В этот час меня выставляли из будуара; а его? Я подошел к краю лужайки, остановился и посмотрел на ее окно. В будуаре еще горел свет. Я ждал, не сводя с него глаз. Свет продолжал гореть. От долгой ходьбы я согрелся, но под деревьями воздух был холодный. У меня замерзли руки и ноги.
Ночь была темной, ни один звук не нарушал глубокой тишины. Морозная луна не стояла над вершинами деревьев. Часы пробили одиннадцать. С последним ударом свет в будуаре погас и зажегся в голубой спальне. Я немного подождал, затем быстро обогнул задний фасад дома, прошел мимо кухни и, остановившись перед западным фасадом, посмотрел вверх, на окно комнаты Райнальди. У меня вырвался вздох облегчения. В ней тоже горел свет. Он оставил ставни закрытыми, но я разглядел в них слабые просветы. Окно тоже было плотно закрыто. Я был уверен – и эта уверенность доставляла мне, как истинному жителю Британских островов, немалое удовлетворение, – что ночью он не откроет ни то, ни другое.
Я вошел в дом и поднялся к себе. Только я снял сюртук и галстук и бросил их на стул, как в коридоре послышалось шуршание платья и в дверь осторожно постучали. Я подошел и открыл ее. У порога стояла Рейчел. Она еще не переоделась, и на ее плечах по-прежнему лежала шаль.
– Я пришла пожелать вам спокойной ночи, – сказала она.
– Благодарю вас, – ответил я. – И я желаю вам того же.
Она опустила глаза и увидела на моих сапогах грязь.
– Где вы были весь вечер? – спросила она.
– Гулял в парке, – ответил я.
– Почему вы не пришли ко мне в будуар выпить tisana? – спросила она.
– Не хотелось, – ответил я.
– Какой вы смешной, – сказала она. – За обедом вы вели себя, как надутый школьник, по которому плачут розги.
– Прошу прощения, – сказал я.
– Райнальди – мой старинный друг, вам это отлично известно, – сказала она. – Нам надо было о многом поговорить, неужели вы не понимаете?
– Не потому ли, что он вам более старинный друг, чем я, вы и позволили ему засидеться в будуаре до одиннадцати часов? – спросил я.
– Неужели до одиннадцати? Я и не знала, что так поздно.
– Он долго здесь пробудет? – спросил я.
– Это зависит от вас. Если вы проявите учтивость и пригласите его, то, возможно, он останется дня на три. Никак не дольше. Ему надо вернуться в Лондон.
– Раз вы просите меня пригласить его, я должен это сделать.
– Благодарю вас, Филипп. – Она посмотрела на меня снизу вверх, глаза ее смягчились, а в уголках губ заиграла улыбка. – В чем дело? Почему вы такой неразумный? О чем вы думали, бродя по парку?
Я мог бы предложить ей сотню ответов. Как не доверяю я Райнальди, как ненавистно мне его присутствие в моем доме, как хочу, чтобы все было, как прежде, – она, и никого больше. Но вместо этого я без всякой на то причины, кроме отвращения ко всему, о чем говорилось вечером, спросил ее:
– Кто такой этот Бенито Кастеллуччи? Почему он считал себя вправе дарить вам цветы?
Она залилась своим жемчужным смехом, привстала на цыпочки и обняла меня.
– Он был старым, очень толстым, и от него пахло сигарами. А вас я очень-очень люблю.
И она вышла.
Не сомневаюсь, что минут через двадцать она уже спала, я же до четырех ночи слышал бой часов на башне и, наконец забывшись беспокойным сном, который к семи утра становится особенно крепок, спал, пока молодой Джон безжалостно не разбудил меня в обычное время.
Райнальди пробыл у нас не три, а семь дней, и за все это время у меня ни разу не было повода изменить о нем мнение. Думаю, что больше всего меня раздражала снисходительность, которую он проявлял по отношению ко мне. Когда он смотрел на меня, на его губах змеилась улыбка, словно я был ребенком, которого надо ублажать, и, чем бы я ни занимался днем, он осведомлялся о моих делах с таким видом, будто говорил о школьных проказах. Я положил себе за правило не возвращаться к ленчу, и когда в начале пятого приходил домой, то, открывая дверь гостиной, всегда заставал их вдвоем за оживленным разговором, непременно по-итальянски. При моем появлении разговор обрывался.
– О, труженик возвращается! – однажды сказал Райнальди, сидевший – будь он проклят! – на стуле, на котором всегда сидел я, когда мы были вдвоем с Рейчел. – И пока он обходил свои земли, разумеется, с тем, чтобы проверить, достаточно ли глубоко его плуги вспахивают почву, мы с вами, Рейчел, перенеслись за сотни миль отсюда на крыльях мысли и воображения. За весь день мы не пошевелились, если не считать прогулки по дорожке с террасами. Средний возраст имеет свои преимущества.
– Вы дурно на меня влияете, Райнальди, – ответила она. – С тех пор как вы здесь, я пренебрегаю всеми своими обязанностями. Не выезжаю с визитами, не слежу за посадками. Филипп будет бранить меня за праздность.
– Вы не были праздны интеллектуально, – последовал его ответ. – В этом смысле мы покрыли не меньшие просторы, чем вышагал ваш молодой кузен.
Или сегодня он был не на ногах, а в седле? Верховой ездой молодые англичане вечно доводят свои тела до изнеможения.
Я понял, что он насмехается надо мной, пустоголовым молодым жеребцом, а способ, каким Рейчел пришла мне на выручку – опять воспитатель и воспитанник, – еще сильнее разозлил меня.
– Сегодня среда, – сказала она, – а по средам Филипп никуда не выходит и не выезжает, а просматривает счета в конторе. У него хорошая голова на цифры, и он точно знает, сколько тратит, не так ли, Филипп?
– Не всегда, – ответил я. – Например, сегодня я присутствовал на заседании мировых судей нашей округи и принимал участие в разбирательстве дела одного малого, обвиненного в воровстве. Его приговорили к штрафу и отпустили.
Райнальди наблюдал за мной все с той же снисходительностью.
– Молодой Соломон и молодой фермер в одном лице, – сказал он. – Я постоянно слышу о новых талантах. Рейчел, вы не находите, что ваш молодой кузен очень напоминает портрет Иоанна Крестителя кисти дель Сартоnote 8? Та же очаровательная смесь высокомерия и невинности.
– Может быть, – ответила Рейчел. – Я об этом не думала. По-моему, он похож только на одного человека.
– О да, разумеется, – согласился Райнальди. – Но помимо этого в нем определенно есть что-то дель-сартовское. Как-нибудь вам обязательно надо отлучить его от здешних угодий и показать ему нашу страну. Путешествия расширяют кругозор, обогащают душу, и мне очень хотелось бы увидеть, как он бродит по картинной галерее или по собору.
– На Эмброза и то и другое наводило скуку, – заметила Рейчел. – Сомневаюсь, чтобы на Филиппа они произвели большее впечатление. Кстати, вы видели вашего крестного на заседании мировых судей? Я хотела бы навестить его в Пелине вместе с синьором Райнальди.
– Да, он был там, – сказал я, – и передавал вам поклон.
– У мистера Кендалла очаровательная дочь, – сказала Рейчел, обращаясь к Райнальди, – немного младше Филиппа.
– Дочь? Хм, однако… – заметил Райнальди. – Значит, ваш молодой кузен не совсем отрезан от общества молодых женщин?
– Вовсе нет, – рассмеялась Рейчел. – Все матери в округе имеют на него виды.
Помню, какой яростный взгляд я бросил на нее; она перестала смеяться и, выходя из гостиной, чтобы переодеться к обеду, потрепала меня по плечу. Эта привычка всегда бесила меня; я окрестил ее жестом тетушки Фебы, чем привел Рейчел в такой восторг, будто сделал ей комплимент.
Именно тогда, как только она ушла наверх, Райнальди сказал мне:
– С вашей стороны, равно как и со стороны вашего креетного, было весьма великодушно выделить вашей кузине Рейчел содержание. Она сообщила мне об этом в письме. Она была глубоко тронута.
– Это самое меньшее, к чему обязывал нас долг по отношению к ней, – ответил я, надеясь, что мой тон не располагает к продолжению беседы. Я не сказал ему, что должно произойти через три недели.
– Вам, вероятно, известно, – продолжал Райнальди, – что, помимо этого содержания, у нее нет абсолютно никаких средств, за исключением тех, которые я могу время от времени выручать от продажи ее вещей. Смена обстановки благотворно подействовала на нее, но, полагаю, скоро она станет испытывать потребность в обществе, к которому привыкла во Флоренции. Это истинная причина, почему я не избавляюсь от виллы. Ваша кузина связана с ней слишком прочными узами.
Я не ответил. Если узы и прочны, то лишь потому, что он сам сделал их таковыми. Пока он не приехал, она не говорила ни о каких узах.
Сколь велико может быть его собственное состояние, подумал я, не дает ли он ей из своих собственных средств деньги помимо тех, что получает от продажи вещей с виллы Сангаллетти? Прав был Эмброз, не доверяя ему! Но какая слабость заставляет Рейчел дорожить им как советником и другом?
– Возможно, – снова заговорил Райнальди, – было бы разумнее в конце концов продать виллу, а для Рейчел найти квартиру во Флоренции или построить небольшой дом во Фьезоле. У нее много друзей, которые совсем не хотят терять ее, я – в их числе.
– При нашей первой встрече, – сказал я, – вы говорили, что кузина Рейчел – женщина импульсивная. Без сомнения, она такой и останется и, следовательно, будет жить там, где пожелает.
– Без сомнения, – подтвердил Райнальди, – но природа ее импульсов такова, что они не всегда ведут ее к счастью.
Думаю, он хотел сказать, что брак с Эмброзом, за которого она вышла под влиянием порыва, не принес ей счастья и что ее приезд в Англию объясняется таким же порывом, и он отнюдь не уверен в его исходе. Он вел ее дела, а потому обладал над ней определенной властью, которая могла вернуть ее во Флоренцию. Я был уверен, что именно в этом и состоит цель его визита – убедить ее в непререкаемости своей власти, а возможно, и сказать, что выплачиваемое содержание недостаточно для того, чтобы обеспечить ее и в будущем. Но у меня на руках была козырная карта, и он не знал этого. Через три недели Рейчел перестанет зависеть от Райнальди до конца дней своих. Я не улыбнулся лишь потому, что не мог позволить себе этого в присутствии человека, к которому питал неодолимую неприязнь.
– Человек вашего воспитания, вынужденный в течение нескольких месяцев принимать в своем доме женщину, наверное, чувствует себя довольно странно, – проговорил Райнальди, не сводя с меня глаз. – Должно быть, это выбивает вас из привычной колеи?
– Напротив, – сказал я. – Я нахожу это весьма приятным.
– И тем не менее для такого молодого и неопытного человека, как вы, это сильное лекарство, – заметил он. – Будучи принято в столь большой дозе, оно способно причинить вред.
– Полагаю, что почти в двадцать пять лет я достаточно хорошо знаю, какое лекарство мне подходит, а какое нет.
– Так думал и ваш кузен в сорок три года, – сказал Райнальди, – но, как выяснилось, он ошибался.
– Это предупреждение или совет? – спросил я.
– И то и другое, – ответил он, – если вы их правильно поймете. А теперь прошу извинить меня, но я должен переодеться к обеду.
Скорее всего, его план заключался в следующем: вбить клин между мной и Рейчел, обронив слово, едва ли ядовитое, но жалящее весьма больно. Если мне он давал понять, чтобы я остерегался ее, то какие намеки отпускал он по моему адресу? Однажды, не успел я появиться в гостиной, где они сидели, как он заявил, что у всех молодых англичан длинные ноги и короткие мозги… Чем объяснить эти слова? Желанием одним движением плеча избавиться от меня или чрезмерной легкостью в общении? Он располагал обширным арсеналом критических замечаний, всегда готовых сорваться с языка и кого-нибудь очернить.
– Беда всех очень высоких людей в том, – как-то сказал он, – что они роковым образом расположены к сутулости (когда он говорил это, я, нагнув голову, стоял под притолокой в дверях, отдавая распоряжения Сикому). К тому же более мускулистые из них со временем очень толстеют.
– Эмброз никогда не был толстым, – поспешно сказала Рейчел.
– Он не увлекался упражнениями, какими увлекается этот юноша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54