Дамы ждут.
– Дамы всегда чего-то ждут, – пошло успокоил его я. – Когда будете выходить в море, покажите Женьке точку на акватории, где находится ваш любимый склад крабовых отходов. Как можно точнее.
– Это еще зачем? – Он явно встревожился.
Пойми-ка его. То сам под нос совал, то жадничает.
– Не собираюсь я ваши отходы тралить, не бойтесь. Мне это для другого нужно. – И ответил на его требовательно-вопросительный взгляд: – Знаю, да не скажу.
– Хотел бы я с вами подружиться, Алекс, – искренне вздохнул Мещерский, – но не получится.
– Не получится, не надейтесь. У меня свои принципы: я относительно честный…
– …Но абсолютно глупый, – он вздохнул еще круче, шагнул за порог и прикрыл за собой дверь.
А вот и нет, так не бывает, подумал я и успокоился.
…В какую-то пору пересеклись пути Мещерского и Арчила. И после этого они навсегда пошли одной дорогой. Ну, разумеется, Князь – по ее осевой, Анчар – по обочине.
Была прекрасная майская ночь после яростно отгремевшей грозы.
Влажно блестел промытый дождем асфальт. Листва деревьев искрилась, отражая каплями свет фонарей и светофоров. Чистый ночной воздух был романтичен, напоминал что-то далекое, грустно-хорошее, безвозвратно утерянное. И в то же время что-то обещал. Новенькое.
Мещерский медленно ехал по городу – тогда он ездил еще один: мелкой шпаны не боялся, а крупная боялась его.
Город спал. Но, как водится, ночь отворила тайные двери для тайных дел.
На одной улице он увидел брошенные в беспорядке на проезжей части и тротуаре легковые машины с распахнутыми в спешке дверцами. Увидел прижавшегося спиной к витрине одинокого человека, окруженного другими людьми, напряженно и жестко готовившихся к нападению. Человек был без оружия, более того – одной рукой поддерживал другую, видимо, раненую.
Мещерский не задавал себе вопросов: что за люди, что происходит, не стал разбираться в ситуации – оценил ее мгновенно и однозначно: пятеро на одного, беспомощного. И он не мог не вмешаться, иначе не был бы Князем.
Он врубил дальний свет, сигнал и, резко газанув, кинул машину в стаю. Двое отлетели от ее левого борта, остальные успели отскочить. Одинокий человек грузно ввалился в распахнутую вовремя дверцу.
Снова – по газам. Дверца послушно захлопнулась от рывка, истерично взвизгнула и задымилась резина. Вслед раздались поспешные выстрелы. Стреляли плохо: только одна пуля пробила оба стекла – заднее и ветровое.
Мещерский свернул в первый же переулок, во второй, третий, направо, налево, снова направо и направо – и расчетливо вернулся на место происшествия. Оно было пусто – погоня ушла по следу и потеряла след.
Он загнал машину в темный двор, остановился у детской песочницы, включил свет в салоне.
Человек (молодой, но с седыми волосами и большим носом) сидел чуть согнувшись, придерживая на весу левую руку, стараясь не запачкать кровью чехол сиденья.
– Спасибо, – глухо сказал он. – Ты настоящий мужчина. Ни о чем не спросил. Только сделал, – он попытался открыть дверцу. – Теперь я пошел.
– Подожди.
Мещерский достал из бардачка охотничий нож, вспорол рукав его куртки, отрезал рукав рубашки, осмотрел рану.
– Похоже, через мякоть прошла, – перевязал, выключил свет, включил двигатель. – Поедем ко мне. Врача тебе вызову.
– Нельзя врача, – отказался Анчар.
– Свой человек, – успокоил его Мещерский.
– Я куплю тебе новые стекла…
– И за постой заплатишь, – сказал Мещерский, чтобы он улыбнулся. – И за лечение. Болит рука?
– Здесь болит, – Анчар показал на сердце. – Еще на двух человек будет болеть. Потом пройдет.
Мещерский не совсем его понял, но расспрашивать не стал.
С этой минуты они не расставались…
На ближнюю дачу Мещерский вызвал Макарова, тот осмотрел рану, прочистил ее, вновь перевязал и сказал, что через неделю джигит сможет снова сесть на коня.
– Зачем так говоришь – через неделю? Меня, что – в… седло ранили, да?
Однако именно через неделю джигит ненадолго исчез, вернулся в ночь – со стеклами для машины и с допотопным карабином, ложа которого хвалилась пятью боевыми зарубками.
– У кого ты их снял? – спросил Мещерский про стекла.
– Зачем снял? Он сам снял. И мне отдал. Сказал: извини.
– Кто – ты?
– Сначала он. Потом я. Он вежливый человек.
Особенно ночью, подумал Мещерский, под дулом карабина. Тут особо не похамишь.
Стекла, правда, не понадобились. К тому времени Мещерский сменил не только стекла, но и саму машину. Анчара это не смутило. Он продал стекла (возможно, тому же, у кого их забрал) и купил Мещерскому прекрасный кавказский кинжал в его коллекцию…
Анчар прижился у Мещерского. Как собака, которая наконец-то нашла, кому она может отдать свою верность. Он принял на себя заботы об охране хозяина и его имущества, взял на себя и все хозяйство.
Под его умелыми, трудолюбивыми руками, одинаково хорошо владеющими ружьем, кинжалом и заступом, имения Мещерского приобрели цветущий вид. Городская квартира стала настоящим домом, где комфорт и уют не мешали друг другу. Великолепная кавказская кухня вытеснила все заграничные суррогаты.
Прибирая в комнатах, намывая машину, высаживая розовые кусты, Анчар домовито напевал свою любимую арию про аэродром.
Видя такое старание, Мещерский предложил Анчару жалованье.
– Зачем обижаешь? – был ясный ответ. – Ты мне спас жизнь. Теперь я должен тебя спасти. Когда надо. А пока рядом побуду.
Пожалуй, это был первый бескорыстно близкий Мещерскому человек. И это оставило след в его душе. Который, кстати, так и не зажил до появления Виты. Второго бескорыстно близкого человека…
– Серый! – истошно завопило за дверью.
Я рывком распахнул дверь, Женька упала мне на грудь.
– Что ты орешь? – успокоился я.
– Я соскучилась. У тебя посижу.
– Посиди. Только молча и без рук.
– Трудишься?
– Молча и без рук, – строго напомнил я.
Она повалилась на кровать, забросила руки за голову, задумчиво уставилась в потолок.
– Что я придумала, Серый! Мы с тобой поженимся. Дом построим. Тостер купим. И ну ее на хрен, эту правоохранительную деятельность, а?
Она еще долго фантазировала, но я не прислушивался. Понял только одно: дом будет просторный, комнаты большие – много воздуха и света – и никакой мебели, кроме тостера.
– И на хрена нам этот тостер, – подвела Женька черту. – Пусть будут только свет и воздух. И любовь.
Она протянула ко мне руки и так глубоко посмотрела в глаза, что мне стало стыдно.
Действительно, на хрена нам этот тостер. Пусть будут воздух и свет. И немного любви…
…Во! Самое время – резкий щелчок за окном, короткая тишина (банка еще в воздухе) и дребезжание пустой жести по камням. И бедная, стало быть, и вредная.
– Иди, веселись, – вздохнув, сказал я Женьке. – И постарайся, чтобы они не искали меня до возвращения. – И выпрыгнул в окно. Как любовник от мужа.
…Засады я не боялся: Монаху уже верил. А вот почему – пока не скажу.
Он ждал меня у сводчатого входа в монастырь. Протянул руку, помог Серому не потерять достоинства при переходе через бездонную трещину.
Для порядка я прошелся всей галереей, заглянул в соседние кельи – женщиной там не пахло; водная гладь тоже была спокойной, непотревоженной. В келье Монаха заколок и губной помады не обнаружил.
– Докладывай, святой отец, – сказал я, разглядывая пепельницу, полную чужих окурков.
– Только что был человек от Боксера. План твой проходит. Завтра ждут от меня ракету для катера и сигнала по рации в центр.
Во как! Не жулики, а стало быть, внешняя разведка. Шпионы с холода.
– Тебя уберут в море, – продолжил он. – Под водой. И в пещере твой труп спрячут.
– А грузина?
– Грузин будет спать. До полудня.
– Что с яхтой решили?
– Этого не знаю. Спросить побоялся. Но под контролем будут держать.
– Кроме тебя, кто-то подстраховывать будет?
– Отсюда – нет. Только с моря.
– Специалист этот – откуда свалится?
– На машине приедет. Мои действия какие?
– У тебя свое начальство есть…
– Вредный ты мужик, Серый.
– Это еще что! Вот узнаешь меня поближе – ахнешь! – Я помолчал, отделяя паузой его доклад от моих последующих приказаний. – Стало быть, так: делай все, что тебе положено, только не подстрели меня в азарте. Не люблю я этого… Возможно, на вилле будет большой шум. Как он уймется, как гости разъедутся, спустишься ко мне, получишь инструкции.
– Не боишься заварушки?
– А ты?
– Я рад, – сказал он, подумав. – За себя.
– И я рад, – сказал я, вставая. – Тоже за тебя. Монашке своей передашь, чтобы меня не боялась. Скажешь: Серый Чуню помнит.
– Что? Как?
– Закрой рот. Желудок застудишь. – Не принял я его удивления. – Не провожай меня.
Я все-таки не хотел исключать, что Монаху в келью подсадят еще одного умельца, для верности. Скорее всего снайпера. Да и в целом все должно быть с моей стороны безупречно натурально. Раз уж Серого убьют, значит, и нет его. На время, стало быть.
Мой козырь. Причем не шестерочка мелкая, а вроде короля. Ну уж никак семерки не ниже.
Вернулся я тем же путем – в окошко, шкодливым любовником. Благополучно. Тем более что вся компания умелась купаться, и, судя по тому, как тяжело плескались в берег волны, Анчара тоже в море затащили, утопят еще джигита – так его «кепок» и поплывет. На родину, в Турцию.
Наверняка Женька сработала. Нет, точно, если мы с ней и на этот раз вывернемся (что вряд ли), жениться – не знаю, а тостер ей куплю. С мещерских денег. Раз уже ей ожерелье козлиное не пришлось…
И я снова сел за стол.
Арчил Мамаладзе (Анчар). Родился в простой трудовой, крестьянской, что ли, семье, в горном селении. Рано остался без родителей, с малой сестренкой на руках.
Сестра училась в городе. Арчи справлял хозяйство – виноградник, кукуруза, несколько барашков, коза и куры.
Горные кручи, шумящая по камням речка, охота в горах.
Он гордился своим древним родом – воинов и земледельцев. Он гордился юной красавицей сестрой. Будто был ее отцом, а не братом. И берег ее. Ради нее он трудился, ради нее он жил.
Но уже расползалась из городов грязная скверна. Отравляла ядовитым облаком древнюю землю, освященную трудом и праведными битвами. Заражала молодежь.
Все становилось иным – одежда, нравы, музыка и песни, мысли и чувства. Уважение к старшим сменялось небрежением и насмешкой. Над мудростью отцов издевались, их снисходительно учили жить на чужой манер. Дети стали забывать обычаи предков, внуки грубили старикам. Презрительно смеялись над горем ближнего, не радовались его счастью. Искали в жизни иных дорог, легких своей дозволенной подлостью…
«Рядом Сосед жил. Очень богатый. Самый богатый в селе. Дом большой. И в доме все было. Три машины. Три сына. Приехали из города отдыхать. Отец рад был. Еще не знал, что на большое горе приехали. Все село стало гостем. Столы накрыли во дворе под чинарами. Хорошие тосты говорили Соседу и его детям. И друзьям его детей. Пели песни и танцевали танцы. Потом старшие пошли спать. Молодые остались на свои песни и пляски. И Сулико осталась с ними. Будь проклята эта ночь…»
Долго ревела над селом чужая в горах музыка. Долго шумела пьяная молодежь. А потом случилось страшное.
Их было семеро, молодых людей. Не людей, конечно, но как их назвать? Нет такого слова на земле.
Утром дети Соседа и их друзья из города (за здоровье и счастье которых от сердца поднимались полные бокалы) умчались на своих машинах вниз. Они были уверены, что бедная девушка, у которой на свете – только брат, скроет свой позор.
Анчар укрыл буркой бившуюся в истерике Сулико и пришел к большому дому Соседа. Остановился в воротах, не вошел во двор.
Постаревший Сосед вышел на крыльцо. Стоял, сгорбившись. Ждал.
Анчар поднял руку.
– Не делай этого, – глухо попросил Сосед. – Ради моих седых волос. Ради спокойной кончины.
– Это было в твоем доме, – глухо возразил поседевший мальчишка Анчар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46