Те же безобидные розы в безобидных банках, никогда не видел такого количества живых цветов.
– Что случилось, Кристобаль? – голос Линн окончательно приводит меня в чувство.
– Я разбил бокал. Я очень неловок.
– Глупости. В моем доме так давно не бились бокалы… Давно пора это сделать, вы не находите?
Она все в тех же пятнадцати метрах от меня, расстояние почти невыносимое для человека, который только что один на один столкнулся с бритвенными порезами убийцы. Мне хочется приблизиться к Линн, к Линн-чудачке, Линн-избавительнице. Вовсе не для того, чтобы она объяснила мне, что происходит (пересказать происшедшее означает поставить себе диагноз: ты сумасшедший), вовсе нет. Линн – единственное, что связывает меня с реальностью за стенами букинистического, она ведь существует, эта реальность, город, ночь, кораблики на Сене, яхты на канале Сен-Мартен, О-Сими в гостинице «Ламартин Опера», квартира Мари-Кристин, моя собственная квартира. Оказаться там, где угодно, но по ту сторону стен, мое единственное желание. Вряд ли его разделяет Линн, но в любом случае только она знает, где выход.
– Странное место, – говорю я, обшаривая глазами пространство и делая шаг вперед, к Линн.
Пока никаких изменений, розы в банках ведут себя смирно, накидки на креслах невинны, как младенцы, бутылка с остатками мадеры вросла в пыль на столике, пока никаких изменений, еще шаг, еще пара шагов, не будь ситуация столь абсурдной, я бы оказался внизу за пять секунд.
«Не езди быстрее, чем может лететь твой ангел».
Этот стикер я видел однажды на заднем стекле разбившегося «Рено», никто из его пассажиров не спасся, то, что когда-то было людьми, вырезали из покореженной груды металла несколько часов; выжила только надпись на заднем стекле: «Не езди быстрее, чем может лететь твой ангел». Мне впору побеспокоиться о собственном ангеле, еще шаг, еще пара шагов.
– Странное, странное место, Линн,
Расстояние между нами и не думает сокращаться, хотя Линн не сделала ни одного движения, она по-прежнему в самом конце галереи.
– А книги и есть странное место, Кристобаль. Самое странное. К этому нельзя привыкнуть, но я привыкла.
Еще шаг, еще пара шагов. Последний кордон пройден, лукавый маленький холл остался за спиной, теперь можно перевести дух, как бы то ни было, никакая сила не заставит меня вернуться обратно. Часть галереи (я бы назвал ее восточной, если исходить из сторон света) пройдена, я оказываюсь в узком проходе между перилами слева и книжным стеллажом справа, он тянется снизу и уходит вверх. Сколько же здесь книг, господи!.. Корешки плотно прижаты друг к другу, рассматривать надписи на них у меня нет ни времени, ни желания, к тому же я не могу избавиться от внезапно возникшего ощущения: стена из книг дышит. Дыхание едва уловимо и прерывисто, как будто кто-то пытается сдержать его и ничем себя не выдать. Скорее машинально, чем преследуя какой-то умысел, я касаюсь одного из корешков кончиками пальцев. Уфф!.. Не самая хорошая идея, сначала пальцы – фаланга за фалангой – а затем и ладонь, и рука по самое запястье оказываются в плену, жарком и ледяном одновременно. Никаких особых неудобств я не испытываю, лишь легкое покалывание, как если бы я кормил с рук мелкую рыбешку или подрощенных щенков.
Приятное чувство.
– Осторожнее!..
Неизвестно, к чему относится последняя реплика Линн, но, похоже, она знает, о чем говорит. Я слишком расслабился. Легкое покалывание сменяется более сильным, тысячи иголок впиваются в кожу, да и это длится недолго. Мелкая рыбешка на поверку оказывается пираньей, подрощенные щенки – волкодавами, а моя собственная рука – куском мяса между бешено вращающимися шестеренками. Я явственно слышу треск сухожилий и хруст костей, никакая Линн не избавительница. Никакая не избавительница, просто старая сука с кучей сомнительных тайн под юбкой «солнце-клеш», она пережила всех, кого любила и кто был влюблен, что уж говорить обо мне, невлюбленном?
Молодость – лучшее время для смерти, так, должно быть, думает Линн.
Старая сука.
– …Осторожнее, Кристобаль! Там ступенька, не споткнитесь.
Вытащить руку не составляет особого труда. Ничего страшного с ней не случилось, с ней вообще ничего не случилось, ни единой ссадины, она даже не покраснела. А я-то уже успел проститься с ней, логово Линн в очередной раз сыграло со мной злую шутку.
Ступенька действительно имеется в наличии.
Скрытая темно-синим ковролином, она почти незаметна, я бы точно не заметил.
– Забавно, правда?
– Что именно, Линн? – Ничего забавного в происходящем я не нахожу.
– Тот, кто придумал здесь эту ступеньку, знал толк в людях.
– Вы полагаете?
– И в книгах тоже. Некоторые посетители просиживали на ней часами.
– Правда? И что же они делали?
– Читали. Что еще можно делать в букинистическом? Особенно в дождливый день, особенно если в кармане не так уж много денег, особенно, если ты мальчишка или ветеран алжирской войны… Вы, конечно, понятия не имеете об этой войне.
Что-то я об этом слыхал, так же, как и обо всем остальном – краем уха. Кажется, французы не проиграли в ней ни одного сражения, кажется, они просто устали побеждать, плюнули, махнули рукой и убрались восвояси, терзаемые чувством вины. Тягучая, как патока, грязная войнушка сорокалетней давности, не первая и не последняя, идеальный повод для трех десятков бестселлеров, двух десятков экзистенциальных романов и десятка фильмов, один из которых обязательно получит приз в колченогой номинации «За гуманизм в киноискусстве». Отрезанные головы парочки феллахов на пожелтевшем фото, вот и все, что я знаю об алжирской войне. Отрезанные головы, отрезанные члены в мертвых ртах, какой уж тут гуманизм? Линн, вот кто по-настоящему гуманен, еще бы, целый день задевать краем юбки плечо присевшего на ступеньке lieutenant, подсовывать ему горячее молоко с круассанами и развлекательное чтиво с грудастыми блондинками на обложке. И никаких упоминаний о востоке, черт его знает, что в голове у этого lieutenant, контуженного под Ораном; черт его знает, что у него в кармане, за исключением мелочи и фото отрезанных феллахских голов. Если там покоится армейский пистолет, то мишенью может стать даже пожухлый трехтомник «Тысячи и одной ночи».
Ветераны алжирской войны (из тех кто не покончил с собой и не покончил с другими) нынче играют в петанк.
– …У меня был роман с парнем, вернувшимся из Алжира.
Линн верна себе, я насчитал четверых, включая джазмена, испанца, трагически погибшего писателя и типа, который подарил ей кольцо. А теперь еще и алжирский мученик. Хотя не исключено, что именно он и окольцевал Линн. Как бы я ни считал, сколько бы ни пересчитывал, тип обязательно ускользнет от меня, спрячется за спины остальных или прикинется остальными, их всегда будет на одного больше, чем я думаю.
– Это он подарил вам кольцо? Он подарил вам розы?
Вопрос задан вскользь, но он отбрасывает Линн еще на несколько метров. Линн вовсе не намерена говорить о пропавшем кольце и всем своим видом это демонстрирует.
– Эта война очень сильно его расстроила… В свое время.
Расстроила.
Так могла бы сказать молодая Линн, понятия не имеющая о том, что белокурые бороды растут быстрее, чем темные. Двадцатилетние красотки просто обязаны говорить глупости. С другой стороны, «расстроила» не такое уж неудачное слово. «Я был расстроен» – этим можно объяснить все, что угодно. Пособие по безработице, драку в бильярдной, фингал, поставленный под глазом снятой на ночь проститутки, двойное убийство собственной матери и ее любовника: только потому, что любовник, никчемный человечишко, отсиживающийся в департаменте общественного транспорта, имел обыкновение петь в душе. Фальшивым голосом.
– Но вы ведь его утешили, не правда ли, Линн?
– О, это было очень сложно. Первую неделю он молчал. Сидел здесь, на этой ступеньке, и молчал. Как потом оказалось, он молчал несколько лет, с тех пор как вернулся из Алжира, так что неделя не имела принципиального значения.
– Но вам все-таки удалось разговорить его?
– Я просто увидела его. Его же собственными глазами. Это существенно облегчило дело.
Тонкий свист над ухом больше не пугает меня. Линн выпускает слова, как пули, я вижу разрезающие воздух слепящие точки, но их свист не пугает меня, Линн обязательно промахнется. Lieutenant не научил ее стрелять, он был слишком занят своим молчанием.
– И каким он был? Каким вы его увидели?
– Весь в белом, широкие белые штаны, из тех, что носят сахарские берберы. Из формы – только фуражка, ни берберы, ни верблюды, ни собственные солдаты никогда его не предавали, он едва не погиб в песчаной буре, едва не вступил в суфийский орден, едва не женился на сестре аглида, мужественное лицо, шрам на подбородке…
– А на самом деле?
– На самом деле шрама у него не было,
Никакого шрама и никакой сестры аглида, разве что песчаная буря, в которую он выпустил не один десяток пуль, по-идиотски расстреляв весь свой боезапас. А потом алжирцы взяли его в плен и долго потешались над тем, что желторотый французишко напустил в штаны. Показательная казнь парочки феллахов, сочувствующих оккупантам, третьим вполне мог оказаться он сам. Было отчего замолчать на несколько лет, тут и на всю жизнь замолчишь, слишком уж силен привкус остатков крайней плоти, кляпом заткнутых в рот.
– Он никогда не рассказывал о войне, этот мой парень.
Еще бы.
– Он вообще мало о чем рассказывал. Да и любовником оказался неважным. Но что-то в нем такое было. Жаль, что все так быстро закончилось.
Удивительно, романы Линн всегда скоротечны и всегда заканчиваются бесславной гибелью, как чахотка до изобретения пенициллина. Может, в этом и состоит их главная прелесть, кто знает.
– Почему?
– Он совершил не самый лучший поступок. С точки зрения морали, разумеется. Кого-то убил, кажется, собственную мать и ее приятеля. Я их видела однажды, неприятные физиономии, о таких и кошка не заплачет. Но в тюрьму он все-таки загремел. Я даже ездила к нему, пыталась добиться свидания, вот только он отказался. Никого не хотел видеть. Пришлось ограничиться зубочистками.
– Зубочистками?
– Ну да. Он постоянно чистил ногти зубочистками, за день мог извести целую пачку. Я была единственной, кого это не раздражало. Потому-то он ко мне и привязался, что меня это не раздражало.
Линн, вот кто по-настоящему гуманен. Браво, Линн! Не эта, до которой мне не дотянуться, та – молодая. Молодая Линн, судя по всему, была идеальной девушкой. Девушкой, созданной для дивана, университетской кафедры или стола для пинг-понга; чтобы завалить ее на Диван, кафедру или стол для пинг-понга никаких особых ухищрений не требовалось, да и дивана со столом – тоже, и ящиков из-под марокканских апельсинов вполне достаточно. Фразы, лежавшие на ее испачканном спермой языке, были так же идеальны, как и апельсины в ящиках, были так же бессмысленны, что-то вроде «Мне скучно, милый. Давай побреем мою киску». Или «Передай косячок. И, кстати, ты не хотел бы увидеть меня в постели с подружкой?»
Это потом, когда и романы, и зубочистки сошли на нет, Линн стала умнее.
Женщины всегда становятся умнее в отсутствие мужчин, с Линн так и произошло, ей больше не нужно думать о зубочистках. И о том, что именно вычищал из-под ногтей ее lieutenant. Она и в молодости не особенно забивала этим голову, не буди лихо, пока тихо; не буди лихо, отнеси это к дурным привычкам, оставшимся от войны. Таким же дурным привычкам, как и сама война, от таких привычек хрен отвяжешься.
Je m'ennuie a mourir.
Война и есть je m'ennuie a mourir, ну – это мое личное убеждение. Lieutenant, скорее всего, рассуждал иначе: в промежутках между чисткой ногтей и вялотекущим сексом с Линн. Он и не мог быть другим, секс с Линн, ни нежности, ни особой страсти, ни даже жестокости в нем не было, лучшее, что может предложить женщине мужчина, вернувшийся с войны, – это нейтралитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Что случилось, Кристобаль? – голос Линн окончательно приводит меня в чувство.
– Я разбил бокал. Я очень неловок.
– Глупости. В моем доме так давно не бились бокалы… Давно пора это сделать, вы не находите?
Она все в тех же пятнадцати метрах от меня, расстояние почти невыносимое для человека, который только что один на один столкнулся с бритвенными порезами убийцы. Мне хочется приблизиться к Линн, к Линн-чудачке, Линн-избавительнице. Вовсе не для того, чтобы она объяснила мне, что происходит (пересказать происшедшее означает поставить себе диагноз: ты сумасшедший), вовсе нет. Линн – единственное, что связывает меня с реальностью за стенами букинистического, она ведь существует, эта реальность, город, ночь, кораблики на Сене, яхты на канале Сен-Мартен, О-Сими в гостинице «Ламартин Опера», квартира Мари-Кристин, моя собственная квартира. Оказаться там, где угодно, но по ту сторону стен, мое единственное желание. Вряд ли его разделяет Линн, но в любом случае только она знает, где выход.
– Странное место, – говорю я, обшаривая глазами пространство и делая шаг вперед, к Линн.
Пока никаких изменений, розы в банках ведут себя смирно, накидки на креслах невинны, как младенцы, бутылка с остатками мадеры вросла в пыль на столике, пока никаких изменений, еще шаг, еще пара шагов, не будь ситуация столь абсурдной, я бы оказался внизу за пять секунд.
«Не езди быстрее, чем может лететь твой ангел».
Этот стикер я видел однажды на заднем стекле разбившегося «Рено», никто из его пассажиров не спасся, то, что когда-то было людьми, вырезали из покореженной груды металла несколько часов; выжила только надпись на заднем стекле: «Не езди быстрее, чем может лететь твой ангел». Мне впору побеспокоиться о собственном ангеле, еще шаг, еще пара шагов.
– Странное, странное место, Линн,
Расстояние между нами и не думает сокращаться, хотя Линн не сделала ни одного движения, она по-прежнему в самом конце галереи.
– А книги и есть странное место, Кристобаль. Самое странное. К этому нельзя привыкнуть, но я привыкла.
Еще шаг, еще пара шагов. Последний кордон пройден, лукавый маленький холл остался за спиной, теперь можно перевести дух, как бы то ни было, никакая сила не заставит меня вернуться обратно. Часть галереи (я бы назвал ее восточной, если исходить из сторон света) пройдена, я оказываюсь в узком проходе между перилами слева и книжным стеллажом справа, он тянется снизу и уходит вверх. Сколько же здесь книг, господи!.. Корешки плотно прижаты друг к другу, рассматривать надписи на них у меня нет ни времени, ни желания, к тому же я не могу избавиться от внезапно возникшего ощущения: стена из книг дышит. Дыхание едва уловимо и прерывисто, как будто кто-то пытается сдержать его и ничем себя не выдать. Скорее машинально, чем преследуя какой-то умысел, я касаюсь одного из корешков кончиками пальцев. Уфф!.. Не самая хорошая идея, сначала пальцы – фаланга за фалангой – а затем и ладонь, и рука по самое запястье оказываются в плену, жарком и ледяном одновременно. Никаких особых неудобств я не испытываю, лишь легкое покалывание, как если бы я кормил с рук мелкую рыбешку или подрощенных щенков.
Приятное чувство.
– Осторожнее!..
Неизвестно, к чему относится последняя реплика Линн, но, похоже, она знает, о чем говорит. Я слишком расслабился. Легкое покалывание сменяется более сильным, тысячи иголок впиваются в кожу, да и это длится недолго. Мелкая рыбешка на поверку оказывается пираньей, подрощенные щенки – волкодавами, а моя собственная рука – куском мяса между бешено вращающимися шестеренками. Я явственно слышу треск сухожилий и хруст костей, никакая Линн не избавительница. Никакая не избавительница, просто старая сука с кучей сомнительных тайн под юбкой «солнце-клеш», она пережила всех, кого любила и кто был влюблен, что уж говорить обо мне, невлюбленном?
Молодость – лучшее время для смерти, так, должно быть, думает Линн.
Старая сука.
– …Осторожнее, Кристобаль! Там ступенька, не споткнитесь.
Вытащить руку не составляет особого труда. Ничего страшного с ней не случилось, с ней вообще ничего не случилось, ни единой ссадины, она даже не покраснела. А я-то уже успел проститься с ней, логово Линн в очередной раз сыграло со мной злую шутку.
Ступенька действительно имеется в наличии.
Скрытая темно-синим ковролином, она почти незаметна, я бы точно не заметил.
– Забавно, правда?
– Что именно, Линн? – Ничего забавного в происходящем я не нахожу.
– Тот, кто придумал здесь эту ступеньку, знал толк в людях.
– Вы полагаете?
– И в книгах тоже. Некоторые посетители просиживали на ней часами.
– Правда? И что же они делали?
– Читали. Что еще можно делать в букинистическом? Особенно в дождливый день, особенно если в кармане не так уж много денег, особенно, если ты мальчишка или ветеран алжирской войны… Вы, конечно, понятия не имеете об этой войне.
Что-то я об этом слыхал, так же, как и обо всем остальном – краем уха. Кажется, французы не проиграли в ней ни одного сражения, кажется, они просто устали побеждать, плюнули, махнули рукой и убрались восвояси, терзаемые чувством вины. Тягучая, как патока, грязная войнушка сорокалетней давности, не первая и не последняя, идеальный повод для трех десятков бестселлеров, двух десятков экзистенциальных романов и десятка фильмов, один из которых обязательно получит приз в колченогой номинации «За гуманизм в киноискусстве». Отрезанные головы парочки феллахов на пожелтевшем фото, вот и все, что я знаю об алжирской войне. Отрезанные головы, отрезанные члены в мертвых ртах, какой уж тут гуманизм? Линн, вот кто по-настоящему гуманен, еще бы, целый день задевать краем юбки плечо присевшего на ступеньке lieutenant, подсовывать ему горячее молоко с круассанами и развлекательное чтиво с грудастыми блондинками на обложке. И никаких упоминаний о востоке, черт его знает, что в голове у этого lieutenant, контуженного под Ораном; черт его знает, что у него в кармане, за исключением мелочи и фото отрезанных феллахских голов. Если там покоится армейский пистолет, то мишенью может стать даже пожухлый трехтомник «Тысячи и одной ночи».
Ветераны алжирской войны (из тех кто не покончил с собой и не покончил с другими) нынче играют в петанк.
– …У меня был роман с парнем, вернувшимся из Алжира.
Линн верна себе, я насчитал четверых, включая джазмена, испанца, трагически погибшего писателя и типа, который подарил ей кольцо. А теперь еще и алжирский мученик. Хотя не исключено, что именно он и окольцевал Линн. Как бы я ни считал, сколько бы ни пересчитывал, тип обязательно ускользнет от меня, спрячется за спины остальных или прикинется остальными, их всегда будет на одного больше, чем я думаю.
– Это он подарил вам кольцо? Он подарил вам розы?
Вопрос задан вскользь, но он отбрасывает Линн еще на несколько метров. Линн вовсе не намерена говорить о пропавшем кольце и всем своим видом это демонстрирует.
– Эта война очень сильно его расстроила… В свое время.
Расстроила.
Так могла бы сказать молодая Линн, понятия не имеющая о том, что белокурые бороды растут быстрее, чем темные. Двадцатилетние красотки просто обязаны говорить глупости. С другой стороны, «расстроила» не такое уж неудачное слово. «Я был расстроен» – этим можно объяснить все, что угодно. Пособие по безработице, драку в бильярдной, фингал, поставленный под глазом снятой на ночь проститутки, двойное убийство собственной матери и ее любовника: только потому, что любовник, никчемный человечишко, отсиживающийся в департаменте общественного транспорта, имел обыкновение петь в душе. Фальшивым голосом.
– Но вы ведь его утешили, не правда ли, Линн?
– О, это было очень сложно. Первую неделю он молчал. Сидел здесь, на этой ступеньке, и молчал. Как потом оказалось, он молчал несколько лет, с тех пор как вернулся из Алжира, так что неделя не имела принципиального значения.
– Но вам все-таки удалось разговорить его?
– Я просто увидела его. Его же собственными глазами. Это существенно облегчило дело.
Тонкий свист над ухом больше не пугает меня. Линн выпускает слова, как пули, я вижу разрезающие воздух слепящие точки, но их свист не пугает меня, Линн обязательно промахнется. Lieutenant не научил ее стрелять, он был слишком занят своим молчанием.
– И каким он был? Каким вы его увидели?
– Весь в белом, широкие белые штаны, из тех, что носят сахарские берберы. Из формы – только фуражка, ни берберы, ни верблюды, ни собственные солдаты никогда его не предавали, он едва не погиб в песчаной буре, едва не вступил в суфийский орден, едва не женился на сестре аглида, мужественное лицо, шрам на подбородке…
– А на самом деле?
– На самом деле шрама у него не было,
Никакого шрама и никакой сестры аглида, разве что песчаная буря, в которую он выпустил не один десяток пуль, по-идиотски расстреляв весь свой боезапас. А потом алжирцы взяли его в плен и долго потешались над тем, что желторотый французишко напустил в штаны. Показательная казнь парочки феллахов, сочувствующих оккупантам, третьим вполне мог оказаться он сам. Было отчего замолчать на несколько лет, тут и на всю жизнь замолчишь, слишком уж силен привкус остатков крайней плоти, кляпом заткнутых в рот.
– Он никогда не рассказывал о войне, этот мой парень.
Еще бы.
– Он вообще мало о чем рассказывал. Да и любовником оказался неважным. Но что-то в нем такое было. Жаль, что все так быстро закончилось.
Удивительно, романы Линн всегда скоротечны и всегда заканчиваются бесславной гибелью, как чахотка до изобретения пенициллина. Может, в этом и состоит их главная прелесть, кто знает.
– Почему?
– Он совершил не самый лучший поступок. С точки зрения морали, разумеется. Кого-то убил, кажется, собственную мать и ее приятеля. Я их видела однажды, неприятные физиономии, о таких и кошка не заплачет. Но в тюрьму он все-таки загремел. Я даже ездила к нему, пыталась добиться свидания, вот только он отказался. Никого не хотел видеть. Пришлось ограничиться зубочистками.
– Зубочистками?
– Ну да. Он постоянно чистил ногти зубочистками, за день мог извести целую пачку. Я была единственной, кого это не раздражало. Потому-то он ко мне и привязался, что меня это не раздражало.
Линн, вот кто по-настоящему гуманен. Браво, Линн! Не эта, до которой мне не дотянуться, та – молодая. Молодая Линн, судя по всему, была идеальной девушкой. Девушкой, созданной для дивана, университетской кафедры или стола для пинг-понга; чтобы завалить ее на Диван, кафедру или стол для пинг-понга никаких особых ухищрений не требовалось, да и дивана со столом – тоже, и ящиков из-под марокканских апельсинов вполне достаточно. Фразы, лежавшие на ее испачканном спермой языке, были так же идеальны, как и апельсины в ящиках, были так же бессмысленны, что-то вроде «Мне скучно, милый. Давай побреем мою киску». Или «Передай косячок. И, кстати, ты не хотел бы увидеть меня в постели с подружкой?»
Это потом, когда и романы, и зубочистки сошли на нет, Линн стала умнее.
Женщины всегда становятся умнее в отсутствие мужчин, с Линн так и произошло, ей больше не нужно думать о зубочистках. И о том, что именно вычищал из-под ногтей ее lieutenant. Она и в молодости не особенно забивала этим голову, не буди лихо, пока тихо; не буди лихо, отнеси это к дурным привычкам, оставшимся от войны. Таким же дурным привычкам, как и сама война, от таких привычек хрен отвяжешься.
Je m'ennuie a mourir.
Война и есть je m'ennuie a mourir, ну – это мое личное убеждение. Lieutenant, скорее всего, рассуждал иначе: в промежутках между чисткой ногтей и вялотекущим сексом с Линн. Он и не мог быть другим, секс с Линн, ни нежности, ни особой страсти, ни даже жестокости в нем не было, лучшее, что может предложить женщине мужчина, вернувшийся с войны, – это нейтралитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61