Армейские представили тонны бумаг, доказывающих, что за неделю до пожара туда направлялось – да вообще чего только не направлялось. «Направленными на склад» оказались вещи, которые давно уже значились пропавшими и за которые все еще предстояло отчитываться. Вещи, которые значились «отправленными на склад», через некоторое время всплывали… в чемоданах. Пожар – это Божий дар, правда, полковник?
Роджер очень официально произнес:
– Не ждите, что я соглашусь.
– Конечно же, нет, полковник. Но только не уверяйте меня, будто так не бывает, чтобы где-то недосчитались ящика детонаторов.
ГЛАВА 10
Работа шла своим чередом.
Повсюду извивались электрические кабели, постепенно заползая в складки брезента и становясь невидимыми. Прибавлялось света, как будто так оно и должно быть. Под вентиляционными отверстиями в потолке повесили большие вентиляторы, освобождавшие помещение от запахов и отработанного воздуха. Генри и сам так разбирался в установке шатров и удобствах для массового зрителя, как это и не снилось изнемогающим от жары и духоты гостям в раскаленных от солнца шатрах, а поскольку я также считал регулирование воздуха одним из главных условий комфорта, посетители Стрэттон-Парка должны были дышать полной грудью, не замечая этого.
В девятнадцатом веке порожденные высокими трибунами и большими поддувалами сквозняки послужили причиной настоящего бума в производстве скамеечек для ног, кресел с боковинами и ширм. Воздушные вытяжки двадцатого века привели к тому, что уличные углы в больших городах превратились в углы на всех ветрах.
Давление воздуха, движение воздуха, температура воздуха, удаление пыли, снижение влажности – все это не просто вопрос комфорта для находящегося в помещении, это еще и борьба с аллергенами, профилактика гниения, ржавчины, появления грибков и плесени. Очищение старых зданий, в моем одержимом представлении, начиналось с подачи чистого сухого воздуха, неприметно циркулирующего по всем закоулкам и помещениям.
Кормились мы с кухни «Мейфлауера». Мои сыновья сновали туда-сюда, выступая в роли официантов, охотно собирали мусор и вообще вели себя так, как никогда в нормальной обстановке, если их не припугнуть.
Мы с Роджером разобрались с водопроводной системой ипподрома, и его рабочие проложили отвод к местам, где располагались палатки, специально подведя воду к раздевалке женщин-жокеев, имея в виду прежде всего Ребекку. Конечно, это была холодная вода, но лучше, чем никакой. Повисев достаточно долго на телефоне, мы вырвали обещание прислать автотуалет, а у Айвэна выпросили целый грузовик цветов в горшках.
– Говорит, что у него сегодня самый бойкий день в году, – заметил Роджер, опуская трубку. – И чтобы ипподром оплатил ему все, что он посылает.
– Прелестно.
Мы обсудили еще несколько вопросов, прежде чем Роджер умчался по своим делам, оставив меня одного в кабинете. За прошедший час я ощутил, что мне стало легче ходить, но, с другой стороны, у меня страшно устали плечи, и я был рад возможности взгромоздиться копчиком на стол, чтобы не тревожить раны на руках и ногах. Я сидел и думал о карточке, которую когда-то, в наши лучшие времена, мне дала Аманда и которая теперь была приклеена к стене в моей домашней мастерской. На ней было написано: «Если все идет хорошо, очевидно, ты чего-то недосмотрел». Так вот, я пытался сообразить, какие вещи могли выпасть из поля зрения Роджера и Генри, что я сам недодумал и что могло обернуться на следующий день утром непоправимой бедой.
Неожиданно распахнулась дверь, и на пороге показался Форсайт Стрэттон. Наверное, ни один Стрэттон органически не мог медленно войти в комнату.
– Вы что здесь делаете? – Подобное начало беседы в последние дни перестало поражать оригинальностью.
– Думаю, – сказал я. Подумав про себя, что не получаю никакого удовольствия от того, что вижу Форсайта, особенно, если у него такие же намерения, как у Ханны с Китом. Однако оказалось, отчего я облегченно вздохнул, что нападать он собирался словесно, а не физически.
– Вы не имеете права распоряжаться здесь, – пробормотал он.
– Распоряжается полковник, – миролюбиво ответил я.
– Полковник ничего не делает, не посоветовавшись с вами. – Глаза у него блестели, как и у Ребекки, и я подумал, не носит ли он линзы. – А этот огромный человек, его люди устанавливают палатки, он спрашивает полковника, что делать, а потом они идут к вам и спрашивают вас, а то и вообще он и вовсе не обращается к полковнику и прямо спрашивает вас. Вы ведь намного моложе их, но что бы вы ни сказали, они тут же выполняют. Я уже много часов сижу и наблюдаю, и меня это все больше и больше злит, так что не говорите мне, будто я говорю о том, чего не знаю. У нас никто не хочет, чтобы вы были здесь… и вообще, кто вы такой, что так много на себя берете?
Я сухо произнес:
– Строитель.
– И с какой стати какому-то строителю распоряжаться на нашем ипподроме?
– Ну, в таком случае напомню, что я еще и держатель акций. Частичный владелец.
– А, идите вы! Я Стрэттон.
– Вот незадача, – только и сказал я.
Он был оскорблен до глубины души. В голосе у него добавилось по меньшей мере две октавы, губы мстительно скривились, и он почти закричал:
– Ваша мамаша не имела права на эти акции. Вместо этого Киту нужно было вздуть ее хорошенько. И Джек говорит, Кит так и сделал с вами вчера, только еще мало, вы продолжаете совать свое рыло в наши дела, и если вы думаете выжать из нас деньги, то смотрите не лопните от натуги.
Сбивчивая речь только подчеркивала охватившую его злобу. Что касается меня, то последний комок грязи, брошенный в меня очередным Стрэттоном, переполнил мою чашу терпения, и во мне проснулась жестокость, о которой я даже не подозревал. Намеренно стараясь сделать ему больно, я сказал:
– Ну а ты-то, ты, в собственной семье, ты – ноль без палочки. С тобой не считаются. Даже не смотрят на тебя. Что же ты такое выкинул?
Он быстро вскинул вверх руки, сжал кулаки и угрожающе двинулся ко мне. Я выпрямился и вовсе не выглядел (как я надеялся) человеком, которого достаточно толкнуть, чтобы он упал, каким я на самом деле был, и, несмотря на опасность нападения, что было очень вероятным, если учесть разгоряченность противника, бросил ему в лицо дерзкую колкость:
– Наверное, вбухали целое состояние, чтобы ты гулял на свободе, а не сидел за решеткой.
Он завопил:
– Заткнитесь! Заткнитесь! Я пожалуюсь тете Марджори.
Его кулак чуть было не угодил мне в подбородок.
– Пожалуйста, пожалуйста, – подначивал я. Хоть я и пытался взять себя в руки, вернуть самообладание, но даже для моих собственных ушей то, что я сказал, прозвучало грубо и обидно.
– Какой же ты дурак, Форсайт, да еще наверняка мошенник. Марджори и без того уже презирает тебя, а ты еще хочешь, чтобы она вытирала твои сопли. А видел бы ты, какая у тебя от ненависти сделалась рожа, милю дул бы отсюда и спрятался, чтобы никто не видел.
Моя по-детски незатейливая насмешка совсем доконала его. По-видимому, он был очень высокого мнения о своей внешности. С лица у него сползла презрительная злобная гримаса, губы разжались, обнажив зубы, нездоровая желтоватая кожа порозовела.
– Ах ты, дерьмо! – От пережитых только что унижений его била дрожь. Кулаки разжались и безвольно упали. За какие-то несколько секунд он превратился в жалкую фигуру, одни слова и поза, никакой воли.
Мне вдруг стало стыдно. «Молодец, – подумал я, – ударил из пушки по самому ничтожному из Стрэттонов. Где были твои храбрые слова вчера, когда ты стоял перед Китом?»
– Меня лучше иметь в союзниках, чем в числе врагов, – сказал я, остывая. – Может, поговорим?
Совсем потерянный, он теперь еще и смутился, сделался мягче, пожалуй, был вполне в состоянии, чтобы ответить на несколько вопросов.
Я начал:
– Это Кит сказал тебе, что я приехал сюда, чтобы выжать из вас деньги?
– А кто же еще, – безвольно кивнул он. – А с какой еще другой стати вам сюда было приезжать?
Я не сказал: «Потому что твой дед дал денег на мое образование». Я не сказал: «Может быть, чтобы отомстить за свою мать». Меня занимало другое:
– Он сказал это до или после того, как взорвались трибуны?
– Что?
Я не стал повторять вопрос. Помолчав с угрюмым видом, он наконец промямлил:
– Я думаю, после.
– Когда точно?
– В пятницу. Позавчера. Во второй половине дня. Многие из нас приехали сюда, когда услышали о взрыве. Вас уже увезли в больницу. Кит сказал, что вы распишете свои царапины как страшные раны.
– И вы, естественно, поверили?
– Конечно.
– Все до одного?
Он пожал плечами.
– Конрад считал, что нужно приготовиться откупиться от вас, а Кит бесновался, мол, мы не можем себе этого позволить, особенно после… – Он вдруг замолчал и еще больше смутился.
– Особенно после чего? – спросил я. Он жалко затряс головой.
– Особенно после того, – догадался я, – как они вылетели в трубу, вытаскивая тебя из беды?
– Я не слушаю, – промолвил он и по-детски закрыл уши ладонями. – Замолчите.
Ему двадцать с чем-то, подумал я. Неумный, неработающий, да еще, по всей видимости, нелюбимый. К тому же – и главное – опозоривший фамилию. Откупаться от людей сделалось обычным для Стрэттонов, но, судя по тому, как к нему относились другие во время собрания Совета в среду, он обошелся им слишком дорого. Если у них и были родственные чувства к нему раньше, то к нашему собранию от них не осталось и следа, одна только неприязнь.
Внутри этой семьи действовала своя система наказаний – я видел, что она есть, но, что это конкретно, не догадывался. Прегрешение Форсайта было для них, вероятно, не столь важно само по себе, сколько потому, что они заплатили за него дорогой ценой. Они приобрели над ним власть взамен своей помощи. Если угроза разоблачения все еще висела над ним, он, по моему мнению, должен был сделать все, что от него потребуют.
Роджер говорил, что Марджори держала Конрада на крючке, что он всегда уступает, стоит ей только нажать на него.
Я сам, по собственной воле, не осознав возможные последствия, дал согласие попытаться выяснить, сколько и кому должен Кит, а также узнать, какое давление может оказывать на Конрада предполагаемый архитектор новых трибун, оказавшийся Уилсоном Ярроу, о котором мне что-то было известно, но что, никак не припоминалось.
Использует ли меня Марджори, гадал я, чтобы получить факты, которые усилили бы ее хватку в управлении семейством? Настолько ли она хитра, чтобы догадаться, что может заручиться моей помощью, если использует мою заинтересованность в процветании ипподрома? Неужели она такая умница, а я такой уж простофиля? Возможно, так оно и было.
Я все еще верил, что она искренне хочет, чтобы ипподром процветал, даже несмотря на то, что вначале она пыталась использовать меня как инструмент в своей политике отказа от перемен.
Сама Марджори не стала бы, да и не могла взрывать трибуны. Если с моей или кого-либо еще помощью она узнала бы, кто это сделал или нанял людей, чтобы сделать это, она совершенно не обязательно, думал я теперь, стала бы требовать публичного или с помощью закона воздаяния по заслугам. Не было бы ни суда, ни осуждения или официального приговора. Стрэттоновское семейство, и прежде всего сама Марджори, запрятали бы еще одну тайну в семейный архив и использовали бы ее для шантажа друг друга. Я сказал Форсайту:
– Когда ты ходил в школу, ты записывался в кадеты?
Он удивленно уставился на меня:
– Нет, конечно же, нет.
– Почему «конечно же»?
– Только круглому идиоту может нравиться маршировать в форме и слушать, как на тебя орут.
– Так начинаются фельдмаршалы.
Он презрительно фыркнул:
– Одержимые властью кретины.
Я от него устал. Мне было ясно, что вряд ли он в своей жизни брал в руку деткорд или саму взрывчатку, – этим могли заниматься мальчики в кадетских отрядах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47