Больше всего на свете я хотел заставить вас страдать. Смотреть, видеть, как вы страдаете. А потом, полагаю, отпустить вас.
– Как великодушно… Более великодушно, чем я заслуживаю. Однако вы добились успеха. Смотрите же – пока не насытитесь!
В обращенных на меня глазах что-то происходило. Лицо было очень бледным и спокойным; оно не изменилось. Даже если бы я своим каблуком стер это лицо в порошок, остались бы глаза, полные слез, которые так и не упали с ресниц, не потекли по щекам.
Я встал со стула и пошел в противоположный конец комнаты.
– Бесполезно, – сказал я. – Эмброз всегда говорил, что из меня выйдет никудышный солдат. Я не могу убивать хладнокровно. Прошу вас, ступайте к себе наверх, куда угодно, только не оставайтесь здесь. Моя мать умерла, прежде чем я успел ее запомнить, и я никогда не видел, как плачет женщина.
Я открыл дверь. Но она продолжала сидеть у огня, она не шелохнулась.
– Кузина Рейчел, идите наверх, – повторил я.
Не знаю, как звучал мой голос, может быть, слишком резко или слишком громко, но старик Дон, лежа на полу, поднял голову и устремил на меня хмурый собачий взгляд, проникающий в самую душу, затем потянулся, зевнул, подошел к кузине Рейчел и положил морду ей на колени. Только тогда она шевельнулась.
Опустила руку и коснулась его головы. Я закрыл дверь и вернулся к камину. Я взял оба письма и бросил их в огонь.
– И это бесполезно, – проговорила она, – мы оба помним, что он сказал.
– Я могу забыть, – сказал я, – если вы тоже забудете. В огне есть особая, очистительная сила. Ничего не останется. Пепел не в счет.
– Если бы вы были хоть немного старше, – сказала она, – или ваша жизнь была бы иной, если бы вы были кем угодно, но не тем, кто вы есть, и не любили бы его так сильно, я поговорила бы с вами об этих письмах и об Эмброзе. Но не стану; уж лучше я смирюсь с вашим осуждением. В конце концов, это проще для нас обоих. Если позволите мне остаться до понедельника, в понедельник я уеду, и вам больше никогда не придется вспоминать обо мне.
Хоть это и не входило в ваши намерения, вчера вечером и сегодня я была глубоко счастлива. Благодарю вас, Филипп.
Я разворошил угли сапогом, и пепел рассыпался.
– Я не осуждаю вас, – сказал я. – Все вышло не так, как я думал и рассчитывал. Я не могу ненавидеть женщину, которой не существует.
– Но я существую, существую!
– Вы не та женщина, которую я ненавидел. И этим все сказано.
Она продолжала гладить Дона по голове.
– Та женщина, – сказала она, – которую вы рисовали в своем воображении, обрела конкретные черты, когда вы прочли письма или раньше?
Я на минуту задумался, а затем излил в потоке слов все, что было у меня на душе. К чему копить злобу?
– Раньше, – медленно проговорил я. – В каком-то смысле я испытал облегчение, когда пришли эти письма. Они дали причину ненавидеть вас. До этого у меня не было никаких оснований, и мне было стыдно.
– Стыдно? Почему?
– Потому что нет ничего столь саморазрушительного, нет чувства столь же презренного, как ревность.
– Вы ревновали…
– Да. Как ни странно, теперь я могу признаться. С самого начала, как только он сообщил мне о своей женитьбе. Может быть, даже раньше возникла какая-то тень подозрения. Не знаю. Все ждали, что я обрадуюсь также, как они, но это было невозможно. Должно быть, вы сочтете мою ревность бурной и нелепой. Как ревность избалованного ребенка. Возможно, я таким и был, да и сейчас такой. Беда моя в том, что в целом мире я никого не знал и не любил, кроме Эмброза.
Теперь я размышлял вслух, не заботясь, что обо мне подумают. Я облекал в слова то, в чем прежде не признавался даже самому себе.
– Не было ли это и его бедой? – сказала она.
– О чем вы?
Она сняла руку с головы Дона и, опершись локтями о колени, положила подбородок на ладони.
– Вам только двадцать четыре года, – сказала она, – у вас вся жизнь впереди, возможно, годы счастья, конечно, семейного счастья с любимой женой, с детьми. Ваша любовь к Эмброзу не уменьшится, но постепенно займет надлежащее место. Как всякая любовь сына к отцу. Ему это было не суждено. Он слишком поздно женился.
Я опустился на одно колено перед огнем и раскурил трубку. Я и не подумал просить разрешения. Я знал, что она не будет возражать.
– Почему – слишком поздно? – спросил я.
– Ему было сорок три, когда два года назад он приехал во Флоренцию и я впервые увидела его. Вы знаете, как он выглядел, как говорил, знаете его привычки, его улыбку. Вы были с ним с младенчества. Но вам не дано знать, какое впечатление все это произвело на женщину, которая не была счастлива, которая знала мужчин – мужчин, так не похожих на него.
Я ничего не сказал, но, думаю, понял.
– Не знаю, что его привлекло во мне, но что-то, видимо, привлекло, – сказала она. – Такие вещи необъяснимы. Кто может сказать, почему именно этот мужчина любит именно эту женщину, какие причудливые химические соединения в крови влекут нас друг к другу? Мне, одинокой, мятущейся, пережившей слишком много душевных потрясений, он явился как спаситель, посланный в ответ на молитву. Такой сильный и такой нежный, чуждый малейшего самомнения, – я никогда не встречала ничего подобного. Это было откровение.
Я знаю, чем он был для меня. Но чем была для него я…
Она замолчала и, слегка нахмурясь, смотрела в огонь. Пальцы ее вновь вертели кольцо на левой руке.
– Он был похож на спящего, который неожиданно проснулся и увидел мир, – продолжала она, – всю его красоту и всю печаль. Голод и жажду. Все, чего он никогда не знал, о чем никогда не думал, предстало перед ним в преувеличенном виде, воплотилось в одном-единственном человеке, которым случайно или по воле судьбы, если вам угодно, оказалась я. Райнальди – которого он ненавидел, вероятно, так же, как вы, – однажды сказал мне, что я открыла ему глаза, как иным открывает глаза религия. Его охватила такая же одержимость. Но человек, приобщившийся к религии, может уйти в монастырь и целыми днями молиться перед образом Богоматери в алтаре. Она сделана из гипса и не меняется. С женщинами не так, Филипп. Их настроения меняются со сменой дня и ночи, иногда даже с часа на час, как и настроение мужчины. Мы люди, и это наш недостаток.
Я не понял, что она имела в виду, говоря о религии. На память мне пришел только старик Исайя из Сент-Блейзи, который заделался методистом и ходил босиком, проповедуя на улицах. Он взывал к Иегове и говорил, что и сам он, и все остальные – жалкие грешники в глазах Всевышнего и нам надо неустанно стучаться во врата Нового Иерусалима. Я не видел решительно никакой связи между подобными действиями и Эмброзом. У католиков, конечно, все по-другому. Наверное, она имеет в виду, что Эмброз относился к ней как к кумиру из Десяти заповедей. «Не поклоняйся богам их, и не служи им, и не подражай делам их».
– Вы хотели сказать, что он ждал от вас слишком многого? – спросил я.
– Возвел вас на некий пьедестал?
– Нет, – ответила она. – После моей горькой жизни я с радостью согласилась бы на пьедестал. Нимб – прекрасная вещь, если его можно иногда снимать и становиться человеком.
– Но что же тогда?
Она вздохнула и уронила руки. Ее лицо неожиданно сделалось усталым. Она откинулась на спинку кресла и, положив голову на подушку, закрыла глаза.
– Обретение религии не всегда способствует совершенствованию человека, – сказала она. – То, что у Эмброза открылись глаза на мир, не помогло ему.
Изменилась его сущность.
Ее голос звучал утомленно и непривычно глухо. Если я говорил с ней, как на исповеди, – может быть, и она была не менее откровенна. Она полулежала в кресле, прикрыв глаза руками.
– Изменилась? – спросил я. – Но как?
Сердце у меня упало – такое мы испытываем в детстве, когда вдруг узнаем о смерти, зле или жестокости.
– Позднее врачи говорили мне, – сказала она, – что из-за болезни он утратил контроль над собой, что свойства характера, дремавшие на протяжении всей его жизни, под влиянием боли и страха поднялись на поверхность. Встреча со мной принесла ему краткое мгновение экстаза… и катастрофу. Вы были правы, что ненавидели меня. Если бы он не приехал в Италию, то сейчас был бы здесь с вами. Он бы не умер.
Мне стало стыдно. Я смутился и не знал, что сказать.
– Точно так же он мог заболеть и здесь, – проговорил я, словно для того, чтобы помочь ей. – И тогда не вы, а я был бы виновником всего случившегося.
Она отвела руки от лица, посмотрела на меня и улыбнулась.
– Он так сильно любил вас! – сказала она. – Можно было подумать, что вы его сын, так он вами гордился. Всегда «мой Филипп сделал бы то», «мой мальчик сделал бы это». Ах, Филипп, раз вы все полтора года ревновали ко мне, думаю, мы квиты. Бог свидетель, иногда мне хватило бы вас и в меньших дозах.
Я ответил на ее взгляд и медленно улыбнулся.
– Вы тоже рисовали себе картины? – спросил я.
– Без конца, – ответила она. – Этот избалованный мальчик, говорила я себе, постоянно пишет ему письма, из которых он вечно читает отрывки, но целиком никогда не показывает. Мальчик, у которого нет недостатков, одни сплошные достоинства. Мальчик, который понимает его, а мне это никак не удается. Мальчик, который владеет тремя четвертями его сердца и всем, что есть в нем лучшего. Мне же остается одна четверть и все худшее. Ах, Филипп… – Она улыбнулась мне. – И вы говорите о ревности!.. Ревность мужчины порывиста, глупа и лишена глубины, как ревность ребенка. Ревность женщины – ревность взрослого человека, а это совсем другое.
Она вынула подушку из-под головы и взбила ее. Затем одернула платье и выпрямилась в кресле.
– Пожалуй, для одного вечера мы достаточно наговорились.
Она наклонилась и подняла с пола рукоделие.
– Я не устал, – возразил я. – Я мог бы продолжать еще и еще. То есть не сам говорить, а слушать вас.
– У нас есть завтра, – сказала она.
– Почему только завтра?
– Потому что в понедельник я уезжаю. Я приехала всего на два дня. Ваш крестный Ник Кендалл пригласил меня в Пелин.
Мне показалось нелепым и совершенно бессмысленным, что она собирается уезжать.
– Вы не успели приехать и уже уезжаете, – сказал я. – У вас будет время для визита в Пелин. Вы не видели еще и половины имения. Что подумают слуги, арендаторы? Они почувствуют себя оскорбленными.
– Неужели?
– Кроме того, – сказал я, – из Плимута едет рассыльный с растениями и саженцами. Вы должны обсудить с Тамлином, что с ними делать. А вещи Эмброза? Их надо разобрать.
– Я думала, вы сами сможете это сделать, – сказала она.
– Но ведь мы могли бы вместе заняться ими!
Я поднялся с кресла, потянулся и пнул Дона.
– Просыпайся, – сказал я. – Хватит сопеть, давно пора идти в конуру к приятелям.
Дон пошевелился и заворчал.
– Ленивая бестия, – сказал я и взглянул на кузину Рейчел.
Она смотрела на меня с таким странным выражением, будто сквозь меня вглядывалась в кого-то другого.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, – ответила она, – право, ничего… Не могли бы вы взять свечу и проводить меня до моей комнаты?
– Хорошо, – сказал я, – а потом отведу Дона.
Свечи лежали на столике у двери. Она взяла одну из них, и я зажег ее. В холле было темно, но на верхней площадке Сиком оставил свет.
– Благодарю вас, – сказала она, – дальше я сама найду дорогу.
На лестнице она помедлила. Ее лицо оставалось в тени, в одной руке она держала подсвечник, другой придерживала подол платья.
– Вы все еще ненавидите меня? – спросила она.
– Нет, – ответил я. – Я же сказал вам, что это были не вы, а совсем другая женщина.
– Вы уверены, что другая?
– Абсолютно уверен.
– В таком случае, доброй ночи. И спите спокойно.
Она повернулась, чтобы уйти, но я удержал ее за руку.
– Подождите, – сказал я, – теперь моя очередь задать вопрос.
– Какой вопрос, Филипп?
– Вы все еще ревнуете ко мне, или это тоже другой человек, а вовсе не я?
Она рассмеялась и дала мне руку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Как великодушно… Более великодушно, чем я заслуживаю. Однако вы добились успеха. Смотрите же – пока не насытитесь!
В обращенных на меня глазах что-то происходило. Лицо было очень бледным и спокойным; оно не изменилось. Даже если бы я своим каблуком стер это лицо в порошок, остались бы глаза, полные слез, которые так и не упали с ресниц, не потекли по щекам.
Я встал со стула и пошел в противоположный конец комнаты.
– Бесполезно, – сказал я. – Эмброз всегда говорил, что из меня выйдет никудышный солдат. Я не могу убивать хладнокровно. Прошу вас, ступайте к себе наверх, куда угодно, только не оставайтесь здесь. Моя мать умерла, прежде чем я успел ее запомнить, и я никогда не видел, как плачет женщина.
Я открыл дверь. Но она продолжала сидеть у огня, она не шелохнулась.
– Кузина Рейчел, идите наверх, – повторил я.
Не знаю, как звучал мой голос, может быть, слишком резко или слишком громко, но старик Дон, лежа на полу, поднял голову и устремил на меня хмурый собачий взгляд, проникающий в самую душу, затем потянулся, зевнул, подошел к кузине Рейчел и положил морду ей на колени. Только тогда она шевельнулась.
Опустила руку и коснулась его головы. Я закрыл дверь и вернулся к камину. Я взял оба письма и бросил их в огонь.
– И это бесполезно, – проговорила она, – мы оба помним, что он сказал.
– Я могу забыть, – сказал я, – если вы тоже забудете. В огне есть особая, очистительная сила. Ничего не останется. Пепел не в счет.
– Если бы вы были хоть немного старше, – сказала она, – или ваша жизнь была бы иной, если бы вы были кем угодно, но не тем, кто вы есть, и не любили бы его так сильно, я поговорила бы с вами об этих письмах и об Эмброзе. Но не стану; уж лучше я смирюсь с вашим осуждением. В конце концов, это проще для нас обоих. Если позволите мне остаться до понедельника, в понедельник я уеду, и вам больше никогда не придется вспоминать обо мне.
Хоть это и не входило в ваши намерения, вчера вечером и сегодня я была глубоко счастлива. Благодарю вас, Филипп.
Я разворошил угли сапогом, и пепел рассыпался.
– Я не осуждаю вас, – сказал я. – Все вышло не так, как я думал и рассчитывал. Я не могу ненавидеть женщину, которой не существует.
– Но я существую, существую!
– Вы не та женщина, которую я ненавидел. И этим все сказано.
Она продолжала гладить Дона по голове.
– Та женщина, – сказала она, – которую вы рисовали в своем воображении, обрела конкретные черты, когда вы прочли письма или раньше?
Я на минуту задумался, а затем излил в потоке слов все, что было у меня на душе. К чему копить злобу?
– Раньше, – медленно проговорил я. – В каком-то смысле я испытал облегчение, когда пришли эти письма. Они дали причину ненавидеть вас. До этого у меня не было никаких оснований, и мне было стыдно.
– Стыдно? Почему?
– Потому что нет ничего столь саморазрушительного, нет чувства столь же презренного, как ревность.
– Вы ревновали…
– Да. Как ни странно, теперь я могу признаться. С самого начала, как только он сообщил мне о своей женитьбе. Может быть, даже раньше возникла какая-то тень подозрения. Не знаю. Все ждали, что я обрадуюсь также, как они, но это было невозможно. Должно быть, вы сочтете мою ревность бурной и нелепой. Как ревность избалованного ребенка. Возможно, я таким и был, да и сейчас такой. Беда моя в том, что в целом мире я никого не знал и не любил, кроме Эмброза.
Теперь я размышлял вслух, не заботясь, что обо мне подумают. Я облекал в слова то, в чем прежде не признавался даже самому себе.
– Не было ли это и его бедой? – сказала она.
– О чем вы?
Она сняла руку с головы Дона и, опершись локтями о колени, положила подбородок на ладони.
– Вам только двадцать четыре года, – сказала она, – у вас вся жизнь впереди, возможно, годы счастья, конечно, семейного счастья с любимой женой, с детьми. Ваша любовь к Эмброзу не уменьшится, но постепенно займет надлежащее место. Как всякая любовь сына к отцу. Ему это было не суждено. Он слишком поздно женился.
Я опустился на одно колено перед огнем и раскурил трубку. Я и не подумал просить разрешения. Я знал, что она не будет возражать.
– Почему – слишком поздно? – спросил я.
– Ему было сорок три, когда два года назад он приехал во Флоренцию и я впервые увидела его. Вы знаете, как он выглядел, как говорил, знаете его привычки, его улыбку. Вы были с ним с младенчества. Но вам не дано знать, какое впечатление все это произвело на женщину, которая не была счастлива, которая знала мужчин – мужчин, так не похожих на него.
Я ничего не сказал, но, думаю, понял.
– Не знаю, что его привлекло во мне, но что-то, видимо, привлекло, – сказала она. – Такие вещи необъяснимы. Кто может сказать, почему именно этот мужчина любит именно эту женщину, какие причудливые химические соединения в крови влекут нас друг к другу? Мне, одинокой, мятущейся, пережившей слишком много душевных потрясений, он явился как спаситель, посланный в ответ на молитву. Такой сильный и такой нежный, чуждый малейшего самомнения, – я никогда не встречала ничего подобного. Это было откровение.
Я знаю, чем он был для меня. Но чем была для него я…
Она замолчала и, слегка нахмурясь, смотрела в огонь. Пальцы ее вновь вертели кольцо на левой руке.
– Он был похож на спящего, который неожиданно проснулся и увидел мир, – продолжала она, – всю его красоту и всю печаль. Голод и жажду. Все, чего он никогда не знал, о чем никогда не думал, предстало перед ним в преувеличенном виде, воплотилось в одном-единственном человеке, которым случайно или по воле судьбы, если вам угодно, оказалась я. Райнальди – которого он ненавидел, вероятно, так же, как вы, – однажды сказал мне, что я открыла ему глаза, как иным открывает глаза религия. Его охватила такая же одержимость. Но человек, приобщившийся к религии, может уйти в монастырь и целыми днями молиться перед образом Богоматери в алтаре. Она сделана из гипса и не меняется. С женщинами не так, Филипп. Их настроения меняются со сменой дня и ночи, иногда даже с часа на час, как и настроение мужчины. Мы люди, и это наш недостаток.
Я не понял, что она имела в виду, говоря о религии. На память мне пришел только старик Исайя из Сент-Блейзи, который заделался методистом и ходил босиком, проповедуя на улицах. Он взывал к Иегове и говорил, что и сам он, и все остальные – жалкие грешники в глазах Всевышнего и нам надо неустанно стучаться во врата Нового Иерусалима. Я не видел решительно никакой связи между подобными действиями и Эмброзом. У католиков, конечно, все по-другому. Наверное, она имеет в виду, что Эмброз относился к ней как к кумиру из Десяти заповедей. «Не поклоняйся богам их, и не служи им, и не подражай делам их».
– Вы хотели сказать, что он ждал от вас слишком многого? – спросил я.
– Возвел вас на некий пьедестал?
– Нет, – ответила она. – После моей горькой жизни я с радостью согласилась бы на пьедестал. Нимб – прекрасная вещь, если его можно иногда снимать и становиться человеком.
– Но что же тогда?
Она вздохнула и уронила руки. Ее лицо неожиданно сделалось усталым. Она откинулась на спинку кресла и, положив голову на подушку, закрыла глаза.
– Обретение религии не всегда способствует совершенствованию человека, – сказала она. – То, что у Эмброза открылись глаза на мир, не помогло ему.
Изменилась его сущность.
Ее голос звучал утомленно и непривычно глухо. Если я говорил с ней, как на исповеди, – может быть, и она была не менее откровенна. Она полулежала в кресле, прикрыв глаза руками.
– Изменилась? – спросил я. – Но как?
Сердце у меня упало – такое мы испытываем в детстве, когда вдруг узнаем о смерти, зле или жестокости.
– Позднее врачи говорили мне, – сказала она, – что из-за болезни он утратил контроль над собой, что свойства характера, дремавшие на протяжении всей его жизни, под влиянием боли и страха поднялись на поверхность. Встреча со мной принесла ему краткое мгновение экстаза… и катастрофу. Вы были правы, что ненавидели меня. Если бы он не приехал в Италию, то сейчас был бы здесь с вами. Он бы не умер.
Мне стало стыдно. Я смутился и не знал, что сказать.
– Точно так же он мог заболеть и здесь, – проговорил я, словно для того, чтобы помочь ей. – И тогда не вы, а я был бы виновником всего случившегося.
Она отвела руки от лица, посмотрела на меня и улыбнулась.
– Он так сильно любил вас! – сказала она. – Можно было подумать, что вы его сын, так он вами гордился. Всегда «мой Филипп сделал бы то», «мой мальчик сделал бы это». Ах, Филипп, раз вы все полтора года ревновали ко мне, думаю, мы квиты. Бог свидетель, иногда мне хватило бы вас и в меньших дозах.
Я ответил на ее взгляд и медленно улыбнулся.
– Вы тоже рисовали себе картины? – спросил я.
– Без конца, – ответила она. – Этот избалованный мальчик, говорила я себе, постоянно пишет ему письма, из которых он вечно читает отрывки, но целиком никогда не показывает. Мальчик, у которого нет недостатков, одни сплошные достоинства. Мальчик, который понимает его, а мне это никак не удается. Мальчик, который владеет тремя четвертями его сердца и всем, что есть в нем лучшего. Мне же остается одна четверть и все худшее. Ах, Филипп… – Она улыбнулась мне. – И вы говорите о ревности!.. Ревность мужчины порывиста, глупа и лишена глубины, как ревность ребенка. Ревность женщины – ревность взрослого человека, а это совсем другое.
Она вынула подушку из-под головы и взбила ее. Затем одернула платье и выпрямилась в кресле.
– Пожалуй, для одного вечера мы достаточно наговорились.
Она наклонилась и подняла с пола рукоделие.
– Я не устал, – возразил я. – Я мог бы продолжать еще и еще. То есть не сам говорить, а слушать вас.
– У нас есть завтра, – сказала она.
– Почему только завтра?
– Потому что в понедельник я уезжаю. Я приехала всего на два дня. Ваш крестный Ник Кендалл пригласил меня в Пелин.
Мне показалось нелепым и совершенно бессмысленным, что она собирается уезжать.
– Вы не успели приехать и уже уезжаете, – сказал я. – У вас будет время для визита в Пелин. Вы не видели еще и половины имения. Что подумают слуги, арендаторы? Они почувствуют себя оскорбленными.
– Неужели?
– Кроме того, – сказал я, – из Плимута едет рассыльный с растениями и саженцами. Вы должны обсудить с Тамлином, что с ними делать. А вещи Эмброза? Их надо разобрать.
– Я думала, вы сами сможете это сделать, – сказала она.
– Но ведь мы могли бы вместе заняться ими!
Я поднялся с кресла, потянулся и пнул Дона.
– Просыпайся, – сказал я. – Хватит сопеть, давно пора идти в конуру к приятелям.
Дон пошевелился и заворчал.
– Ленивая бестия, – сказал я и взглянул на кузину Рейчел.
Она смотрела на меня с таким странным выражением, будто сквозь меня вглядывалась в кого-то другого.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, – ответила она, – право, ничего… Не могли бы вы взять свечу и проводить меня до моей комнаты?
– Хорошо, – сказал я, – а потом отведу Дона.
Свечи лежали на столике у двери. Она взяла одну из них, и я зажег ее. В холле было темно, но на верхней площадке Сиком оставил свет.
– Благодарю вас, – сказала она, – дальше я сама найду дорогу.
На лестнице она помедлила. Ее лицо оставалось в тени, в одной руке она держала подсвечник, другой придерживала подол платья.
– Вы все еще ненавидите меня? – спросила она.
– Нет, – ответил я. – Я же сказал вам, что это были не вы, а совсем другая женщина.
– Вы уверены, что другая?
– Абсолютно уверен.
– В таком случае, доброй ночи. И спите спокойно.
Она повернулась, чтобы уйти, но я удержал ее за руку.
– Подождите, – сказал я, – теперь моя очередь задать вопрос.
– Какой вопрос, Филипп?
– Вы все еще ревнуете ко мне, или это тоже другой человек, а вовсе не я?
Она рассмеялась и дала мне руку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54