– А сколько, по-вашему, это стоит?
– Садитесь, садитесь, – она подождала, пока я устроюсь на стуле. – Это стоит, как вы отлично себе представляете, любой суммы, какую только может попросить ваш друг. Весь день нас со всех сторон поздравляют. Этот шатер очень понравился. Будущее ипподрома, я не преувеличиваю, спасено. Может быть, мы сегодня и не получим прибыли наличными, но нам зачтется бесценный доход, который мы заработали, вызвав такой восторг у наших посетителей, они теперь станут нашими почитателями.
Ее деловая метафора вызвала у меня улыбку.
– Я сказала Конраду, – сдержанно промолвила она, – чтобы он не трясся над каждым счетом. Оливер Уэллс очень занят, поэтому я говорю это вам. В среду, послезавтра, я собираю семейный Совет. Можете вы с Оливером и полковником до этого подсчитать для меня расходы и дать список затрат?
– Вероятно.
– Тогда сделайте это, – сказала она, на этот раз не столько приказным, сколько просящим тоном. – Я сказала Конраду, чтобы он велел бухгалтерии прикинуть, каково реальное положение ипподрома на настоящий момент, не дожидаясь конца этого финансового года. Нам необходимо разобраться в ситуации и определить, что мы будем делать в первую очередь. – Она на миг замолчала. – Сегодня вы показали, что нам не стоит перестраивать трибуны по-старому. Вы показали нам, что людям нравится свежая и необычная обстановка. Нам нужно построить веселые трибуны.
Я слушал ее с благоговением. Неужели ей восемьдесят четыре года? Или восемьдесят пять? Маленькая, в чем душа держится, мыслит четко и жестко, старушка с хваткой финансового магната.
– Вы придете на Совет? – спросила она не совсем уверенно.
– Думаю, да.
– А миссис Фаулдз?
Я холодно посмотрел на нее:
– Она сказала, вы узнали ее.
– Да. Что она вам рассказала?
– Не очень много. Главным образом говорила о том, что, если ипподром станет приносить доход, будет процветать, она не станет настаивать на продаже земли.
– Прекрасно. – Марджори явно обрадовалась, но об этом можно было судить только по чуть заметному движению ее скул.
– Не думаю, чтобы она горела желанием посидеть на Совете, – прибавил я. – Она прочитала в газетах о семейных раздорах, этого достаточно. Она просто хотела узнать, как тут дела.
– Газеты! – Марджори покачала головой, одно только это слово вызывало у нее отвращение. – Не знаю, как они могли разнюхать о наших разногласиях. Чего только они не писали, страшно подумать. Нам больше нельзя допускать таких скандалов. И еще важнее не допустить новых выходок Кита.
– Так, может быть, – осторожно предложил я, – лучше, пусть себе все идет своим чередом…
– Ну что вы, – не дала она мне закончить, – что вы говорите, а семейная честь…
Старинная, вековечная дилемма никуда не девалась – с их точки зрения, ей не было решения.
Скачки закончились, и толпы устремились с ипподрома, оставляя после себя тонны мусора. Опустел большой шатер. Рестораторы сложили свои столы и стулья и разъехались. Солнце склонялось к горизонту, землю окутывало желтое марево, и мы с Генри, Оливером и Роджером сидели на перевернутых пластиковых ящиках из-под бутылок, наслаждаясь тишиной покинутого пьющей публикой бара для членов клуба и холодным пивом из банок, и, лениво ворочая языками, подводили итоги многотрудному дню.
Пятеро мальчишек носились поблизости. В последний момент к ним присоединился Тоби. Стрэттоны отправились восвояси. У конюшен грузились в фургоны последние победители и неудачники. Все уже позади – нетерпение, страстный порыв, триумф.
– Следующий номер нашей программы… – провозгласил я, словно с арены в цирке, и широко повел рукой.
– Мы отправляемся домой спать, – закончил за меня Роджер.
В хорошем настроении он довез меня с ребятами до автобуса, а сам вернулся обратно присмотреть за уборкой, проследить за тем, чтобы все было заперто на ночь, и проверить охрану.
Дети поужинали на скорую руку и сгрудились у телевизора. Я сидел, читал дневники Картерета и зевал. Мы все, конечно, поговорили с Амандой.
Картерет писал:
«Ли уговорил пойти на вечернюю лекцию о последствиях бомбежек для разного рода строений. (Дело рук скорее Ирландской освободительной армии, чем авианалетов.) Было очень скучно. Ли извинялся за то, что я потерял время. У него появился бзик по поводу разных развалюх. Сказал ему, что на этом он здесь не заработает поощрения. Он ответил, что жизнь не кончается после колледжа…»
– Папочка, – позвал меня Нил.
– Да?
– Я задал Генри загадку.
– Какую загадку?
– Какая разница между шпунтом и желобком?
Я с благоговением воззрился на своего потрясающего сына, маленького мальчика с необычайно хорошей памятью.
– Ну, и что он тебе ответил?
– Он спросил, кто этим интересуется. Я сказал, что ты, и он стал смеяться. И сказал, что если кто и знает ответ, то это ты.
Я улыбнулся и сказал:
– Это похоже на загадку Сумасшедшего Шляпника из «Алисы в стране чудес»: «Какая разница между вороном и письменным столом?» Ответа на нее вовсе не существует.
– Глупая загадка.
– Согласен. Я всегда так думал.
Нил замолк, погрузившись в детский фильм. На экране носился длинноносый Пиноккио и противно верещал, я почему-то вспомнил сегодняшнюю истерику Кита. Его искаженное злобой лицо вызывало отвращение. Вялой рукой я перелистнул страницу. Картерет писал:
«Был там и „великий“ Уилсон Ярроу, задавал вопросы, чтобы покрасоваться „ученостью“. И с чего это преподаватели взяли, что он такой талантливый? Он только и делает, что лижет им задницу. Ли просто выставят как еретика, если только до преподавателей дойдет, что он говорит о Гропиусе. Но хватит, пора браться за курсовую по политическому пространству».
Я листал страницу за страницей, и передо мной вставали события тех уже далеких лет, все, что происходило тогда у нас на курсе. Ярроу же как в яму провалился. Ни слова о нем. Я заглянул в следующий блокнот, пропустив довольно большой отрезок времени, и там зацепился за восклицательные знаки после упоминания о премии «Эпсилон». Однако сколько я ни вглядывался в строчки последующих записей, я нашел только один абзац, которого, впрочем, было более чем достаточно:
«Снова пошли слухи о Уилсоне Ярроу. Ему позволили закончить дипломную работу! Говорят, что чужой проект был подан под его именем по ошибке! Старик Хэммонд говорит, что такой яркий талант не должен пропасть из-за одной-единственной оплошности! Как это понимать? Обсуждал это с Ли. Он говорит, что это идет от натуры человека. Если кто-то решается смошенничать единожды, то при случае повторит. А как же последствия, поинтересовался я. Он сказал, что Уилсон Ярроу не задумывался о последствиях, так как нисколько не сомневался, что все это сойдет ему с рук. Создается впечатление, что никто не знает, как был раскрыт обман, который называют „ошибкой“. Или не хотят говорить? Объявлено, что в этом году „Эпсилон“ не будет присуждаться. Но почему нельзя было отдать премию тому, кто был автором проекта на самом деле?
P.S. Я только что услышал этот самый последний слух. Проект был выполнен Мисом!!! Спроектировано в 1925 году, но так и не пущено в дело. Вот это ошибочка!»
Я вчитывался в картеретовские строчки, пока не стало больно глазам, у него был очень неразборчивый почерк, но этот «самый последний слух» Картерет нигде не подтвердил и не опроверг.
Конечно, давнее, пусть даже в свое время разоблаченное, мошенничество может быть интересным, но даже Марджори не сочтет это достаточным средством давления. Ведь прошло столько лет и если еще учесть, что и тогда-то ничего не было предпринято по этому поводу, то назвать Ярроу мошенником в настоящее время – все равно, что оклеветать невинного человека.
Я не видел, как использовать этот скандал, давно уже ставший забытой историей, чтобы разоблачить Ярроу как шантажиста, давившего как-то на Конрада, чтобы получить заказ на строительство трибун.
Мне ничего не оставалось, кроме того, как положить дневники в сумку, после чего досмотреть последние пять минут «Пиноккио», а затем отправить свое потомство в постель.
Во вторник утром поехавшие по своим делам в Суиндон Гарднеры подбросили меня с ребятами до прачечной и договорились заехать за нами в парикмахерский салон «Смите».
Пока почти весь наш наличный гардероб стирался и сушился в стиральных машинах-автоматах, мы совершали набеги на близлежащие магазины в поисках пяти пар неодинаковых спортивных туфель (сделать это было трудно – и очень недешево, – потому что для мальчиков было далеко не все равно, какого цвета будут украшения на обуви, хотя мне казалось, что все они одинаковые), а после этого (ненадолго остановившись для покупки яблок) я неумолимо повлек их стричь волосы.
Их всеобщее несогласие стричься испарилось, как фруктовый пирог, стоило им переступить порог «Смите», потому что там их встретила и первой приветливо обратилась к ним Пенелопа Фаулдз. Высокая, стройная, юная блондинка Пенелопа поздоровалась за руку с каждым из моих сорванцов, и от этого я чуть было совсем не потерял голову, позабыв, что давно уже стал взрослым мужчиной.
Я думал, что «Смите» – тихое, спокойное, старомодное заведение, потому что судил по дате его основания, отстоявшей от нашего времени почти на два столетия. Оказалось же совсем наоборот: здесь делали самые современные прически, повсюду сверкал хром, играла тихая музыка. Фотографии причесок на стенах походили на иллюстрации по фигурной стрижке деревьев. Можно было подумать, что ты попал в Лондон, потому что сидевшие и стоявшие вокруг молодые люди с конскими хвостами на голове трещали, как настоящие жители Истэнда. Я чувствовал себя здесь совсем стариком, а мои дети были в восторге.
Пенелопа сама подстригла их, посоветовавшись со мной перед тем, как выслушала пожелание Кристофера быть подстриженным строго под ноль, так, чтобы осталась только лихая челка, спадавшая на лоб.
– Ради Бога, – взмолился я, – нужен какой-то компромисс, не то его мать сживет меня со света. Обычно она сама стрижет его.
Пен восхитительно улыбнулась. Я посмотрел на нее с обожанием, чувствуя, что помолодел лет на десять. Она состригла Кристоферу столько волос, чтобы он остался довольным, но, на мой взгляд, слишком коротко. Это его волосы, напомнил он мне. Попробуй повтори это маме, посоветовал я ему.
По непонятным мне причинам Тоби попросил сделать ему «самую обычную прическу» и ничем не проявил своего вечного несогласия. Это подействовало на меня размягчающе, и я, наблюдая, как Пенелопа подтыкает ему вокруг шеи простыню, спросил, здесь ли ее матушка.
– Наверху, – сказала она и показала пальцем на лестницу. – Поднимайтесь. Она сказала, что ждет вас. – Она улыбнулась, и у меня захолонуло сердце. – Не бойтесь, из ваших деток не получатся уродцы – у них головы прекрасной формы.
Я нехотя поднялся на второй этаж, и там все оказалось как в старые добрые времена: вдоль стен сидели дамы в бигуди под сушилками и читали журналы по домоводству.
Соблазнительная в своих облегающих черных брюках, ослепительно алой блузке, с длинной ниткой жемчуга на шее, Филиппа провела меня мимо почтенных матрон, смотревших на крупного мужчину с палочкой, как на неизвестно откуда свалившегося марсианина.
– Не обращайте внимания на моих старых милочек, – поддразнила меня Филиппа, введя в затянутое пестрым ситцем святилище. – «Танкерей» пойдет?
Я неуверенно промямлил, что можно, и тут же у меня в руке очутился большой стакан с доброй порцией джина, с добавленной в него малой толикой тоника, кубиками льда и толстым ломтиком лимона. Четверть двенадцатого утра во вторник. Ничего себе.
Она закрыла дверь, так что старые милочки больше не могли глазеть на меня.
– У них уши, как у летучих мышей, улавливают все, что может стать сплетней, – с юмором заметила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47