том нисколько не осведомлены...
– Уйдешь ты отсюдова? – крикнул капитан-командор.
Спафариев наконец ушел. Калмыков разделся, умылся, лег, задремал даже, но толком уснуть не поспел. Генерал-адъютант Ягужинский приказал немедля готовить каюту для генерал-адмирала Апраксина, для государева пленника шаутбенахта Эреншильда, для шаутбенахта Иевлева и иных прочих чинов.
– А чего там нового слыхать? – зевая, спросил Калмыков.
– Нового то, что весь шведский флот ушел из сих мест к себе – оберегать Стокгольм от нашей высадки.
Ягужинский тоже зевнул, вытянул вперед крепкие ноги в новоманерных, с каблучками туфлях, потянулся всем телом, заговорил усталым голосом:
– Побито, однако ж, немало народу. Нынче считали: мертвыми сто двадцать семь, да офицеров из них восемь. Раненых триста сорок один, да офицеров из них семнадцать. У шведов мертвыми насчитано триста пятьдесят два. Более трех сотен в плен народу взято...
Лука Александрович, кряхтя, натянул парадный мундир, созвал офицеров делать распоряжения. Покуда готовили каюты, наступила ночь. Начальства все не было, вместо него явился Иван Иванович Рябов, такой закоптелый и рваный, что Калмыков поначалу даже не узнал гардемарина.
– Гости-то что же наши? – спросил Калмыков. – Ждем-пождем.
– Идут, сейчас тут будут...
Апраксин поднялся на корабль первым, за ним два шведских офицера вели Эреншильда, за пленным шаутбенахтом шел Сильвестр Петрович Иевлев. Дальше, усталые, молча поднимались Вейде, Голицын, Волков, Бутурлин, пленные шведы: капитан первого ранга – сбычившийся, с налитыми глазами, с рукою на перевязи, еще офицер без кафтана, два лейтенанта – молодые, беловолосые, испуганные...
На юте Апраксин приказал Калмыкову:
– Ты вот чего, капитан-командор, передай-кось сигналы корабельному флоту – с якорей сниматься, следовать за мною. Да шведским воинским кораблям, над которыми нынче начальником Сивере поставлен, тоже вели – следовать за нами в строе кильватера.
– Слушаюсь!
И другим голосом, совсем стариковским, с усталою хрипотцой, Апраксин спросил:
– Ну? Навоевался? Живой капитан-командор?
Погодя, оглядывая звездное небо, добавил:
– А не скоро еще домой, нет, не скоро.
– Сейчас к Швеции? – спросил Лука Александрович.
– Вот уж так сразу и к Швеции, братец! Скор ты больно, как я погляжу. Нет, не так оно будет. Галерный наш флот потрепан, еще чиниться надобно, конопатиться, пушки заменять. Нет, с королевством шведским покуда погодим. А так – побродим, людей поглядим, себя покажем. Покрейсируем, пускай, капитан-командор, кому надо приглядятся – вышли, дескать, русские флотом после славной своей виктории. Почешут некоторые затылки, подумают, пораскинут мозгами. Ну, ежели что какую диверсию сделаем, не без этого...
Он вздохнул, посидел на юте в своем широком старом кресле, погодя ушел спать.
На рассвете корабельный флот снялся с якорей и отправился в длительное плавание. Разведка и доставленные на «Святого Антония» языки точно подтвердили, что большой флот адмирала Ватранга ушел в Аландсгаф для прикрытия берегов королевства от высадки русских десантов. Пойманное близ Або каперское судно везло почту; из писем Сильвестр Петрович понял, что в Швеции объявлена поголовная мобилизация, что на набережных многих шведских городов ставят надолбы и что победа при Гангуте есть причина всех этих действий.
Восьмого августа галеры и скампавеи русского флота заняли Аландские острова. Об этом событии Петр известил Апраксина короткой цыдулкой, присланной с гонцом на швертботе «Флюндра», взятом в плен при Гангуте.
Корабли Российского флота вышли на Балтику. Андреевские флаги развевались на осеннем морском ветру, русские суда настойчиво и упорно искали встречи с противником, искали боя, ждали случая покончить со шведским морским могуществом. Но шведы после Гангута стали осторожнее, теперь они ушли, затаились, спрятались. Только с побережий тайно в подзорные трубы агенты королевства да морские офицеры рассматривали русский корабельный флот, качали головой, кривились, сердито вздыхали: «ах, упущено время, упущено, теперь не задавишь, теперь опоздали, вышла Московия на моря!» И пытались угадать, где «Элефант», плененный русскими, где «Мортан», «Симпан». Но трудно было среди множества судов по обводам узнать свои корабли...
Русские задерживали каперов – одного за другим, ловили негоциантов, которые везли в Швецию пушки, ружья, порох, иные воинские припасы. Сильвестр Петрович делал сим нарушителям конвенций суровые внушения, оружие конфисковывалось. Негоцианты робели, ругали шведов, что не дают добрых конвоев, предлагали московитам торговлю. Сильвестр Петрович отвечал сухо:
– Для чего ж, господа негоцианты, языками дарма чесать. К нам с товарами милости просим, то вы все ведаете. Но как шли вы нынче не к нам, но к противнику нашему, сами и расхлебывайте убытки. Умнее, авось, станете...
В середине августа галерный и корабельный флот соединились поблизости от Гельсингфорса. Петр поднялся по парадному трапу «Святого Антония» – веселый, похудевший, легкий, весь бронзовый от загара, сразу заперся с Ягужинским и Апраксиным – придумывать порядок церемонии возвращения с победой в свой парадиз – Санкт-Питербурх. Иевлев здесь же доложил ему о пушках, порохе, мушкетах, отобранных за время крейсерства, Петр поиграл бровью, почмокал чубуком, кивнул:
– Что ж, добро, друг любезный. Так и впредь делывать станем... А теперь садись с нами, церемониал надобно придумать – как возвращаться будем. Впервой я чай, на море такую викторию одержали...
Придумывали церемониал долго и весело. Лука Александрович, покуривая трубочку, из своей каюты через тонкую переборку слышал зычный хохот царя, смех Ягужинского, ворчание Федора Матвеевича:
– Ой, торжества такие не легче генеральной баталии нам будут. Ей-ей, Петр Алексеевич, кое время в море, надо бы в тихости дома-то пожить. А то ведь ден на пять расписали церемонию. Гульба, да фейерверк, да заседание сената, да еще шумства, да наград возложение...
Рано утром четвертого сентября Сильвестр Петрович, намучившись духотой в каюте, вышел подышать в одиночестве свежим морским воздухом. Но здесь, с чашкою кофе, в накинутом на плечи плаще, стоял угрюмый шаутбенахт Эреншильд. Иевлев хотел было сразу уйти на шканцы, Эреншильд своим вежливым, мерным и холодным голосом попросил уделить ему несколько минут утреннего досуга. Сильвестр Петрович холодно поклонился.
– Сия крепость именуется Кроншлот? – спросил Эреншильд.
– Именуется Кроншлот, – подтвердил Иевлев. – Именно здесь ваш адмирал Анкерштерна потерпел несколько тяжелых поражений.
Эреншильд сделал нетерпеливый жест рукой – немного кофе выплеснулось из чашки.
– Дальше будет Санкт-Питербурх?
– Да, будет Питербурх.
Помолчали.
Ветер ровно посвистывал в снастях, флот шел ходко, за кораблями оставались белые, пенные буруны.
– Это все похоже на сон! – вдруг сквозь зубы, со злобой произнес Эреншильд. – Да, да, на очень неприятный, дурной сон. Я помню, помню сам, что тут не было никакой крепости. Здесь была плоская земля и избы, несколько изб, или как это у вас называется?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94