Никто.
Жалко мне было эту Линн, да и скрыть ничего было нельзя. Все газеты писали тогда о Тьери Франсуа, парижском потрошителе… Она так до конца в это и не поверила, Линн Нугаро. В то, что ее парень – убийца. А может, и поверила, да только нам не сказала. Не знаю уж, что потом с ней случилось.
– Она умерла в прошлом году. А до этого так и работала в том магазинчике. Через два дома от букинистического Тьери Франсуа. Продавщицей моющих средств. Она так и не вышла замуж. Ни за кого.
– Умерла, говоришь? Ну что ж, она все же молодец, верная Линн. Такой верности нынче не встретишь, а, Дидье?
– Может, и не встретишь…
– И такого мужества – тоже. Больше тридцати лет прожить с памятью о парне, которого любила и который оказался мясником – и только потом умереть. Она молодец. Линн – рубиновое сердечко, надо же. А она называла его Стрижом. Этого подонка Тьери Франсуа.
– Как?
– Стрижом. Есть такая птица, малыш.
– Я знаю.
– Невинная птица, легковерная. Совсем не то, что Тьери.
– А что это вообще был за тип – Тьери Франсуа?
– Самый обычный тип, каких девять на десяток. В меру интеллигентный, чистенький, такому можно и бумажник доверить. Ничего маньяческого в нем не было, если ты это имеешь в виду, малыш. Безоблачное детство в Нанси, лучший ученик в школе, гордость родителей. Только учиться дальше он почему-то не стал, перебрался в Париж, к крестному. Крестный-то как раз и заправлял в букинистическом до Тьери. А потом погиб где-то в Швейцарских Альпах, в автокатастрофе.
– И Тьери стал законным владельцем магазина?
– Завещание было оформлено на него, вот так. Нет, ничего маньяческого в нем не было, непонятно только, где этого ублюдка перемкнуло.
– Да. Как-то не вяжется безоблачное детство в Нанси с разделанными трупами.
– У Франсиса была на этот счет своя теория.
– Какая?
– Какая теория может быть у книжного червя? Книжная, конечно. Я уж и подзабыл, в чем она заключалась. Но что-то вроде того, что без подлючей книжки не обошлось. Книга, вот что сбило его с толку. Книги, как и женщины, слишком много обещают, говорил Франсис. И почти всегда обманывают, а некоторые, особо впечатлительные натуры, не могут этого пережить.
– Да ладно, мсье Дютронк. Книги-то здесь причем?
– Вот и я всегда так думал, Дидье. Потому и считал Франсиса странным типом. Когда Тьери Франсуа прижали к стенке и отправили в каталажку, дожидаться виселицы, Франсис не вылезал из этого чертова книжного, все что-то искал там.
– Нашел?
– Не знаю. Даже если Франсис что-то там и нашел, со мной он не посчитал нужным поделиться. Только думаю, что ничего он там не обнаружил. Иначе не к змеям бы отправился.
– А к кому?
– Почем же мне знать? А и знал бы – не сказал…
– Он допрашивал Тьери?
– Допрашивал его я, Франсису Тьери был не по зубам. Но парой слов они все оке перекинулись. Правда, смысла их я так и не понял. Говорили они не на французском.
– А на каком?
– Не знаю, малыш. И нельзя сказать, что Тьери стал после этого колоться, как гнилой орех. Раскололся он позже, много позже… Да-а… Каких только недоносков не встретишь при нашей-то работе.
– Да, мсье Дютронк. Каких только не встретишь… Кстати, смерть Линн Нугаро тоже была не совсем обычной…
– Я теперь в отставке, Дидье. И не хочу ничего знать о смертях. Не так уж много мне осталось на этом свете. Я теперь лимоны выращиваю.
– Хорошее дело, мсье Дютронк.
– Еще бы не хорошее.
– А от этого Тьери ничего не осталось? Никаких дневников?
– Нет. Никаких дневников не было. А может, и были, да только мы их не нашли.
– Все-таки – владелец букинистического, начитанный человек. Неужели никаких дневников? Они ведь любят вести дневники, серийные убийцы. Все, через одного. У них и философия имеется, какое же убийство без философии?
– Ты мне про философию волынку не заводи, малыш. Убийство есть убийство. И неважно, из каких соображений ты спускаешь шкуру с человека. Ты ее спускаешь – и все.
– И все-таки…
– Ну это вы теперь все умные стали. Все знаете про серийных убийц, в психологии их роетесь, как крысы в помойке. А для меня он просто душегуб. И ничего я про его психологию знать не хочу. Вот так-то, Дидье. Пойдем-ка лучше, пропустим по кружечке пивка, и я тебе о своих лимонах расскажу. А про это дело больше не спрашивай. Вот так.
СТРАСТОЦВЕТ
…Надо же, я даже помню ее имя.
Софья Горская. «Сонья», как говорит этот чертов коротышка Дидье. Интересно, зачем она здесь, ведь нам с коротышкой не нужен переводчик. К тому же я соскучился по французскому языку, его ничего не может испортить, даже растущие вкривь и вкось зубы Дидье, аккуратно, с двух концов надкусывающие каждое слово.
Зачем она здесь?
И почему ее лицо кажется мне смутно знакомым? Неужели все дело в азиатском разрезе глаз?.. В нашу первую встречу я не обратил на это внимания, я был слишком занят липкой бланшаровской паутиной, набившейся мне в рот. Но сейчас я точно могу сказать – она определенно на кого-то похожа.
На Лилу, манекенщицу из моей юности, севшую в чей-то «Порше», чтобы умереть? На Лулу, подружку Маджонга? Или на кого-то еще? На кого-то еще, так будет вернее. Через секунду из темной, покрытой бликами воды прошлого, ко мне приходит еще одно имя.
О-Сими.
О-Сими, карманная японка, фотографировавшаяся со мной на речном кораблике. О-Сими, подруга Омацу, О-Сими, почти забытая мной. Вот откуда блики – вся Сена была в разноцветных бликах, и О-Сими очень не нравилась Линн. Линн давно уже нет, но мне не хочется об этом вспоминать, как и обо всем остальном. Прежде всего – об улитках, я так и не нашел в себе силы, чтобы с ними расправиться. В моем доме в Музайя, набитом вещами доме, нет никаких улиток. Вот только иногда, глубокой ночью, мне слышится их призывное «Крэк, крэк, крэк», и я знаю, что обычно следует за этим. Мои ладони покрываются сукровицей, она неоднородна, так что временами странные линии на моих руках можно принять за вполне осмысленный узор. Примерно такой же, какой украшает ладони Али, хозяина лавки в Бельвиле. Мне хочется думать – что такой же, возможно – это изречения из Корана, возможно – что-то иное… Мне хочется так думать, но в том, что узор чаще похож на зарисованный Тьери Франсуа орнамент в стиле платереско, – в этом я боюсь признаться даже себе.
Я знаю, что обычно следует за этим.
Я отправляюсь в душ и пытаюсь закурить самокрутку под плотными, весело бьющими струями. Я извел тысячи самокруток, но ни одна из них не осталась сухой.
Это только я всегда выхожу сухим из воды.
Я – бедный сиамский братец, король запахов, прописавшийся на страницах гламурных журналов, владелец раскрученного до тошноты брэнда и без пяти минут владелец собственной парфюмерной империи.
Вот только птицу я так и не нашел. И это единственное, что отравляет мне жизнь. Кроме жалкого коротышки Дидье Бланшара, сидящего напротив.
– Если вы опять собираетесь расспрашивать меня о смерти Мари-Кристин – мне больше нечего вам сказать.
Нет, мсье Кутарба. Я не собираюсь расспрашивать вас о смерти мадам Сават. Похоже, вы были правы. И ее смерть не имеет к вам никакого отношения. Есть, конечно, косвенные улики, я имею в виду показания нескольких свидетелей, но для возбуждения уголовного дела этого маловато. – Бланшар смотрит на меня с плохо скрытой ненавистью.
– Значит, я больше не подозреваемый?
– Мне хотелось бы поговорить с вами совсем о других смертях. Так, в порядке частной беседы.
– Я могу отказаться от нее?
– Можете. Но лучше бы вам этого не делать, – проклятая бланшаровская паутина снова лезет мне в рот.
– Я готов, мсье Бланшар. Я готов ответить на все ваши вопросы.
– Очень хорошо. Расскажите-ка мне о Линн Нугаро,
Линн. Причем здесь Линн? Линн давно умерла, но не стану же я рассказывать этому полицейскому псу об улитках, погубивших ее. И откуда Бланшар узнал о Линн?
– О Линн Нугаро? – Я пытаюсь выиграть время.
– Вам ведь знакомо это имя?
– Да.
– И сама Линн.
– Да.
– Как вы с ней познакомились?
– Случайно. Я зашел в ее магазин. Букинистический магазин. Я искал одну редкую книгу, и мы разговорились.
– Значит, вы познакомились в букинистическом магазине, владелицей которого она была?.. Интересно, – Бланшар явно удивлен, но причин его удивления я понять не могу. – Вы часто с ней виделись?
– Нечасто. Только тогда, когда приходил к ней в букинистический.
– Вы встречались только в… букинистическом?
– В общем, да.
– И никаких кафе?
– Может быть… Один или два раза. Не помню точно.
– Вас неоднократно видели вместе во Французской Синематеке.
Прямо на моих глазах кривые зубы Бланшара вытягиваются, превращаясь во вполне осмысленные клыки. И как только он пронюхал про Французскую Синематеку? Очевидно, бегал где-то поблизости, задирая заднюю ногу у коробок с пленками.
– Может быть… Один или два раза.
– Один или два… Что вы обычно смотрели?
– Не помню. Кажется, какие-то детективы. Линн… Мадам Нугаро нравились детективы.
– Кафе, кино… Многовато для случайного знакомства в букинистическом. Может, были еще какие-нибудь специфические развлечения?
– Какие?
– Ну, не знаю… Поездки по ночной Сене, например. Есть даже фотографии этого вашего времяпрепровождения.
– Фотографии? Может, это был случайный снимок? – Откуда коротышка может знать о нашей поездке на Бато Муш?.. Я плаваю в собственной голове, самый настоящий обломок кораблекрушения, я пытаюсь уцепиться хоть за что-то. Безрезультатно.
– Случайный? Да как сказать… В мае теперь уже позапрошлого года… вы совершали экскурсию по Сене на прогулочном пароходике и познакомились там с двумя японками.
– Мне трудно вспомнить, что происходило в мае позапрошлого года…
– Ну конечно. Память-то у всех разная.
На лицо Бланшара падает тень от птичьего крыла, щеки и подбородок покрываются узкими полосками слизи, память у всех разная. Разная. Разная.
– Вы познакомились с двумя японками и представили мадам Линн Нугаро как свою подругу.
– Может быть. Я помню двух японок, да.
– Они попросили вас сфотографироваться.
– Теперь я припоминаю. Одна из них попросила меня попозировать на фоне ночной Сены. И сняться вместе с ней.
– Зачем?
– Не знаю.
– А зачем нужно было представлять мадам Нугаро? Это было обязательным условием съемки?
– Нет, конечно. Они представились, и я представил свою спутницу.
– Вы тоже представились?
– Не помню…
Кристобаль, одинокий молодой испанец в Париже, начинающий писатель, так и не написавший ни строчки. Кристобалем я был только для Линн, она так и не узнала, что самое обычное испанское слово «платеро» я впервые услышал от нее.
– Тогда, может быть, я напомню вам, мсье Кутарба. Вы назвались Кристобалем. Кристобаль – испанское имя. Но вы ведь не испанец?
– Нет.
– Тогда почему вы назвались Кристобалем?
– Это было случайное, ни к чему не обязывающее знакомство. Я мог назваться кем угодно. Разве это противозаконно?
– Линн Нугаро тоже знала вас как Кристобаля? Подумайте, мсье Кутарба. Подумайте, прежде чем ответить.
Ведь она не удивилась, когда вы произнесли это имя вслух, не так ли?
– Я не буду отвечать на этот вопрос.
– Как звали японок, с которыми вы познакомились на корабле?
– Не помню… У японцев вообще трудные имена.
– Не такие уж трудные, как кажется на первый взгляд. Мадемуазель О-Сими и мадемуазель Омацу. Я прав?
– Да, кажется, их звали именно так.
– Больше вы с ними не встречались?
– Нет.
– И не оставляли записку мадемуазель О-Сими в гостинице «Ламартин Опера»?
«Ламартин Опера», жалкая дыра эконом-класса с таким же жалким портье. «Ламартин Опера», до которой можно добраться лишь на лиссабонском фуникулере с хлопающими дверями, придерживая рукой шляпу, подаренную Мари-Кристин; до которой можно добраться, лишь передавив все вишневые косточки в жинье, влажные от любви.
– В гостинице «Ламартин Опера»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Жалко мне было эту Линн, да и скрыть ничего было нельзя. Все газеты писали тогда о Тьери Франсуа, парижском потрошителе… Она так до конца в это и не поверила, Линн Нугаро. В то, что ее парень – убийца. А может, и поверила, да только нам не сказала. Не знаю уж, что потом с ней случилось.
– Она умерла в прошлом году. А до этого так и работала в том магазинчике. Через два дома от букинистического Тьери Франсуа. Продавщицей моющих средств. Она так и не вышла замуж. Ни за кого.
– Умерла, говоришь? Ну что ж, она все же молодец, верная Линн. Такой верности нынче не встретишь, а, Дидье?
– Может, и не встретишь…
– И такого мужества – тоже. Больше тридцати лет прожить с памятью о парне, которого любила и который оказался мясником – и только потом умереть. Она молодец. Линн – рубиновое сердечко, надо же. А она называла его Стрижом. Этого подонка Тьери Франсуа.
– Как?
– Стрижом. Есть такая птица, малыш.
– Я знаю.
– Невинная птица, легковерная. Совсем не то, что Тьери.
– А что это вообще был за тип – Тьери Франсуа?
– Самый обычный тип, каких девять на десяток. В меру интеллигентный, чистенький, такому можно и бумажник доверить. Ничего маньяческого в нем не было, если ты это имеешь в виду, малыш. Безоблачное детство в Нанси, лучший ученик в школе, гордость родителей. Только учиться дальше он почему-то не стал, перебрался в Париж, к крестному. Крестный-то как раз и заправлял в букинистическом до Тьери. А потом погиб где-то в Швейцарских Альпах, в автокатастрофе.
– И Тьери стал законным владельцем магазина?
– Завещание было оформлено на него, вот так. Нет, ничего маньяческого в нем не было, непонятно только, где этого ублюдка перемкнуло.
– Да. Как-то не вяжется безоблачное детство в Нанси с разделанными трупами.
– У Франсиса была на этот счет своя теория.
– Какая?
– Какая теория может быть у книжного червя? Книжная, конечно. Я уж и подзабыл, в чем она заключалась. Но что-то вроде того, что без подлючей книжки не обошлось. Книга, вот что сбило его с толку. Книги, как и женщины, слишком много обещают, говорил Франсис. И почти всегда обманывают, а некоторые, особо впечатлительные натуры, не могут этого пережить.
– Да ладно, мсье Дютронк. Книги-то здесь причем?
– Вот и я всегда так думал, Дидье. Потому и считал Франсиса странным типом. Когда Тьери Франсуа прижали к стенке и отправили в каталажку, дожидаться виселицы, Франсис не вылезал из этого чертова книжного, все что-то искал там.
– Нашел?
– Не знаю. Даже если Франсис что-то там и нашел, со мной он не посчитал нужным поделиться. Только думаю, что ничего он там не обнаружил. Иначе не к змеям бы отправился.
– А к кому?
– Почем же мне знать? А и знал бы – не сказал…
– Он допрашивал Тьери?
– Допрашивал его я, Франсису Тьери был не по зубам. Но парой слов они все оке перекинулись. Правда, смысла их я так и не понял. Говорили они не на французском.
– А на каком?
– Не знаю, малыш. И нельзя сказать, что Тьери стал после этого колоться, как гнилой орех. Раскололся он позже, много позже… Да-а… Каких только недоносков не встретишь при нашей-то работе.
– Да, мсье Дютронк. Каких только не встретишь… Кстати, смерть Линн Нугаро тоже была не совсем обычной…
– Я теперь в отставке, Дидье. И не хочу ничего знать о смертях. Не так уж много мне осталось на этом свете. Я теперь лимоны выращиваю.
– Хорошее дело, мсье Дютронк.
– Еще бы не хорошее.
– А от этого Тьери ничего не осталось? Никаких дневников?
– Нет. Никаких дневников не было. А может, и были, да только мы их не нашли.
– Все-таки – владелец букинистического, начитанный человек. Неужели никаких дневников? Они ведь любят вести дневники, серийные убийцы. Все, через одного. У них и философия имеется, какое же убийство без философии?
– Ты мне про философию волынку не заводи, малыш. Убийство есть убийство. И неважно, из каких соображений ты спускаешь шкуру с человека. Ты ее спускаешь – и все.
– И все-таки…
– Ну это вы теперь все умные стали. Все знаете про серийных убийц, в психологии их роетесь, как крысы в помойке. А для меня он просто душегуб. И ничего я про его психологию знать не хочу. Вот так-то, Дидье. Пойдем-ка лучше, пропустим по кружечке пивка, и я тебе о своих лимонах расскажу. А про это дело больше не спрашивай. Вот так.
СТРАСТОЦВЕТ
…Надо же, я даже помню ее имя.
Софья Горская. «Сонья», как говорит этот чертов коротышка Дидье. Интересно, зачем она здесь, ведь нам с коротышкой не нужен переводчик. К тому же я соскучился по французскому языку, его ничего не может испортить, даже растущие вкривь и вкось зубы Дидье, аккуратно, с двух концов надкусывающие каждое слово.
Зачем она здесь?
И почему ее лицо кажется мне смутно знакомым? Неужели все дело в азиатском разрезе глаз?.. В нашу первую встречу я не обратил на это внимания, я был слишком занят липкой бланшаровской паутиной, набившейся мне в рот. Но сейчас я точно могу сказать – она определенно на кого-то похожа.
На Лилу, манекенщицу из моей юности, севшую в чей-то «Порше», чтобы умереть? На Лулу, подружку Маджонга? Или на кого-то еще? На кого-то еще, так будет вернее. Через секунду из темной, покрытой бликами воды прошлого, ко мне приходит еще одно имя.
О-Сими.
О-Сими, карманная японка, фотографировавшаяся со мной на речном кораблике. О-Сими, подруга Омацу, О-Сими, почти забытая мной. Вот откуда блики – вся Сена была в разноцветных бликах, и О-Сими очень не нравилась Линн. Линн давно уже нет, но мне не хочется об этом вспоминать, как и обо всем остальном. Прежде всего – об улитках, я так и не нашел в себе силы, чтобы с ними расправиться. В моем доме в Музайя, набитом вещами доме, нет никаких улиток. Вот только иногда, глубокой ночью, мне слышится их призывное «Крэк, крэк, крэк», и я знаю, что обычно следует за этим. Мои ладони покрываются сукровицей, она неоднородна, так что временами странные линии на моих руках можно принять за вполне осмысленный узор. Примерно такой же, какой украшает ладони Али, хозяина лавки в Бельвиле. Мне хочется думать – что такой же, возможно – это изречения из Корана, возможно – что-то иное… Мне хочется так думать, но в том, что узор чаще похож на зарисованный Тьери Франсуа орнамент в стиле платереско, – в этом я боюсь признаться даже себе.
Я знаю, что обычно следует за этим.
Я отправляюсь в душ и пытаюсь закурить самокрутку под плотными, весело бьющими струями. Я извел тысячи самокруток, но ни одна из них не осталась сухой.
Это только я всегда выхожу сухим из воды.
Я – бедный сиамский братец, король запахов, прописавшийся на страницах гламурных журналов, владелец раскрученного до тошноты брэнда и без пяти минут владелец собственной парфюмерной империи.
Вот только птицу я так и не нашел. И это единственное, что отравляет мне жизнь. Кроме жалкого коротышки Дидье Бланшара, сидящего напротив.
– Если вы опять собираетесь расспрашивать меня о смерти Мари-Кристин – мне больше нечего вам сказать.
Нет, мсье Кутарба. Я не собираюсь расспрашивать вас о смерти мадам Сават. Похоже, вы были правы. И ее смерть не имеет к вам никакого отношения. Есть, конечно, косвенные улики, я имею в виду показания нескольких свидетелей, но для возбуждения уголовного дела этого маловато. – Бланшар смотрит на меня с плохо скрытой ненавистью.
– Значит, я больше не подозреваемый?
– Мне хотелось бы поговорить с вами совсем о других смертях. Так, в порядке частной беседы.
– Я могу отказаться от нее?
– Можете. Но лучше бы вам этого не делать, – проклятая бланшаровская паутина снова лезет мне в рот.
– Я готов, мсье Бланшар. Я готов ответить на все ваши вопросы.
– Очень хорошо. Расскажите-ка мне о Линн Нугаро,
Линн. Причем здесь Линн? Линн давно умерла, но не стану же я рассказывать этому полицейскому псу об улитках, погубивших ее. И откуда Бланшар узнал о Линн?
– О Линн Нугаро? – Я пытаюсь выиграть время.
– Вам ведь знакомо это имя?
– Да.
– И сама Линн.
– Да.
– Как вы с ней познакомились?
– Случайно. Я зашел в ее магазин. Букинистический магазин. Я искал одну редкую книгу, и мы разговорились.
– Значит, вы познакомились в букинистическом магазине, владелицей которого она была?.. Интересно, – Бланшар явно удивлен, но причин его удивления я понять не могу. – Вы часто с ней виделись?
– Нечасто. Только тогда, когда приходил к ней в букинистический.
– Вы встречались только в… букинистическом?
– В общем, да.
– И никаких кафе?
– Может быть… Один или два раза. Не помню точно.
– Вас неоднократно видели вместе во Французской Синематеке.
Прямо на моих глазах кривые зубы Бланшара вытягиваются, превращаясь во вполне осмысленные клыки. И как только он пронюхал про Французскую Синематеку? Очевидно, бегал где-то поблизости, задирая заднюю ногу у коробок с пленками.
– Может быть… Один или два раза.
– Один или два… Что вы обычно смотрели?
– Не помню. Кажется, какие-то детективы. Линн… Мадам Нугаро нравились детективы.
– Кафе, кино… Многовато для случайного знакомства в букинистическом. Может, были еще какие-нибудь специфические развлечения?
– Какие?
– Ну, не знаю… Поездки по ночной Сене, например. Есть даже фотографии этого вашего времяпрепровождения.
– Фотографии? Может, это был случайный снимок? – Откуда коротышка может знать о нашей поездке на Бато Муш?.. Я плаваю в собственной голове, самый настоящий обломок кораблекрушения, я пытаюсь уцепиться хоть за что-то. Безрезультатно.
– Случайный? Да как сказать… В мае теперь уже позапрошлого года… вы совершали экскурсию по Сене на прогулочном пароходике и познакомились там с двумя японками.
– Мне трудно вспомнить, что происходило в мае позапрошлого года…
– Ну конечно. Память-то у всех разная.
На лицо Бланшара падает тень от птичьего крыла, щеки и подбородок покрываются узкими полосками слизи, память у всех разная. Разная. Разная.
– Вы познакомились с двумя японками и представили мадам Линн Нугаро как свою подругу.
– Может быть. Я помню двух японок, да.
– Они попросили вас сфотографироваться.
– Теперь я припоминаю. Одна из них попросила меня попозировать на фоне ночной Сены. И сняться вместе с ней.
– Зачем?
– Не знаю.
– А зачем нужно было представлять мадам Нугаро? Это было обязательным условием съемки?
– Нет, конечно. Они представились, и я представил свою спутницу.
– Вы тоже представились?
– Не помню…
Кристобаль, одинокий молодой испанец в Париже, начинающий писатель, так и не написавший ни строчки. Кристобалем я был только для Линн, она так и не узнала, что самое обычное испанское слово «платеро» я впервые услышал от нее.
– Тогда, может быть, я напомню вам, мсье Кутарба. Вы назвались Кристобалем. Кристобаль – испанское имя. Но вы ведь не испанец?
– Нет.
– Тогда почему вы назвались Кристобалем?
– Это было случайное, ни к чему не обязывающее знакомство. Я мог назваться кем угодно. Разве это противозаконно?
– Линн Нугаро тоже знала вас как Кристобаля? Подумайте, мсье Кутарба. Подумайте, прежде чем ответить.
Ведь она не удивилась, когда вы произнесли это имя вслух, не так ли?
– Я не буду отвечать на этот вопрос.
– Как звали японок, с которыми вы познакомились на корабле?
– Не помню… У японцев вообще трудные имена.
– Не такие уж трудные, как кажется на первый взгляд. Мадемуазель О-Сими и мадемуазель Омацу. Я прав?
– Да, кажется, их звали именно так.
– Больше вы с ними не встречались?
– Нет.
– И не оставляли записку мадемуазель О-Сими в гостинице «Ламартин Опера»?
«Ламартин Опера», жалкая дыра эконом-класса с таким же жалким портье. «Ламартин Опера», до которой можно добраться лишь на лиссабонском фуникулере с хлопающими дверями, придерживая рукой шляпу, подаренную Мари-Кристин; до которой можно добраться, лишь передавив все вишневые косточки в жинье, влажные от любви.
– В гостинице «Ламартин Опера»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61