Мне нравится злить его. И еще – насчет пейнтбола по выходным я поторопился. Такого вряд ли увлечет бездумное беганье по полигону и пальба шариками в закамуфлированные торсы противников. Черная майка не первой свежести, с белесыми разводами под мышками выглядит почти концептуально, особенно в сочетании с тремя вытатуированными на левом плече иероглифами, тоже мне, самурай хренов. Не пейнтбол по выходным – брошюрки о все тех же самураях – под подушкой, во все остальные дни недели. Что-то вроде «Харакири: притворись его знатоком». При его феерической работе цепного пса у стойки он накопит на билет до Токио года этак через полтора, учитывая расходы на пансион с одноразовым питанием и посещение священной горы Фудзи. Трех дней в пансионе и одного посещения Фудзи окажется вполне достаточно, чтобы понять: Япония – совсем не такая, какой ее описывают в брошюрках, а Пять Запретов, Пять Постоянств и Шесть Гениев никого уже не волнуют. И всю оставшуюся жизнь этот потный сосунок будет проклинать Страну восходящего солнца, не оправдавшую его допотопно-самурайские ожидания…. Господи, как же мне нравится злить его!..
– …Ключ на месте.
– Вы уверены?
– Я уверен.
– Можно оставить ей записку?
– Да, конечно, – после секундного замешательства скромный портье берет верх над летчиком-камикадзе. – Оставляйте.
В мои планы вовсе не входило оставлять записку О-Сими; час, проведенный на речном кораблике, слишком неубедительный повод для знакомства, но уж очень мне не нравится тип за стойкой.
– У вас не будет бумаги? – Я уверен, что никакой бумаги портье мне не даст.
– Да, конечно. Ручка вам нужна?
– Да. Спасибо.
Под тяжелым взглядом портье я наскоро набрасываю записку, складываю ее вчетверо и оставляю на стойке. Оставаться в «Ламартин Опера» дальше бессмысленно. Но эти иероглифы на плече сосунка-портье… Мне не нужно даже притворяться их знатоком, чтобы понять красно-фиолетовый торжествующий смысл: «Ну что, выкусил?..»
– Скажите, какое сегодня число?
– Сегодня? – вопрос застает портье врасплох. «Пятый день пятого месяца по лунному календарю» извиваются иероглифы, и парню стоит большого труда держать их в узде. – С утра было пятнадцатое мая. А что?
– Ясно. Еще раз спасибо. Я могу подождать мадемуазель О-Сими? – неожиданно говорю я.
– Можете. Только, боюсь, вам придется ждать до вечера. Раньше шести-семи она не появится.
– Вы, я смотрю, хорошо осведомлены…
Моя невинная реплика снова заставляет портье покраснеть, и этот уход в глухое, без всяких полутонов, красное что-то неуловимо напоминает мне. Что-то, что совсем недавно заставило меня содрогнуться, а мое собственное сердце – едва не выскочить из грудной клетки. Наваждение длится несколько секунд, не больше: ровно столько понадобилось портье, чтобы в очередной раз справиться с собой.
– Я не осведомлен… Просто мадемуазель О-Сими живет здесь уже несколько дней…
– Значит, она будет не раньше шести?
– Скорее всего, – парень переводит дух.
– А ресторан у вас есть?
– Нет.
Губы портье плотно сжимаются – этот ояпонившийся призрак оперы посчитал вопрос личным оскорблением, хотя патриотом ламартиновой богадельни не выглядит. Sans restaurant, sans repas – дыра дырой, кто бы сомневался. Но только здесь могут предаваться ленивой созерцательности такие вот хреновы самураи, это вполне вписывается в их картину мира.
– А где я могу выпить чашку кофе? – по-прежнему не унимаюсь я.
«У себя дома, мудак», – хихикают иероглифы. И как только портье с ними справляется?..
– Здесь рядом есть кафе. Через два дома по четной стороне. «Pres de la rainure».
«Pres de la rainure». И парень за стойкой, и его иероглифы, и О-Сими моментально вылетают у меня из головы. Впрочем, «вылетают» – не совсем точное слово: отталкивая друг друга локтями, они просачиваются сквозь шрам на затылке, скатываются вниз по желобу из нашего с Анук детства. По тому самому желобу у бойни, до краев заполненному кровью животных и запахом гибискуса.
«Pres de la rainure» – и есть желоб. «У желоба», если быть совсем точным, Анук не могла не оставить мне знак. У желоба – там я и буду ее ждать.
– Спасибо, – говорю я парню, ненужная трата драгоценных секунд, от Анук меня отделяют всего лишь два дома по четной стороне.
– Не за что, – бросает он мне в спину. И уже у самой двери я слышу, как он еще раз окликает меня. – Подождите, эй, мсье…
Да пошел ты, сволочь!..
Улица у «Ламартин Опера» пустынна, если не считать высокого араба, идущего по противоположной стороне мне навстречу. Лица его я не вижу, но это определенно араб: белый бурнус, развевающиеся белые одежды, темные, почти черные щиколотки. От араба ко мне движется первая волна удушающего тепла, она проходит сквозь меня, едва не сбив с ног, забивает рот песчинками, а голову – очередным прозрением: это снова не Париж, вот черт.
Это не Париж, но и не Lisboa, оглянувшись на только что покинутую гостиницу, я вижу, что изменилась и она. Высоких витринных стекол нет и в помине, лишь глухая красно-оранжевая стена с бойницами и одинокий тент над входом. Красно-оранжевый (с незначительными вариациями) растянулся метров на пятьсот – двух– и трехэтажные постройки похожи друг на друга, лишь тент над входом в гостиницу придает улице некоторое разнообразие. А в самом конце, почти у кромки низкого горизонта, красно-оранжевый переходит в насыщенный синий, я и понятия не имел, что небо может быть таким синим. Интересно, имел ли об этом понятие lieutenant, алжирское сумасшествие Линн?
Я никогда не был в Алжире, тогда откуда песок на зубах?
, Или это – воспоминание о песке, и не мое собственное, как лиссабонский фуникулер, а лейтенантское?.. Если я все-таки доберусь до «Pres de la rainure», есть смысл попросить у хозяина зубочистки.
Араб равняется со мной и останавливается. На фоне красно-оранжевой стены, двух бойниц и кованого фонаря между ними он смотрится довольно эффектно, это не может быть воспоминанием lieutenant, единственное его воспоминание заключено в фотографии казненных феллахов. Это – не воспоминание, это – представление, если бы на плече портье из «Ламартин Опера» были бы не иероглифы, а арабская вязь, я бы точно мог сказать: это представление потнючего сосунка о стране, в которой он никогда не был и вряд ли когда-нибудь будет.
Араб смотрит на меня с доброжелательным интересом.
– Мне нужно кафе, – кричу я ему через улицу. – Кафе «У желоба».
– Это здесь, – араб машет рукой, указывая направление. – Следующий дом.
Все дома (если можно назвать домами куски однородной красно-оранжевой стены) похожи друг на друга.
– Вывеска, – арабу очень хочется помочь мне. – Видите вывеску?
Поначалу никакой вывески я не вижу, песок на зубах не перестает скрипеть, белый бурнус моего неожиданного проводника дрожит и покачивается в раскаленном воздухе, да и сама улица качается вместе с ним.
– Идите сюда!..
Lieutenant, наученный горьким опытом североафриканских пустынь, уж точно бы не подошел, но у меня нет оснований не верить добродушному арабу. Раз уж я так легко принял на веру все остальное. Перейти на другую сторону улицы оказывается труднее. Ноги мои вязнут в песке, он жжет подошвы даже сквозь ботинки, жаль, что у меня нет бурнуса и белоснежных, не запятнанных джихадом одеяний. Анук умерла бы со смеху, увидев меня в подобном прикиде. Мысль об Анук придает мне силы, и я оказываюсь рядом с арабом даже раньше, чем предполагал. Единственное, чего я не мог предположить, – араб знаком мне. Бурнус, скрывающий пол-лица, не может меня обмануть: это – Али, хозяин маленькой лавчонки в Бельвиле (кальяны, специи, арабская чеканка). Тот самый Али, руки которого покрыты странной татуировкой, не имеющей ничего общего с опереточными иероглифами портье.
– Али? – спрашиваю я араба.
– Нет, сахиб. Я не Али.
«Как могут звать испанца? Или Педро, или Энрике, или Хуан», – говорила Линн. Как могут звать араба? Или Али, или Хасан, или Мустафа. Не исключено, что у алжирского приятеля Линн другое мнение на этот счет.
– Я не Али. Меня зовут Акрам. Но у меня есть брат – Али.
– Али, владелец лавки. Кальяны, чеканка и все такое…
Акрам, брат Али, на секунду задумывается.
– Али, владелец лавки. С татуировкой на руках. Вот здесь, – я невольно касаюсь пальцами пальцев араба.
Акрам, брат Али, смеется и протягивает мне ладони, покрытые татуировкой. Раскаленный воздух по-прежнему дрожит, от рук Акрама поднимаются вверх струйки песка, закрученные в маленькие тугие торнадо. Смуглые колонны пальцев испещрены перетекающими друг в друга буквами и символами, возможно – это изречения из Корана, возможно – что-то иное…
– Что это, Акрам? Что это означает?
– Это было всегда, сахиб.
– Они изменяются…
– Это было всегда, сахиб.
– Что здесь написано?
– Не знаю.
– А Али знает?
– Нет. Мы братья. Если бы знал он – знал и я.
– А кто знает?
– Кто написал.
Исчерпывающий ответ. Вряд ли я добьюсь от брата Али большего. Рисунок на ладонях Акрама, на его пальцах постоянно меняется, ничего подобного не происходило с ладонями Али, я только принимал на веру его россказни о меняющемся рисунке. Но теперь я вижу и сам: рисунок меняется, место символов и букв занимают не совсем ясные, не совсем четкие контуры каких-то фигур, я с трудом успеваю различить птицу и – кажется – морскую раковину, но, может, это вовсе и не раковина… Может, это не раковина, а часть растительного орнамента, которая снова переходит в буквы и символы, и не всегда арабские. Разглядеть буквы детальнее не удается из-за толстого слоя песка, торнадо сменили барханы, они покрывают теперь распахнутые ладони брата Али.
– Вы искали кафе «У желоба», сахиб. Так?
– Да.
– Это здесь.
Теперь и я вижу вывеску, очень европейскую, очень парижскую; два красных тента «Coca-Cola» по ее краям, вылизанные камни мостовой, несколько пластмассовых столиков и стульев. И несколько деревьев с аккуратно постриженными ветками.
– Спасибо, Акрам. Передавайте привет брату. Я как-нибудь зайду к нему…
– Вы тоже передавайте ему привет. Если как-нибудь зайдете.
В спину мне все еще дышит сухой горячий ветер (хамсин? хабуб? харматан?..), но песок на зубах уже не скрипит. Красно-оранжевая стена из прилепленных друг к другу глинобитных построек тоже исчезла, растворилась в припаркованных «Рено», «Пежо» и «Ситроенах». А стеклянные двери кафе «Pres de la rainure» и вовсе примиряют меня с действительностью.
Несколько секунд я стою на пороге, оглядывая внутренности кафе: трое посетителей у стойки, еще человек пять-шесть – за столиками; хозяин кафе – колоритный толстяк с обвисшими бретонскими усами – разговаривает по телефону и отчаянно жестикулирует.
Анук нигде не видно, но шрам на затылке не может обмануть меня, он ворочается и поскуливает как пес, лишившийся хозяина. Анук нет, и мне остается только ждать. Стараясь не обращать внимания на жжение в затылке, я заказываю у бретонца чашку кофе и стакан воды и устраиваюсь за ближайшим пустым столиком.
Трое из посетителей – явно туристы, явно скандинавы, то ли шведы, то ли датчане, два юноши и девушка в униформе, напоминающей бойскаутскую: зеленые шорты по колено и рубашки цвета хаки. И шорты, и рубашки легко спутать, особенно по утрам, вылезая из общей для всех троих постели, девушка всегда просыпается последней, в то самое время, когда оба парня синхронно бреются в ванной, заглядывая в одно и то же зеркало. Сходство с бойскаутами увеличивает налипшая на ботинки земля, и где они только нашли ее в застегнутом на каменные пуговицы Париже? Наверняка шлялись по газонам в Ля Вилетт, если что-то и погубит скандинавов, так это страсть к ничем не замутненной бесхитростной экологичности, на ботинки налипла не только земля, но стебли травы. Все трое, путаясь в руках друг друга, заказывают то же, что и я: кофе и стакан минеральной воды. Девушка отходит от стойки первой и на мгновение останавливается возле моего столика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– …Ключ на месте.
– Вы уверены?
– Я уверен.
– Можно оставить ей записку?
– Да, конечно, – после секундного замешательства скромный портье берет верх над летчиком-камикадзе. – Оставляйте.
В мои планы вовсе не входило оставлять записку О-Сими; час, проведенный на речном кораблике, слишком неубедительный повод для знакомства, но уж очень мне не нравится тип за стойкой.
– У вас не будет бумаги? – Я уверен, что никакой бумаги портье мне не даст.
– Да, конечно. Ручка вам нужна?
– Да. Спасибо.
Под тяжелым взглядом портье я наскоро набрасываю записку, складываю ее вчетверо и оставляю на стойке. Оставаться в «Ламартин Опера» дальше бессмысленно. Но эти иероглифы на плече сосунка-портье… Мне не нужно даже притворяться их знатоком, чтобы понять красно-фиолетовый торжествующий смысл: «Ну что, выкусил?..»
– Скажите, какое сегодня число?
– Сегодня? – вопрос застает портье врасплох. «Пятый день пятого месяца по лунному календарю» извиваются иероглифы, и парню стоит большого труда держать их в узде. – С утра было пятнадцатое мая. А что?
– Ясно. Еще раз спасибо. Я могу подождать мадемуазель О-Сими? – неожиданно говорю я.
– Можете. Только, боюсь, вам придется ждать до вечера. Раньше шести-семи она не появится.
– Вы, я смотрю, хорошо осведомлены…
Моя невинная реплика снова заставляет портье покраснеть, и этот уход в глухое, без всяких полутонов, красное что-то неуловимо напоминает мне. Что-то, что совсем недавно заставило меня содрогнуться, а мое собственное сердце – едва не выскочить из грудной клетки. Наваждение длится несколько секунд, не больше: ровно столько понадобилось портье, чтобы в очередной раз справиться с собой.
– Я не осведомлен… Просто мадемуазель О-Сими живет здесь уже несколько дней…
– Значит, она будет не раньше шести?
– Скорее всего, – парень переводит дух.
– А ресторан у вас есть?
– Нет.
Губы портье плотно сжимаются – этот ояпонившийся призрак оперы посчитал вопрос личным оскорблением, хотя патриотом ламартиновой богадельни не выглядит. Sans restaurant, sans repas – дыра дырой, кто бы сомневался. Но только здесь могут предаваться ленивой созерцательности такие вот хреновы самураи, это вполне вписывается в их картину мира.
– А где я могу выпить чашку кофе? – по-прежнему не унимаюсь я.
«У себя дома, мудак», – хихикают иероглифы. И как только портье с ними справляется?..
– Здесь рядом есть кафе. Через два дома по четной стороне. «Pres de la rainure».
«Pres de la rainure». И парень за стойкой, и его иероглифы, и О-Сими моментально вылетают у меня из головы. Впрочем, «вылетают» – не совсем точное слово: отталкивая друг друга локтями, они просачиваются сквозь шрам на затылке, скатываются вниз по желобу из нашего с Анук детства. По тому самому желобу у бойни, до краев заполненному кровью животных и запахом гибискуса.
«Pres de la rainure» – и есть желоб. «У желоба», если быть совсем точным, Анук не могла не оставить мне знак. У желоба – там я и буду ее ждать.
– Спасибо, – говорю я парню, ненужная трата драгоценных секунд, от Анук меня отделяют всего лишь два дома по четной стороне.
– Не за что, – бросает он мне в спину. И уже у самой двери я слышу, как он еще раз окликает меня. – Подождите, эй, мсье…
Да пошел ты, сволочь!..
Улица у «Ламартин Опера» пустынна, если не считать высокого араба, идущего по противоположной стороне мне навстречу. Лица его я не вижу, но это определенно араб: белый бурнус, развевающиеся белые одежды, темные, почти черные щиколотки. От араба ко мне движется первая волна удушающего тепла, она проходит сквозь меня, едва не сбив с ног, забивает рот песчинками, а голову – очередным прозрением: это снова не Париж, вот черт.
Это не Париж, но и не Lisboa, оглянувшись на только что покинутую гостиницу, я вижу, что изменилась и она. Высоких витринных стекол нет и в помине, лишь глухая красно-оранжевая стена с бойницами и одинокий тент над входом. Красно-оранжевый (с незначительными вариациями) растянулся метров на пятьсот – двух– и трехэтажные постройки похожи друг на друга, лишь тент над входом в гостиницу придает улице некоторое разнообразие. А в самом конце, почти у кромки низкого горизонта, красно-оранжевый переходит в насыщенный синий, я и понятия не имел, что небо может быть таким синим. Интересно, имел ли об этом понятие lieutenant, алжирское сумасшествие Линн?
Я никогда не был в Алжире, тогда откуда песок на зубах?
, Или это – воспоминание о песке, и не мое собственное, как лиссабонский фуникулер, а лейтенантское?.. Если я все-таки доберусь до «Pres de la rainure», есть смысл попросить у хозяина зубочистки.
Араб равняется со мной и останавливается. На фоне красно-оранжевой стены, двух бойниц и кованого фонаря между ними он смотрится довольно эффектно, это не может быть воспоминанием lieutenant, единственное его воспоминание заключено в фотографии казненных феллахов. Это – не воспоминание, это – представление, если бы на плече портье из «Ламартин Опера» были бы не иероглифы, а арабская вязь, я бы точно мог сказать: это представление потнючего сосунка о стране, в которой он никогда не был и вряд ли когда-нибудь будет.
Араб смотрит на меня с доброжелательным интересом.
– Мне нужно кафе, – кричу я ему через улицу. – Кафе «У желоба».
– Это здесь, – араб машет рукой, указывая направление. – Следующий дом.
Все дома (если можно назвать домами куски однородной красно-оранжевой стены) похожи друг на друга.
– Вывеска, – арабу очень хочется помочь мне. – Видите вывеску?
Поначалу никакой вывески я не вижу, песок на зубах не перестает скрипеть, белый бурнус моего неожиданного проводника дрожит и покачивается в раскаленном воздухе, да и сама улица качается вместе с ним.
– Идите сюда!..
Lieutenant, наученный горьким опытом североафриканских пустынь, уж точно бы не подошел, но у меня нет оснований не верить добродушному арабу. Раз уж я так легко принял на веру все остальное. Перейти на другую сторону улицы оказывается труднее. Ноги мои вязнут в песке, он жжет подошвы даже сквозь ботинки, жаль, что у меня нет бурнуса и белоснежных, не запятнанных джихадом одеяний. Анук умерла бы со смеху, увидев меня в подобном прикиде. Мысль об Анук придает мне силы, и я оказываюсь рядом с арабом даже раньше, чем предполагал. Единственное, чего я не мог предположить, – араб знаком мне. Бурнус, скрывающий пол-лица, не может меня обмануть: это – Али, хозяин маленькой лавчонки в Бельвиле (кальяны, специи, арабская чеканка). Тот самый Али, руки которого покрыты странной татуировкой, не имеющей ничего общего с опереточными иероглифами портье.
– Али? – спрашиваю я араба.
– Нет, сахиб. Я не Али.
«Как могут звать испанца? Или Педро, или Энрике, или Хуан», – говорила Линн. Как могут звать араба? Или Али, или Хасан, или Мустафа. Не исключено, что у алжирского приятеля Линн другое мнение на этот счет.
– Я не Али. Меня зовут Акрам. Но у меня есть брат – Али.
– Али, владелец лавки. Кальяны, чеканка и все такое…
Акрам, брат Али, на секунду задумывается.
– Али, владелец лавки. С татуировкой на руках. Вот здесь, – я невольно касаюсь пальцами пальцев араба.
Акрам, брат Али, смеется и протягивает мне ладони, покрытые татуировкой. Раскаленный воздух по-прежнему дрожит, от рук Акрама поднимаются вверх струйки песка, закрученные в маленькие тугие торнадо. Смуглые колонны пальцев испещрены перетекающими друг в друга буквами и символами, возможно – это изречения из Корана, возможно – что-то иное…
– Что это, Акрам? Что это означает?
– Это было всегда, сахиб.
– Они изменяются…
– Это было всегда, сахиб.
– Что здесь написано?
– Не знаю.
– А Али знает?
– Нет. Мы братья. Если бы знал он – знал и я.
– А кто знает?
– Кто написал.
Исчерпывающий ответ. Вряд ли я добьюсь от брата Али большего. Рисунок на ладонях Акрама, на его пальцах постоянно меняется, ничего подобного не происходило с ладонями Али, я только принимал на веру его россказни о меняющемся рисунке. Но теперь я вижу и сам: рисунок меняется, место символов и букв занимают не совсем ясные, не совсем четкие контуры каких-то фигур, я с трудом успеваю различить птицу и – кажется – морскую раковину, но, может, это вовсе и не раковина… Может, это не раковина, а часть растительного орнамента, которая снова переходит в буквы и символы, и не всегда арабские. Разглядеть буквы детальнее не удается из-за толстого слоя песка, торнадо сменили барханы, они покрывают теперь распахнутые ладони брата Али.
– Вы искали кафе «У желоба», сахиб. Так?
– Да.
– Это здесь.
Теперь и я вижу вывеску, очень европейскую, очень парижскую; два красных тента «Coca-Cola» по ее краям, вылизанные камни мостовой, несколько пластмассовых столиков и стульев. И несколько деревьев с аккуратно постриженными ветками.
– Спасибо, Акрам. Передавайте привет брату. Я как-нибудь зайду к нему…
– Вы тоже передавайте ему привет. Если как-нибудь зайдете.
В спину мне все еще дышит сухой горячий ветер (хамсин? хабуб? харматан?..), но песок на зубах уже не скрипит. Красно-оранжевая стена из прилепленных друг к другу глинобитных построек тоже исчезла, растворилась в припаркованных «Рено», «Пежо» и «Ситроенах». А стеклянные двери кафе «Pres de la rainure» и вовсе примиряют меня с действительностью.
Несколько секунд я стою на пороге, оглядывая внутренности кафе: трое посетителей у стойки, еще человек пять-шесть – за столиками; хозяин кафе – колоритный толстяк с обвисшими бретонскими усами – разговаривает по телефону и отчаянно жестикулирует.
Анук нигде не видно, но шрам на затылке не может обмануть меня, он ворочается и поскуливает как пес, лишившийся хозяина. Анук нет, и мне остается только ждать. Стараясь не обращать внимания на жжение в затылке, я заказываю у бретонца чашку кофе и стакан воды и устраиваюсь за ближайшим пустым столиком.
Трое из посетителей – явно туристы, явно скандинавы, то ли шведы, то ли датчане, два юноши и девушка в униформе, напоминающей бойскаутскую: зеленые шорты по колено и рубашки цвета хаки. И шорты, и рубашки легко спутать, особенно по утрам, вылезая из общей для всех троих постели, девушка всегда просыпается последней, в то самое время, когда оба парня синхронно бреются в ванной, заглядывая в одно и то же зеркало. Сходство с бойскаутами увеличивает налипшая на ботинки земля, и где они только нашли ее в застегнутом на каменные пуговицы Париже? Наверняка шлялись по газонам в Ля Вилетт, если что-то и погубит скандинавов, так это страсть к ничем не замутненной бесхитростной экологичности, на ботинки налипла не только земля, но стебли травы. Все трое, путаясь в руках друг друга, заказывают то же, что и я: кофе и стакан минеральной воды. Девушка отходит от стойки первой и на мгновение останавливается возле моего столика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61