..
И, нагнувшись к люку, Кислов зычно крикнул:
– Иван Савватеевич, жить выходи!
Егор охнул, сунулся было к люку, но там заскрипели ступени, и тотчас же из каюты появился Рябов – совершенно такой же, каким был четыре года назад. Позевывая и потягиваясь могучими плечами, он зорко огляделся и произнес врастяжечку, неторопливо, знакомым с детства голосом:
– Ишь ты! Выходит, и верно – дома!
Выбравшись на палубу, он сказал Егорше, будто вчера только виделись:
– Вон каков? В мундире! Ну, здравствуй, Егорище...
Тот смотрел, застыв на месте: истинно с того света вернулся человек, а по виду ничего особенного и не было, кормщик как кормщик, разве вот чуть поседела голова, да тверже сделался взгляд...
– Семейство-то мое как?
– Семейство? – переспросил Егорша глупым голосом.
– Семейство. По-здорову ли Таисья Антиповна да сын мой?
– По-здорову, по-здорову! – словно очнувшись, быстро и счастливо заговорил Егорша. – И сиротка твой здоров, и Таисья Антиповна – вдова неутешная...
Зеленые глаза кормщика весело блеснули:
– Голова садовая! Какая же она вдова при живом-то муже? И Ванятка, небось, не сирота, коль я пред тобою жив...
И не торопясь, не оглядываясь на Егоршу, спустился на берег. За ним пошли Кислов, хроменький Митенька Борисов, отрастивший бороденку, другие промышленники и мореходы. На берегу Рябов встал на колени и истово приложился губами к черной сырой земле. Уже взошло солнце и теплым светом заливало зеленый росистый луг возле шанцев, караульную вышку, ели, таможенных солдат, заштилевшее море и опустившихся на колени корабельщиков. Замерев, почти не дыша, стояли таможенные солдаты с драгунами, смотрели, как здороваются с родной двинской землею морского дела старатели, как быстрые стыдливые слезы текут по их потемневшим обветренным лицам, как вынесли недужного, всего опухшего от цынги, и как он со стоном припал всем лицом к мокрой яркой траве...
Первым поднялся Рябов, хлопнул Егоршу по плечу, сказал:
– Длинен вырос!
– Дядечка! – произнес Егорша, не помня себя от радости. – А мы уж и не чаяли...
– Ничего, живой!.. – усмехнулся Рябов. – Многих схоронил, а все живой. Не берет меня море. Веди, брат, кашей угощай да говори, чего у вас слыхать. Меня-то в поминанье записали?
– Записали!
– Слышь, Митрий! – позвал Рябов. – Меня в поминанье записали, оттого, небось, и жив. Боговы шуточки...
Митенька подошел ближе, насупился:
– Все-то вы суесловите, дядечка! Разве бог шутит? Грех и думать так. Вот он нас к земле родимой привел!..
– Ты отмолишь, молельщик!
Егорша побежал хлопотать – варить мореходам кашу, таможенные солдаты разжились водочкой, Тимофей Кислов им рассказывал:
– Прихожу в губу – на Грумант, а они там. Что ты скажешь? Бородищи вот отрастили, избу добрую выстроили, медвежатины запасено, рыбы, оленины... На всем побережье сами хозяйствуют – словно вотчина боярская. И Иван Савватеич, конечно, старшой. Да, так, значит, живут ничего. Ну кресты, конечное дело, крестов много – могилки: беда там у них случилась, то враз и не рассказать. А нашу лодью льды заковали, не выйти никак, не пробиться из губы...
Митенька в это же время негромко говорил Рябову:
– Местность не вспоминаете, дядечка? Вон и караулка еще стоит, почернела вся. Вы тогда с Таисьей Антиповной в караулочке заместо избы проживали, а я к вам сюда бывало хаживал, еству носил, песни мы тут пели, – вона на песке. Не вспоминаете?
Рябов дернул Митрия за жидкую бороденку, усмехнулся:
– Тоже! И мы нынче с бородою! Богат, что ли, стал? Давеча у норвегов говорили: на Руси, дескать, за бороды деньги берут...
Егорша кивнул:
– Берут, дядечка! То – правда.
– А будто война у нас – тоже правда?
Пустовойтов рассказал, что воюет нынче Русь со шведом, была превеликая баталия под Нарвою, та баталия кончилась весьма печально: шведы одержали викторию.
– Баталия, виктория! – с досадой сказал Рябов. – Набрались слов и шумят без толку. Ты понятно говори: кто верх-то одержал?
– Шведы.
– Что ж так?
– Сила их была, дядечка. Ну, и офицеры, конечно, иноземцы им передались.
– А где та Нарва?
– Не близко, дядечка.
– На том и замирились?
– Какое замирились? – обиделся Егорша. – Быть войне великой. А покуда дела таковы: шведы эскадру собрали, слышно – идут морем Архангельск промышлять, верфи будут жечь, мастеров корабельных смертью казнить, корабли либо с собой угонят, либо потопят.
Рябов слушал внимательно, даже кашу есть перестал.
– Иноземцев-то офицеров у вас много? – вдруг спросил он.
– Нынче немного! – ответил Егорша.
Кормщик снова принялся за кашу. Егорша рассказал, что в Архангельске нынче не лаптем щи хлебают, построили крепость на Двине, шведа берегутся денно и нощно, нелегко ему, вору, будет разорить город и угнать флот.
– А кораблей-то добрых понастроили?
– Добрых, дядечка Иван Савватеевич, добрых, и немало. Флот. И стопушечные корабли есть нынче у нас, и фрегаты, и яхты...
– Стопушечные?
– Стопушечные, дядечка.
– В океан-то флотом своим хаживали?
– Сбирались нынешним летом, да не поспели.
Помолчали.
– Кто же тут начальником над вами, над войском? Иноземец?
– Зачем иноземец! Начальником над нами свой, русский человек – капитан-командор Иевлев.
– Сильвестр Петрович! – обрадовался Рябов. – Что ж, он мужик был неглуп, дело свое, небось, знает. С ним ничего, можно...
Егорша, захлебываясь, стал рассказывать о Сильвестре Петровиче. Рябов слушал задумчиво, кивал головой. Егорша не удержался, быстро похвастался, что ныне поедет непременно на Москву, в новую навигацкую школу, Иевлев-де обещал, тогда будет он, Пустовойтов, офицером по флоту, как надобно...
Рябов перебил:
– А воеводою у вас кто сидит, господин офицер?
Егорша шепотом, чтобы другие не слышали, рассказывал: воеводою-де сидит князь Прозоровский Алексей Петрович, был в прежние времена на Азове, так его народишко посулил на копья вздеть, с той поры непрестанно лютует, всего боится, от страху своего всяко народ мучает и утесняет. При нем в думных дворянах Ларионов, все дела сам правит, все поборы сам берет, великую власть забрал над городом. В Архангельске только и надеялись, что после двух лет воеводства сменит государь окаянного князя, посадит на воеводство некоего иного, как то на Руси издавна ведется, а он, воевода, возьми и отошли на Москву воровскую челобитную, что думный Ларионов с дьяками писали, – будто посадские и гости, и все, кто тут жительствует, бьют челом земно великому государю, дабы оставил он еще славного воеводу князя Прозоровского сидеть на два года. Петр Алексеевич той воровской скаредной челобитной поверил и оставил князя на месте, а нынче некто – имечко его святое неведомо – еще челобитную отписал на Москву, где вся истинная правда рассказана. Да только ту челобитную люди князя Прозоровского перехватили, или о ней подробно проведали, и ныне воевода лютует, как никогда еще не лютовал. Розыск еще объявлен, а кто челобитную против него писал, тот сказан ныне бунтовщиком, и будто надлежит тех всех бунтовщиков вешать, как в прошлые времена стрельцов на Москве вешали. А зачинщика делу будто велено колесовать. Имают всякий народ, и людей в застенке Ларионов с дьяками пытают безжалостно, все дабы прознать, кто ту истинную челобитную писал...
Рябов вздохнул, покачал головой:
– Ох, весело, вижу, живете! Еще чего доброго?
– Еще – кто с моря заявился, тем всем чинят розыск: не есть ли они шведские воинские люди, пенюары, подсылы. Здесь лютует поручик Мехоношин, который командиром над драгунами, лютует над рыбаками, – хорошо, что нынче его нет, иначе сразу бы погнал за караул. Да ты сам, дядечка Иван Савватеевич, посуди: пришли вы, можно сказать, с того свету, по пути у норвегов были, кафтаны на вас на всех заморские, в устье не сразу вернулись, бегали куда-то. Для чего, куда давеча скрылись?
Кормщик быстро, остро взглянул на Егоршу, понизил голос:
– Было для чего, Егорушка. Знаем дьяков да ярыг наших, знаем, каковы крючки. А в лодье товар не про их честь, не для ихних лап загребущих, очей завидущих...
– Спрятали?
– Спрятали, Егорушка.
– Мое дело сторона! – шепотом заговорил Егор. – Как бы только собака Мехоношин не разведал. Разведает, потянут к Поздюнину, а с ним, со зверюгой, – не отшутишься.
– Я и то не шучу! – промолвил Рябов. – Да как ему разведать?
– Он своих драгун посылал, коли видно было – узнает...
Рябов не ответил. Солнце взошло уже высоко, когда таможенный писарь кончил писать свои листы. Капрал подошел к Егорше – советоваться, как дальше быть. Пустовойтов с ним заспорил, потом сказал строго:
– Мне отвечать! Те мореходы горя видели – нам с тобой и не приснится. Всех их знаем. Пусть к дому идут...
– Лодьей?
– Лодьей им не дойти, перехватят у цитадели. Лодью тут оставят, а сами пешком пойдут...
Капрал усомнился:
– Разве же им в сих кафтанах норвежских до городу дойти? Да с бородищами, да без знаков бородовых? На первой рогатке схватят.
Егорша вызвался проводить. Солдат-таможенник привел гнедую кобылку, он сел, поправил на бедре шпагу – хоть и молод, да молодец молодцом: шляпа треуголка, кафтан форменный, ботфорты со шпорами, перчатки.
– Ишь каков! – сказал Рябов одобрительно. – Ничего парень. Хоть куда. По флоту служишь али как?
– Вроде как по флоту! – зардевшись, ответил Егорша. – Не учен еще, Иван Савватеевич. Вот давеча на Москве был я в навигацкой школе...
И вновь принялся рассказывать, как видел Гвына и Грыза, как толковали с многоумным наставником навигацкой школы господином Магницким Леонтием Филипповичем, как сей Магницкий обещался принять в школу Егоршу и других молодых навигаторов, которые море по опыту знают и сами испытали и штормы, и далекие океанские плавания, и различные приключения.
Рябов шагал задумавшись, почти не слушал Егоршину болтовню, зато Митенька Борисов так и впился горячими черными глазами в Егоршу, ни единого слова не пропускал, даже дороги перед собою не видел – все спотыкался. Егорша, почувствовав такое внимание к своему рассказу, повернулся в седле лицом к Мите, стал говорить только ему. Митенька спросил тихо, так что Егорша не расслышал:
– А меня-то возьмут ли? Что хромой я?
– Чего, чего?
– Что хромой, говорю, возьмут ли?
– Возьмут! – уверенно ответил Егорша. – Как тебя не взять? Ты вон сколь много плавал, другому во всей жизни столь не перевидать, сколько тебе пришлось в младости. Ишь, сколько лет проплавал, да еще где! Гвын, да Грыз, да Фарварсон – все вместе того не видели, что тебе привелось единому.
Рябов усмехнулся, положил руку Митеньке на плечо:
– То – верно, Егорушка. Многое повидал он. И славный будет мореход, а я хвалить задаром не научен.
Митенька даже побледнел от похвалы.
– А что хромой, то, братец, шхиперу не изъян. По мачтам лазить не станешь, никто и не погонит. Корабли, вон Егорша толкует, построены, еще строить государь собрался, кому ж капитанами быть? Вот и будешь российского корабельного флоту офицером. Так я говорю, Егор?
– Так, дядечка Иван Савватеевич, так. И Сильвестр Петрович Митрия не оставит, а он нынче у нас капитан-командор, – не шутка. Мне обещал, как со шведом совладаем, на Москву послать, вот с Митрием вдвоем и поедем.
За разговором благополучно миновали рогатку, Егорша попрощался, поехал к перевозу – обрадовать Сильвестра Петровича известием о том, что Рябов жив, здоров.
– Пусть ко мне нынче ввечеру будет! – крикнул Рябов вдогонку. – Отдохнем малым делом, побеседуем, авось не соскучится... И ты приезжай.
Егорша помахал издали треуголкой.
Мореходы пошли дальше, к городу, к дому. Было жарко, пыльно, за Двиною неподалеку горели леса, пахло дымом. Рябов окликнул Митеньку, сказал задумчиво:
– Я вот иду и думаю: был такой раз, чтобы с моря вынулись и беды на берегу не ждали?
Митенька ответил не сразу:
– Кажись, не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
И, нагнувшись к люку, Кислов зычно крикнул:
– Иван Савватеевич, жить выходи!
Егор охнул, сунулся было к люку, но там заскрипели ступени, и тотчас же из каюты появился Рябов – совершенно такой же, каким был четыре года назад. Позевывая и потягиваясь могучими плечами, он зорко огляделся и произнес врастяжечку, неторопливо, знакомым с детства голосом:
– Ишь ты! Выходит, и верно – дома!
Выбравшись на палубу, он сказал Егорше, будто вчера только виделись:
– Вон каков? В мундире! Ну, здравствуй, Егорище...
Тот смотрел, застыв на месте: истинно с того света вернулся человек, а по виду ничего особенного и не было, кормщик как кормщик, разве вот чуть поседела голова, да тверже сделался взгляд...
– Семейство-то мое как?
– Семейство? – переспросил Егорша глупым голосом.
– Семейство. По-здорову ли Таисья Антиповна да сын мой?
– По-здорову, по-здорову! – словно очнувшись, быстро и счастливо заговорил Егорша. – И сиротка твой здоров, и Таисья Антиповна – вдова неутешная...
Зеленые глаза кормщика весело блеснули:
– Голова садовая! Какая же она вдова при живом-то муже? И Ванятка, небось, не сирота, коль я пред тобою жив...
И не торопясь, не оглядываясь на Егоршу, спустился на берег. За ним пошли Кислов, хроменький Митенька Борисов, отрастивший бороденку, другие промышленники и мореходы. На берегу Рябов встал на колени и истово приложился губами к черной сырой земле. Уже взошло солнце и теплым светом заливало зеленый росистый луг возле шанцев, караульную вышку, ели, таможенных солдат, заштилевшее море и опустившихся на колени корабельщиков. Замерев, почти не дыша, стояли таможенные солдаты с драгунами, смотрели, как здороваются с родной двинской землею морского дела старатели, как быстрые стыдливые слезы текут по их потемневшим обветренным лицам, как вынесли недужного, всего опухшего от цынги, и как он со стоном припал всем лицом к мокрой яркой траве...
Первым поднялся Рябов, хлопнул Егоршу по плечу, сказал:
– Длинен вырос!
– Дядечка! – произнес Егорша, не помня себя от радости. – А мы уж и не чаяли...
– Ничего, живой!.. – усмехнулся Рябов. – Многих схоронил, а все живой. Не берет меня море. Веди, брат, кашей угощай да говори, чего у вас слыхать. Меня-то в поминанье записали?
– Записали!
– Слышь, Митрий! – позвал Рябов. – Меня в поминанье записали, оттого, небось, и жив. Боговы шуточки...
Митенька подошел ближе, насупился:
– Все-то вы суесловите, дядечка! Разве бог шутит? Грех и думать так. Вот он нас к земле родимой привел!..
– Ты отмолишь, молельщик!
Егорша побежал хлопотать – варить мореходам кашу, таможенные солдаты разжились водочкой, Тимофей Кислов им рассказывал:
– Прихожу в губу – на Грумант, а они там. Что ты скажешь? Бородищи вот отрастили, избу добрую выстроили, медвежатины запасено, рыбы, оленины... На всем побережье сами хозяйствуют – словно вотчина боярская. И Иван Савватеич, конечно, старшой. Да, так, значит, живут ничего. Ну кресты, конечное дело, крестов много – могилки: беда там у них случилась, то враз и не рассказать. А нашу лодью льды заковали, не выйти никак, не пробиться из губы...
Митенька в это же время негромко говорил Рябову:
– Местность не вспоминаете, дядечка? Вон и караулка еще стоит, почернела вся. Вы тогда с Таисьей Антиповной в караулочке заместо избы проживали, а я к вам сюда бывало хаживал, еству носил, песни мы тут пели, – вона на песке. Не вспоминаете?
Рябов дернул Митрия за жидкую бороденку, усмехнулся:
– Тоже! И мы нынче с бородою! Богат, что ли, стал? Давеча у норвегов говорили: на Руси, дескать, за бороды деньги берут...
Егорша кивнул:
– Берут, дядечка! То – правда.
– А будто война у нас – тоже правда?
Пустовойтов рассказал, что воюет нынче Русь со шведом, была превеликая баталия под Нарвою, та баталия кончилась весьма печально: шведы одержали викторию.
– Баталия, виктория! – с досадой сказал Рябов. – Набрались слов и шумят без толку. Ты понятно говори: кто верх-то одержал?
– Шведы.
– Что ж так?
– Сила их была, дядечка. Ну, и офицеры, конечно, иноземцы им передались.
– А где та Нарва?
– Не близко, дядечка.
– На том и замирились?
– Какое замирились? – обиделся Егорша. – Быть войне великой. А покуда дела таковы: шведы эскадру собрали, слышно – идут морем Архангельск промышлять, верфи будут жечь, мастеров корабельных смертью казнить, корабли либо с собой угонят, либо потопят.
Рябов слушал внимательно, даже кашу есть перестал.
– Иноземцев-то офицеров у вас много? – вдруг спросил он.
– Нынче немного! – ответил Егорша.
Кормщик снова принялся за кашу. Егорша рассказал, что в Архангельске нынче не лаптем щи хлебают, построили крепость на Двине, шведа берегутся денно и нощно, нелегко ему, вору, будет разорить город и угнать флот.
– А кораблей-то добрых понастроили?
– Добрых, дядечка Иван Савватеевич, добрых, и немало. Флот. И стопушечные корабли есть нынче у нас, и фрегаты, и яхты...
– Стопушечные?
– Стопушечные, дядечка.
– В океан-то флотом своим хаживали?
– Сбирались нынешним летом, да не поспели.
Помолчали.
– Кто же тут начальником над вами, над войском? Иноземец?
– Зачем иноземец! Начальником над нами свой, русский человек – капитан-командор Иевлев.
– Сильвестр Петрович! – обрадовался Рябов. – Что ж, он мужик был неглуп, дело свое, небось, знает. С ним ничего, можно...
Егорша, захлебываясь, стал рассказывать о Сильвестре Петровиче. Рябов слушал задумчиво, кивал головой. Егорша не удержался, быстро похвастался, что ныне поедет непременно на Москву, в новую навигацкую школу, Иевлев-де обещал, тогда будет он, Пустовойтов, офицером по флоту, как надобно...
Рябов перебил:
– А воеводою у вас кто сидит, господин офицер?
Егорша шепотом, чтобы другие не слышали, рассказывал: воеводою-де сидит князь Прозоровский Алексей Петрович, был в прежние времена на Азове, так его народишко посулил на копья вздеть, с той поры непрестанно лютует, всего боится, от страху своего всяко народ мучает и утесняет. При нем в думных дворянах Ларионов, все дела сам правит, все поборы сам берет, великую власть забрал над городом. В Архангельске только и надеялись, что после двух лет воеводства сменит государь окаянного князя, посадит на воеводство некоего иного, как то на Руси издавна ведется, а он, воевода, возьми и отошли на Москву воровскую челобитную, что думный Ларионов с дьяками писали, – будто посадские и гости, и все, кто тут жительствует, бьют челом земно великому государю, дабы оставил он еще славного воеводу князя Прозоровского сидеть на два года. Петр Алексеевич той воровской скаредной челобитной поверил и оставил князя на месте, а нынче некто – имечко его святое неведомо – еще челобитную отписал на Москву, где вся истинная правда рассказана. Да только ту челобитную люди князя Прозоровского перехватили, или о ней подробно проведали, и ныне воевода лютует, как никогда еще не лютовал. Розыск еще объявлен, а кто челобитную против него писал, тот сказан ныне бунтовщиком, и будто надлежит тех всех бунтовщиков вешать, как в прошлые времена стрельцов на Москве вешали. А зачинщика делу будто велено колесовать. Имают всякий народ, и людей в застенке Ларионов с дьяками пытают безжалостно, все дабы прознать, кто ту истинную челобитную писал...
Рябов вздохнул, покачал головой:
– Ох, весело, вижу, живете! Еще чего доброго?
– Еще – кто с моря заявился, тем всем чинят розыск: не есть ли они шведские воинские люди, пенюары, подсылы. Здесь лютует поручик Мехоношин, который командиром над драгунами, лютует над рыбаками, – хорошо, что нынче его нет, иначе сразу бы погнал за караул. Да ты сам, дядечка Иван Савватеевич, посуди: пришли вы, можно сказать, с того свету, по пути у норвегов были, кафтаны на вас на всех заморские, в устье не сразу вернулись, бегали куда-то. Для чего, куда давеча скрылись?
Кормщик быстро, остро взглянул на Егоршу, понизил голос:
– Было для чего, Егорушка. Знаем дьяков да ярыг наших, знаем, каковы крючки. А в лодье товар не про их честь, не для ихних лап загребущих, очей завидущих...
– Спрятали?
– Спрятали, Егорушка.
– Мое дело сторона! – шепотом заговорил Егор. – Как бы только собака Мехоношин не разведал. Разведает, потянут к Поздюнину, а с ним, со зверюгой, – не отшутишься.
– Я и то не шучу! – промолвил Рябов. – Да как ему разведать?
– Он своих драгун посылал, коли видно было – узнает...
Рябов не ответил. Солнце взошло уже высоко, когда таможенный писарь кончил писать свои листы. Капрал подошел к Егорше – советоваться, как дальше быть. Пустовойтов с ним заспорил, потом сказал строго:
– Мне отвечать! Те мореходы горя видели – нам с тобой и не приснится. Всех их знаем. Пусть к дому идут...
– Лодьей?
– Лодьей им не дойти, перехватят у цитадели. Лодью тут оставят, а сами пешком пойдут...
Капрал усомнился:
– Разве же им в сих кафтанах норвежских до городу дойти? Да с бородищами, да без знаков бородовых? На первой рогатке схватят.
Егорша вызвался проводить. Солдат-таможенник привел гнедую кобылку, он сел, поправил на бедре шпагу – хоть и молод, да молодец молодцом: шляпа треуголка, кафтан форменный, ботфорты со шпорами, перчатки.
– Ишь каков! – сказал Рябов одобрительно. – Ничего парень. Хоть куда. По флоту служишь али как?
– Вроде как по флоту! – зардевшись, ответил Егорша. – Не учен еще, Иван Савватеевич. Вот давеча на Москве был я в навигацкой школе...
И вновь принялся рассказывать, как видел Гвына и Грыза, как толковали с многоумным наставником навигацкой школы господином Магницким Леонтием Филипповичем, как сей Магницкий обещался принять в школу Егоршу и других молодых навигаторов, которые море по опыту знают и сами испытали и штормы, и далекие океанские плавания, и различные приключения.
Рябов шагал задумавшись, почти не слушал Егоршину болтовню, зато Митенька Борисов так и впился горячими черными глазами в Егоршу, ни единого слова не пропускал, даже дороги перед собою не видел – все спотыкался. Егорша, почувствовав такое внимание к своему рассказу, повернулся в седле лицом к Мите, стал говорить только ему. Митенька спросил тихо, так что Егорша не расслышал:
– А меня-то возьмут ли? Что хромой я?
– Чего, чего?
– Что хромой, говорю, возьмут ли?
– Возьмут! – уверенно ответил Егорша. – Как тебя не взять? Ты вон сколь много плавал, другому во всей жизни столь не перевидать, сколько тебе пришлось в младости. Ишь, сколько лет проплавал, да еще где! Гвын, да Грыз, да Фарварсон – все вместе того не видели, что тебе привелось единому.
Рябов усмехнулся, положил руку Митеньке на плечо:
– То – верно, Егорушка. Многое повидал он. И славный будет мореход, а я хвалить задаром не научен.
Митенька даже побледнел от похвалы.
– А что хромой, то, братец, шхиперу не изъян. По мачтам лазить не станешь, никто и не погонит. Корабли, вон Егорша толкует, построены, еще строить государь собрался, кому ж капитанами быть? Вот и будешь российского корабельного флоту офицером. Так я говорю, Егор?
– Так, дядечка Иван Савватеевич, так. И Сильвестр Петрович Митрия не оставит, а он нынче у нас капитан-командор, – не шутка. Мне обещал, как со шведом совладаем, на Москву послать, вот с Митрием вдвоем и поедем.
За разговором благополучно миновали рогатку, Егорша попрощался, поехал к перевозу – обрадовать Сильвестра Петровича известием о том, что Рябов жив, здоров.
– Пусть ко мне нынче ввечеру будет! – крикнул Рябов вдогонку. – Отдохнем малым делом, побеседуем, авось не соскучится... И ты приезжай.
Егорша помахал издали треуголкой.
Мореходы пошли дальше, к городу, к дому. Было жарко, пыльно, за Двиною неподалеку горели леса, пахло дымом. Рябов окликнул Митеньку, сказал задумчиво:
– Я вот иду и думаю: был такой раз, чтобы с моря вынулись и беды на берегу не ждали?
Митенька ответил не сразу:
– Кажись, не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94