Но как объяснить это Мари-Кристин?
– Вряд ли она примет во внимание мои доводы, если уж не приняла твои…
– Расскажи мне о ней.
Рассказать об Анук невозможно. Так же невозможно, как объяснить возникновение стрекоз, айвы и болиголова в моей прихожей. Так же невозможно, как понять, почему неуловимо изменился дурацкий плакат Ронни Бэрда. Впрочем, теперь он вовсе не кажется дурацким. Вместо полуфотографической хрени (кровавый обрезок луны и два енота в бейсболках, устроившихся на крыше небоскреба) на плакате красуется совсем другая картина. Картина стилизована под обложку старинной книги, и я могу поручиться, что это – не глуховато-серый «Ключ к герметической философии». Напротив: основной тон дышит пурпуром, по которому разбросаны цветы с широкими стрельчатыми лепестками – то ли ирисы, то ли водяные лилии. А сквозь лепестки проступает женское лицо. Нет, это не лицо Анук. В нем нет сходства и с лицами девушек из моего кошмара. Это лицо может принадлежать кому угодно, даже мужчине (если ему когда-нибудь придет в голову возомнить себя богом). Лицо изъедено ржавчиной, особенно заметной на скулах, и стянуто железными обручами. Широкие клепанные полоски проходят по лбу, щекам и подбородку: без этого каркаса, без этой клетки лицо наверняка распалось бы на тысячу лиц. Но оно не распадается, к тому же снизу его подпирают колья готического шрифта. Надпись почти не читается, но то, что удается разобрать… Я явственно вижу две первые буквы – «А» и «R». Одну в середине – «О». И предпоследнюю – «D».
– Интересный все-таки художник этот Ронни Бэрд, – говорю я Мари-Кристин, не отрывая взгляда от плаката.
– Господи, ты о чем?– Мари-Кристин машинально поворачивает голову к двери.
– И картина интересная, – продолжаю я гнуть свое. – Ты видела ее на последней выставке?
– Какая картина?
– Та, что на плакате.
Теперь и Мари-Кристин – окруженная стрекозами Мари-Кристин – внимательно рассматривает плакат.
– Странно… Что-то я ее не помню. Гамма, как у Рембрандта, но по стилю скорее Ван Эйк… Странно, очень странно… И цветочный рисунок хорош…
– Цветочный?..
– Ну да… А до чего выразительно, Мариуччиа Манделли сдохла бы от зависти!Как только эта вещь прошла мимо меня? Я ведь хорошо знаю все работы Ронни…
Я слушаю Мари-Кристин, затаив дыхание. Выходит, я вовсе не сумасшедший, и она видит то же, что и я. Пусть не все, но видит!
– Водяные лилии, правда? – уточняю я.
– Нет, скорее ирисы, – Мари-Кристин щурится. – Некрупные ирисы, совсем юные… Никакого намека на разнузданную сексуальность, обычно ирисы всегда тащат за собой бесстыдство… А эти – девственны. Никогда не видела ничего подобного.
– По-моему, это все-таки водяные лилии…
– Ирисы, – продолжает настаивать на своем Мари-Кристин. – Ирисы, не спорь. И вообще, мы отвлеклись от темы. Анук – твоя младшая сестра?
Младшая, Анук умерла бы со смеху! Но рассказывать о нашем совместном пребывании в чреве шестнадцатилетней девчонки – вот так, походя, под рассеянный аккомпанемент водяных лилий… черт с ними, ирисов… на такой подвиг я не способен.
– Угу. Младшая…
– Ты врешь, – Мари-Кристин пристально смотрит на меня. – Ты врешь, как и всякий южанин. Она тебе не сестра. Впрочем, это твое личное дело. А я должна получить это лицо. Уговори ее, Гай.
– Я постараюсь. – Вот теперь я действительно вру. Как и всякий южанин. Мне просто хочется побыстрее избавиться от Мари-Кристин.
– Обещай ей что угодно. – Прежде чем взяться за ручку двери, Мари-Кристин целует меня. Холодными бесстрастными губами в холодную бесстрастную щеку: мы слишком увлечены Анук, чтобы тратить энергию друг на друга.
– «Что у годно» – это что?
– Это – что угодно. Деньги, карьеру, посещение Диснейленда, романтическое свидание с Михаэлем Шумахером. Уик-энд с Оззи Осборном. Или ночь с Томом Крузом… Что угодно, Гай.
Интересно, любит ли Анук Тома Круза? И подозревает ли вообще о существовании этого леденцового петуха на плохо оструганной голливудской палочке?.. Боюсь, что нет…
– Хорошо.
– И вот еще что. Пригласи ее завтра на ужин. Вдвоем нам удастся обработать ее быстрее.
Завтра.
В контексте Анук – это не более чем неудачная шутка. У меня было восемь лет, чтобы подумать об Анук, чтобы попытаться понять ее. Скорее всего, она и сама не знает, где окажется завтра.
– Хорошо, – почти рычу я. Мне надоело возиться с Мари-Кристин. – Приглашу. «Ле Режанс», как обычно?
– Пожалуй… В шесть. И постарайся привести ее, Ги…
С трудом выпихнув Мари-Кристин из квартиры и захлопнув дверь, я прислушиваюсь к шагам на лестнице. Полная тишина. Очевидно, моя железобетонная преуспевающая модельерша застряла между этажами. И устроилась на ступеньках, как девчонка: я даже вижу, как она подтягивает воображаемые гольфы и закусывает нижнюю губу. Ну да, Анук еще нужно переварить, и не всякий желудок с этим справится. Впрочем, Мари-Кристин больше не интересует меня.
Стрекоз в прихожей стало гораздо больше, а к болиголову у вешалки присоединились виноградные лозы, растущие прямо из стен. И, возвращаясь на кухню, я едва не наступаю ногой на черную саламандру. Еще одно свидетельство того, что Анук – подумать только, Анук!– обосновалась в моем доме.
Она по-прежнему сидит у стены и по-прежнему не проявляет ко мне никакого интереса.
– Поужинаем завтра с Мари-Кристин? – преувеличенно бодрым голосом говорю я. – Ты приглашена.
– Не думаю, что это хорошая идея…
– Почему же? Ужин тебя ни к чему не обяжет. И потом… «Sauvat & Moustaki» – преуспевающая фирма. Я бы на твоем месте…
Закончить фразу мне не удается: Анук начинает хохотать.
– На моем месте? Хотела бы я посмотреть на тебя… на моем месте. – Хохот обрывается так же внезапно, как и начался. – Ты бы и суток не протянул. Ладно, тема закрыта.
– Но почему…
– Я же сказала – тема закрыта. Хватит с нас того, что ты угнездился там в качестве плечиков для пиджака. И подтяжек для брюк. Ты занимаешься не тем, чем должен бы заниматься, Гай.
Это совсем не новость: большинство людей занимаются не тем, чем должны бы, и чувствуют себя прекрасно. Я – не исключение. Вернее, я не был им до сегодняшнего дня.
– Интересно, и чем же я, по-твоему, должен заниматься?
– Это твоя жизнь. Мяв нее не лезу. Сам решай,
Легко сказать – решай. Ничего особенного решать мне не хочется, напротив, мне хочется смотреть на Анук. При этом странное ощущение не покидает меня: Анук оказалась точно такой же, какой я представлял ее себе, – и совсем другой. Раньше я был почти уверен, что Анук сопровождает целая свора запахов – самых экзотических; теперь же я понял, что сама Анук и есть запах. Праматерь всех запахов, которые существуют в природе, их основа.
– Мне снятся твои сны, Анук, – шепотом говорю я.
– С чего ты взял, что мои? – Анук вовсе не выглядит удивленной.
– Чьи же еще?
– Ну да, бедный мой сиамский братец… Ничего оригинального ты сам придумать не способен.
– Это не очень хорошие сны, Анук. – Я пропускаю мимо ушей ее последнее, обидное для меня замечание.
– Правда? И что же в них нехорошего?
– Слишком много крови, Анук. Слишком много, вот что я скажу тебе…
– Да брось ты. – Анук безмятежна. Гораздо более безмятежна, чем когда либо. – В темноте чего только не померещится… В темноте можно принять за кровь все, что угодно…
– На что это ты намекаешь?
– Ни на что. Каждый видит ровно то, что хочет увидеть. Всегда.
Разговаривать с Анук бесполезно. Во всяком случае, на эту тему. На все другие – тоже. Анук вообще не разговаривает, она снисходит до разговора – Анук, моя девочка.
– Тогда объясни мне хотя бы, что они значат? – Может быть, и теперь она снизойдет?
Ни черта не снизойдет, нужно знать Анук.
– Понятия не имею. Может, это твое прошлое. А может, чье-то будущее. Другие соображения есть?
– Я вообще стараюсь об этом не думать. Я ненавижу кошмары, Анук…
– Как будто кто-то в них души не чает. – Анук откровенно издевается надомной: так же, как когда-то в детстве. – Не обращай внимания, Гай.
На лицо Анук падает тень, и я не сразу понимаю, что это тень от птичьих хвостов, причудливо изогнутых, лживо раздвоенных, путающих право и лево.
Лирохвосты, ну конечно же.
Затертые временем пленники чайной жестянки. Такие же пленники, как и я сам.
– Ты помнишь тот запах, Анук? У бойни. Мы ни разу не говорили об этом, но тогда я все-таки нашел его. Гибискус, да? Китайская роза…
– Суданская мальва, – неожиданно поправляет меня Анук. – Гибискус.
Лучше не спорить с ней, какая разница – Судан или Китай – восток одинаково вероломен.
– Неважно. Пусть будет суданская мальва…
– Номер один в твоем талмуде. Я права?
– Каком талмуде?
– Том самом, Гай. Который ты никому не показываешь.
Вот черт, Анук знает о существовании моей тетради! Анук, которая даже и в комнату не входила, так и просидела на кухне в своих ботинках! Анук, которой всегда было наплевать на чьи-либо тайны, а уж на мои – тем более.
– Откуда ты знаешь, Анук?..
Она могла бы сказать: «Ты мой брат, Гай», – и это бы все объяснило. И утешило бы меня. Но я точно знаю, она никогда не скажет – «ты мой брат». Расплывчатое «сиамский братец» – это да. Это единственное, что можно от нее дождаться. И прежде чем она не говорит «Ты мой брат, Гай», я торопливо добавляю:
– Это неважно. Важно, что однажды я почувствовал его еще раз, этот чертов запах. Так же остро, как тогда. Он исходил от девушки, которую потом убили.
– Твоей девушки?
– Нет. Просто девушки, я даже толком ее не знал.
– Зачем же тогда переживать? – резонно спрашивает Анук. – Кого-нибудь когда-нибудь да убьют. Такое иногда случается, представь себе…
– Ты не понимаешь. Ее убили, перерезали горло, а за несколько часов до этого я видел ее и чувствовал этот запах.
Стоит мне только произнести последнюю фразу, как стена, у которой сидит Анук, самым странным образом меняется: я больше не вижу умиротворяющих обоев с маргаритками, прозаичного выключателя и не менее прозаичного календаря с видами Прованса. Теперь за спиной Анук – грубо отесанные и так же грубо подогнанные друг к другу серые камни. И сквозь трещины в камнях вспухает и сочится кровь. Стена пульсирует, то приближаясь, то отдаляясь от меня, и лишь Анук остается неизменно далекой. Я могу коснуться ее колена, просто вытянув руку, но это не меняет дела. Анук далека от меня – далека, как никогда.
– Это старое открытие, Гай. Старое, которое ты принял за новое. Конечно, Нобелевскую премию за него не дадут, но…
Серые камни готовы выскочить из своих пазов, кровь готова залить всю кухню, а сердце мое готово вот-вот взорваться. О, это будет мощный взрыв, он похоронит под своими обломками и меня, и мою дурацкую квартиру, и город, и страну, и весь мир; уцелеют только алеуты с их резьбой по кости и индейцы-мареньо с их верой в духов соленых лагун.
И Анук.
Она всегда выходит сухой из воды – Анук, моя девочка.
– Что значит «но», Анук?
– Может, тебе стоит завести другую тетрадь, бедный мой сиамский братец?
– Зачем? У меня и в старой есть еще несколько свободных страниц.
– Одна. Одна страница, – Анук проявляет поразительную осведомленность. – Но, боюсь, ты никогда ее не заполнишь. Ты слишком труслив для этого. Ты всегда был трусливым.
– Анук!..
– Ладно, забудь. В конце концов, твоя жизнь – это только твоя жизнь.
– Ты долго пробудешь в Париже?
С тем же успехом я мог бы спросить о ценах на нефть или об индексе Доу-Джонса, или об урожае маиса в мексиканском штате Юкатан – ответ был бы примерно одинаков:
– Разве это имеет значение?
– Нет, но все-таки… Мне не хотелось бы потерять тебя снова, Анук. Ты ведь моя сестра… Единственный родной человек…
– То, что мы перекантовались девять месяцев в чьем-то животе, еще не повод для близких отношений, Гай. – Анук сует в рот большой палец. – Уволь меня от этих сантиментов.
– А что – повод для близких отношений?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Вряд ли она примет во внимание мои доводы, если уж не приняла твои…
– Расскажи мне о ней.
Рассказать об Анук невозможно. Так же невозможно, как объяснить возникновение стрекоз, айвы и болиголова в моей прихожей. Так же невозможно, как понять, почему неуловимо изменился дурацкий плакат Ронни Бэрда. Впрочем, теперь он вовсе не кажется дурацким. Вместо полуфотографической хрени (кровавый обрезок луны и два енота в бейсболках, устроившихся на крыше небоскреба) на плакате красуется совсем другая картина. Картина стилизована под обложку старинной книги, и я могу поручиться, что это – не глуховато-серый «Ключ к герметической философии». Напротив: основной тон дышит пурпуром, по которому разбросаны цветы с широкими стрельчатыми лепестками – то ли ирисы, то ли водяные лилии. А сквозь лепестки проступает женское лицо. Нет, это не лицо Анук. В нем нет сходства и с лицами девушек из моего кошмара. Это лицо может принадлежать кому угодно, даже мужчине (если ему когда-нибудь придет в голову возомнить себя богом). Лицо изъедено ржавчиной, особенно заметной на скулах, и стянуто железными обручами. Широкие клепанные полоски проходят по лбу, щекам и подбородку: без этого каркаса, без этой клетки лицо наверняка распалось бы на тысячу лиц. Но оно не распадается, к тому же снизу его подпирают колья готического шрифта. Надпись почти не читается, но то, что удается разобрать… Я явственно вижу две первые буквы – «А» и «R». Одну в середине – «О». И предпоследнюю – «D».
– Интересный все-таки художник этот Ронни Бэрд, – говорю я Мари-Кристин, не отрывая взгляда от плаката.
– Господи, ты о чем?– Мари-Кристин машинально поворачивает голову к двери.
– И картина интересная, – продолжаю я гнуть свое. – Ты видела ее на последней выставке?
– Какая картина?
– Та, что на плакате.
Теперь и Мари-Кристин – окруженная стрекозами Мари-Кристин – внимательно рассматривает плакат.
– Странно… Что-то я ее не помню. Гамма, как у Рембрандта, но по стилю скорее Ван Эйк… Странно, очень странно… И цветочный рисунок хорош…
– Цветочный?..
– Ну да… А до чего выразительно, Мариуччиа Манделли сдохла бы от зависти!Как только эта вещь прошла мимо меня? Я ведь хорошо знаю все работы Ронни…
Я слушаю Мари-Кристин, затаив дыхание. Выходит, я вовсе не сумасшедший, и она видит то же, что и я. Пусть не все, но видит!
– Водяные лилии, правда? – уточняю я.
– Нет, скорее ирисы, – Мари-Кристин щурится. – Некрупные ирисы, совсем юные… Никакого намека на разнузданную сексуальность, обычно ирисы всегда тащат за собой бесстыдство… А эти – девственны. Никогда не видела ничего подобного.
– По-моему, это все-таки водяные лилии…
– Ирисы, – продолжает настаивать на своем Мари-Кристин. – Ирисы, не спорь. И вообще, мы отвлеклись от темы. Анук – твоя младшая сестра?
Младшая, Анук умерла бы со смеху! Но рассказывать о нашем совместном пребывании в чреве шестнадцатилетней девчонки – вот так, походя, под рассеянный аккомпанемент водяных лилий… черт с ними, ирисов… на такой подвиг я не способен.
– Угу. Младшая…
– Ты врешь, – Мари-Кристин пристально смотрит на меня. – Ты врешь, как и всякий южанин. Она тебе не сестра. Впрочем, это твое личное дело. А я должна получить это лицо. Уговори ее, Гай.
– Я постараюсь. – Вот теперь я действительно вру. Как и всякий южанин. Мне просто хочется побыстрее избавиться от Мари-Кристин.
– Обещай ей что угодно. – Прежде чем взяться за ручку двери, Мари-Кристин целует меня. Холодными бесстрастными губами в холодную бесстрастную щеку: мы слишком увлечены Анук, чтобы тратить энергию друг на друга.
– «Что у годно» – это что?
– Это – что угодно. Деньги, карьеру, посещение Диснейленда, романтическое свидание с Михаэлем Шумахером. Уик-энд с Оззи Осборном. Или ночь с Томом Крузом… Что угодно, Гай.
Интересно, любит ли Анук Тома Круза? И подозревает ли вообще о существовании этого леденцового петуха на плохо оструганной голливудской палочке?.. Боюсь, что нет…
– Хорошо.
– И вот еще что. Пригласи ее завтра на ужин. Вдвоем нам удастся обработать ее быстрее.
Завтра.
В контексте Анук – это не более чем неудачная шутка. У меня было восемь лет, чтобы подумать об Анук, чтобы попытаться понять ее. Скорее всего, она и сама не знает, где окажется завтра.
– Хорошо, – почти рычу я. Мне надоело возиться с Мари-Кристин. – Приглашу. «Ле Режанс», как обычно?
– Пожалуй… В шесть. И постарайся привести ее, Ги…
С трудом выпихнув Мари-Кристин из квартиры и захлопнув дверь, я прислушиваюсь к шагам на лестнице. Полная тишина. Очевидно, моя железобетонная преуспевающая модельерша застряла между этажами. И устроилась на ступеньках, как девчонка: я даже вижу, как она подтягивает воображаемые гольфы и закусывает нижнюю губу. Ну да, Анук еще нужно переварить, и не всякий желудок с этим справится. Впрочем, Мари-Кристин больше не интересует меня.
Стрекоз в прихожей стало гораздо больше, а к болиголову у вешалки присоединились виноградные лозы, растущие прямо из стен. И, возвращаясь на кухню, я едва не наступаю ногой на черную саламандру. Еще одно свидетельство того, что Анук – подумать только, Анук!– обосновалась в моем доме.
Она по-прежнему сидит у стены и по-прежнему не проявляет ко мне никакого интереса.
– Поужинаем завтра с Мари-Кристин? – преувеличенно бодрым голосом говорю я. – Ты приглашена.
– Не думаю, что это хорошая идея…
– Почему же? Ужин тебя ни к чему не обяжет. И потом… «Sauvat & Moustaki» – преуспевающая фирма. Я бы на твоем месте…
Закончить фразу мне не удается: Анук начинает хохотать.
– На моем месте? Хотела бы я посмотреть на тебя… на моем месте. – Хохот обрывается так же внезапно, как и начался. – Ты бы и суток не протянул. Ладно, тема закрыта.
– Но почему…
– Я же сказала – тема закрыта. Хватит с нас того, что ты угнездился там в качестве плечиков для пиджака. И подтяжек для брюк. Ты занимаешься не тем, чем должен бы заниматься, Гай.
Это совсем не новость: большинство людей занимаются не тем, чем должны бы, и чувствуют себя прекрасно. Я – не исключение. Вернее, я не был им до сегодняшнего дня.
– Интересно, и чем же я, по-твоему, должен заниматься?
– Это твоя жизнь. Мяв нее не лезу. Сам решай,
Легко сказать – решай. Ничего особенного решать мне не хочется, напротив, мне хочется смотреть на Анук. При этом странное ощущение не покидает меня: Анук оказалась точно такой же, какой я представлял ее себе, – и совсем другой. Раньше я был почти уверен, что Анук сопровождает целая свора запахов – самых экзотических; теперь же я понял, что сама Анук и есть запах. Праматерь всех запахов, которые существуют в природе, их основа.
– Мне снятся твои сны, Анук, – шепотом говорю я.
– С чего ты взял, что мои? – Анук вовсе не выглядит удивленной.
– Чьи же еще?
– Ну да, бедный мой сиамский братец… Ничего оригинального ты сам придумать не способен.
– Это не очень хорошие сны, Анук. – Я пропускаю мимо ушей ее последнее, обидное для меня замечание.
– Правда? И что же в них нехорошего?
– Слишком много крови, Анук. Слишком много, вот что я скажу тебе…
– Да брось ты. – Анук безмятежна. Гораздо более безмятежна, чем когда либо. – В темноте чего только не померещится… В темноте можно принять за кровь все, что угодно…
– На что это ты намекаешь?
– Ни на что. Каждый видит ровно то, что хочет увидеть. Всегда.
Разговаривать с Анук бесполезно. Во всяком случае, на эту тему. На все другие – тоже. Анук вообще не разговаривает, она снисходит до разговора – Анук, моя девочка.
– Тогда объясни мне хотя бы, что они значат? – Может быть, и теперь она снизойдет?
Ни черта не снизойдет, нужно знать Анук.
– Понятия не имею. Может, это твое прошлое. А может, чье-то будущее. Другие соображения есть?
– Я вообще стараюсь об этом не думать. Я ненавижу кошмары, Анук…
– Как будто кто-то в них души не чает. – Анук откровенно издевается надомной: так же, как когда-то в детстве. – Не обращай внимания, Гай.
На лицо Анук падает тень, и я не сразу понимаю, что это тень от птичьих хвостов, причудливо изогнутых, лживо раздвоенных, путающих право и лево.
Лирохвосты, ну конечно же.
Затертые временем пленники чайной жестянки. Такие же пленники, как и я сам.
– Ты помнишь тот запах, Анук? У бойни. Мы ни разу не говорили об этом, но тогда я все-таки нашел его. Гибискус, да? Китайская роза…
– Суданская мальва, – неожиданно поправляет меня Анук. – Гибискус.
Лучше не спорить с ней, какая разница – Судан или Китай – восток одинаково вероломен.
– Неважно. Пусть будет суданская мальва…
– Номер один в твоем талмуде. Я права?
– Каком талмуде?
– Том самом, Гай. Который ты никому не показываешь.
Вот черт, Анук знает о существовании моей тетради! Анук, которая даже и в комнату не входила, так и просидела на кухне в своих ботинках! Анук, которой всегда было наплевать на чьи-либо тайны, а уж на мои – тем более.
– Откуда ты знаешь, Анук?..
Она могла бы сказать: «Ты мой брат, Гай», – и это бы все объяснило. И утешило бы меня. Но я точно знаю, она никогда не скажет – «ты мой брат». Расплывчатое «сиамский братец» – это да. Это единственное, что можно от нее дождаться. И прежде чем она не говорит «Ты мой брат, Гай», я торопливо добавляю:
– Это неважно. Важно, что однажды я почувствовал его еще раз, этот чертов запах. Так же остро, как тогда. Он исходил от девушки, которую потом убили.
– Твоей девушки?
– Нет. Просто девушки, я даже толком ее не знал.
– Зачем же тогда переживать? – резонно спрашивает Анук. – Кого-нибудь когда-нибудь да убьют. Такое иногда случается, представь себе…
– Ты не понимаешь. Ее убили, перерезали горло, а за несколько часов до этого я видел ее и чувствовал этот запах.
Стоит мне только произнести последнюю фразу, как стена, у которой сидит Анук, самым странным образом меняется: я больше не вижу умиротворяющих обоев с маргаритками, прозаичного выключателя и не менее прозаичного календаря с видами Прованса. Теперь за спиной Анук – грубо отесанные и так же грубо подогнанные друг к другу серые камни. И сквозь трещины в камнях вспухает и сочится кровь. Стена пульсирует, то приближаясь, то отдаляясь от меня, и лишь Анук остается неизменно далекой. Я могу коснуться ее колена, просто вытянув руку, но это не меняет дела. Анук далека от меня – далека, как никогда.
– Это старое открытие, Гай. Старое, которое ты принял за новое. Конечно, Нобелевскую премию за него не дадут, но…
Серые камни готовы выскочить из своих пазов, кровь готова залить всю кухню, а сердце мое готово вот-вот взорваться. О, это будет мощный взрыв, он похоронит под своими обломками и меня, и мою дурацкую квартиру, и город, и страну, и весь мир; уцелеют только алеуты с их резьбой по кости и индейцы-мареньо с их верой в духов соленых лагун.
И Анук.
Она всегда выходит сухой из воды – Анук, моя девочка.
– Что значит «но», Анук?
– Может, тебе стоит завести другую тетрадь, бедный мой сиамский братец?
– Зачем? У меня и в старой есть еще несколько свободных страниц.
– Одна. Одна страница, – Анук проявляет поразительную осведомленность. – Но, боюсь, ты никогда ее не заполнишь. Ты слишком труслив для этого. Ты всегда был трусливым.
– Анук!..
– Ладно, забудь. В конце концов, твоя жизнь – это только твоя жизнь.
– Ты долго пробудешь в Париже?
С тем же успехом я мог бы спросить о ценах на нефть или об индексе Доу-Джонса, или об урожае маиса в мексиканском штате Юкатан – ответ был бы примерно одинаков:
– Разве это имеет значение?
– Нет, но все-таки… Мне не хотелось бы потерять тебя снова, Анук. Ты ведь моя сестра… Единственный родной человек…
– То, что мы перекантовались девять месяцев в чьем-то животе, еще не повод для близких отношений, Гай. – Анук сует в рот большой палец. – Уволь меня от этих сантиментов.
– А что – повод для близких отношений?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61