Только рука, лежавшая на моем плече, вдруг напряглась.
– Скажите, скажите мне, Рейчел…
В ответ, словно издалека, прозвучал слабый голос, едва уловимым шепотом коснувшийся моего слуха:
– Не знаю и никогда не знала. Мы больше не говорили о нем. Наверное, поняв, что я не смогу иметь детей, он разуверился во мне. В его душе угасла какая-то вера, хотя сам он и не сознавал этого.
Стоя на коленях перед креслом Рейчел и обнимая ее, я думал о письме в записной книжке под гранитной плитой, письме с теми же обвинениями, хоть и выраженными другими словами, и задавал себе мучительный вопрос: как могли два любящих человека настолько не понимать друг друга, что даже общее горе не помешало их взаимному отчуждению? Видимо, в самой природе любви между мужчиной и женщиной есть нечто такое, что ввергает их в душевные муки и подозрительность.
– Это вас огорчило? – спросил я.
– Огорчило? А как вы думаете? Я просто голову потеряла.
Я представил себе, как они сидят на террасе перед виллой, разделенные странной тенью, сотканной из их собственных сомнений и страхов, и мне казалось, что эта тень вырастает из такого далекого прошлого, которое разглядеть невозможно. Быть может, не сознавая своего недовольства и размышляя о ее жизни с Сангаллетти и еще раньше, Эмброз обвинял ее за то, что все эти годы она провела не с ним; а Рейчел с такой же обидой и негодованием думала, что утрата ребенка неизбежно повлечет за собой утрату любви мужа. Как же плохо понимала она Эмброза! Как мало знал он ее! Я мог рассказать Рейчел о содержании письма, лежащего под плитой, но мой рассказ к добру бы не привел. Отсутствие взаимопонимания между ними коренилось слишком глубоко.
– Так что завещание не было подписано всего лишь по оплошности?
– Если угодно, называйте это оплошностью, – ответила она, – теперь это не имеет значения. Но вскоре его поведение изменилось, и сам он изменился. Начались эти ужасные головные боли, от которых он почти слепнул.
Несколько раз они доводили его до неистовства. Я спрашивала себя, нет ли тут моей вины. Я боялась.
– И у вас совсем не было друзей?
– Только Райнальди. Но он не знал того, о чем я рассказала вам.
Это холодное, строгое лицо, узкие пронизывающие глаза… я не винил Эмброза за недоверие к этому человеку. Но как Эмброз, будучи ее мужем, мог так сомневаться в себе? Конечно же, мужчина знает, когда женщина любит его.
Хотя, возможно, это и не всегда удается определить.
– А когда Эмброз заболел, вы перестали приглашать Райнальди к себе?
– Я не смела, – ответила она. – Вам никогда не понять, каким стал Эмброз, и я не хочу об этом рассказывать. Прошу вас, Филипп, не спрашивайте меня больше ни о чем.
– Эмброз подозревал вас… но в чем?
– Во всем. В неверности и даже в худшем.
– Что может быть хуже неверности?
Она вдруг оттолкнула меня, встала с кресла и, подойдя к двери, распахнула ее.
– Ничего, – сказала Рейчел, – ничего на свете. А теперь уйдите и оставьте меня одну.
Я медленно поднялся и подошел к ней:
– Простите меня. Я вовсе не хотел рассердить вас.
– Я не сержусь, – сказала она.
– Никогда, – сказал я, – никогда больше я не буду задавать вам вопросов. Те, что я задал сегодня, были последними. Даю вам торжественное обещание.
– Благодарю вас, – сказала она.
Лицо ее было утомленным, бледным; голос звучал бесстрастно.
– У меня была причина задать их, – сказал я. – Через три недели вы ее узнаете.
– Я не спрашиваю вас о причине, Филипп. Уйдите. Вот все, о чем я вас прошу.
Она не поцеловала меня, не пожала руки. Я поклонился и вышел. Но миг, когда она позволила мне опуститься перед ней на колени и обнять… Почему она вдруг так переменилась? Если Эмброз мало знал о женщинах, то я и того меньше. Эта неожиданная пылкость, что заставляет мужчину забыть обо всем, застает его врасплох и возносит на вершины блаженства, и тут же – беспричинная смена настроения, возвращающая его с небес на землю, о которой ему на мгновение позволили забыть. Какой запутанный и сбивчивый ход мысли вынуждает их забывать о здравом смысле? Какие порывы пробуждают в них то гнев и отчужденность, то неожиданную щедрость? Да, мы совсем другие, с нашим более неповоротливым мышлением; мы медленно движемся по стрелке компаса, тогда как их, мятущихся и заблуждающихся, несут куда глаза глядят ветры воображения.
Когда на следующее утро Рейчел спустилась вниз, она была, как обычно, мила, приветлива и ни словом не обмолвилась о нашем вечернем разговоре. Мы похоронили бедного Дона в саду, там, где начинается обсаженная камелиями дорожка, и я отметил его могилу небольшим кругом из мелких камней. О том, десятом, дне рождения, когда Эмброз подарил мне его, мы больше не говорили, не говорили и о двадцать пятом дне рождения, до которого оставалось совсем немного времени. Но на следующий день я велел оседлать Цыганку и верхом отправился в Бодмин. Там я зашел к адвокату по имени Уилфред Треуин, который оказывал юридические услуги многим жителям графства, но до сих пор не занимался делами нашего семейства – крестный вел их со своими знакомыми в Сент-Остеле. Я объяснил ему, что пришел по сугубо личному и к тому же не терпящему отлагательств делу и желаю, чтобы он составил по всей форме документ, который позволит мне передать моей кузине Рейчел всю собственность, принадлежащую нашей семье, первого апреля, то есть в день, когда я по закону вступлю во владение наследством. Я показал ему завещание и объяснил, что единственно по причине внезапной болезни и последовавшей за нею смерти Эмброз не успел его подписать. Я попросил включить в документ большинство пунктов из завещания Эмброза, в том числе и тот, на основании которого по смерти Рейчел имущество возвращается ко мне и мне же поручается управлять им при ее жизни. В том случае, если я умру раньше, имущество в порядке наследования переходит к моим троюродным братьям из Кента, но лишь после ее смерти. Треуин сразу понял, что от него требуется, и, как мне кажется, будучи не слишком расположен к моему крестному – отчасти поэтому я и обратился к нему, – был рад столь важному поручению.
– Вы не желаете внести в документ клаузулу, гарантирующую неприкосновенность земли? – спросил он. – По настоящему варианту миссис Эшли могла бы продать столько акров земли, сколько ей заблагорассудится, что представляется мне неразумным, коль скоро вы намерены передать своим наследникам земельные владения в их целостности.
– Да, – не спеша проговорил я, – пожалуй, действительно стоит включить пункт, запрещающий продажу земли. Это, естественно, относится и к дому.
– Имеются фамильные драгоценности, не так ли? – спросил он. – И прочая личная собственность? Как вы распорядитесь ими?
– Они ее, – ответил я, – и она вольна распоряжаться ими, как ей будет угодно.
Мистер Треуин прочел черновой вариант документа, и мне показалось, что в нем не к чему придраться.
– Одна деталь, – заметил он. – Мы не оговорили возможность нового замужества миссис Эшли.
– Едва ли это произойдет, – сказал я.
– Возможно, и нет, и тем не менее этот пункт надо предусмотреть.
Держа перо в воздухе, Треуин вопросительно взглянул на меня.
– Ваша кузина еще довольно молодая женщина, не так ли? – сказал он.
– Такую возможность необходимо принимать в расчет.
И вдруг я с неожиданной свирепостью подумал о старике Сент-Айвзе из дальнего конца графства и о нескольких фразах, которые Рейчел в шутку обронила при мне.
– В случае ее замужества имущество возвращается ко мне. Это совершенно ясно.
Он сделал пометку на листе бумаги и еще раз прочел мне черновик.
– Вам угодно, чтобы документ был составлен с соблюдением всех юридических тонкостей и готов к первому апреля, мистер Эшли?
– Да, прошу вас. Первое апреля – мой день рождения. В этот день я вступаю в права наследства. Ни с какой стороны не может возникнуть никаких возражений.
Треуин сложил бумагу и улыбнулся.
– Вы поступаете весьма великодушно, – сказал он, – отказываясь от состояния в тот самый день, когда оно становится вашим.
– Начнем с того, что оно никогда не было бы моим, – ответил я, – если бы мой кузен Эмброз поставил под завещанием свою подпись.
– И тем не менее, – заметил он, – сомневаюсь, что подобные вещи случались прежде. Во всяком случае, мне не доводилось о них слышать.
Насколько я понимаю, вы бы не хотели, чтобы об этом деле стало известно до назначенного вами дня?
– Ни в коем случае! Все должно остаться в тайне.
– Хорошо, мистер Эшли. Благодарю вас за то, что вы оказали мне честь своим доверием. Если в будущем вы пожелаете навестить меня по любому вопросу, я в вашем распоряжении.
Он проводил меня до входной двери и пообещал, что полный текст документа будет доставлен мне тридцать первого марта.
Я весело скакал к дому, раздумывая над тем, не хватит ли крестного удар, когда он узнает о моем поступке. Мне было все равно. Я наконец избавился от его опеки, почти избавился, и не желал ему зла, но при всем том я отлично побил старика его же оружием. Что касается Рейчел, то теперь ей незачем уезжать в Лондон и покидать свое имение. Доводы, выдвинутые ею накануне вечером, утрачивают всякий смысл. Если она станет возражать против того, чтобы я жил в одном с нею доме, что ж, я переберусь в сторожку, буду каждый день приходить к ней за распоряжениями и, держа шапку в руке, выслушивать их вместе с Веллингтоном, Тамлином и остальными. Жизнь казалась мне прекрасной, и будь я мальчишкой, то, наверное, принялся бы выделывать самые невероятные антраша. Теперь же я ограничился тем, что пустил Цыганку через земляной вал и едва не свалился с нее, когда мы с грохотом приземлились на противоположной стороне.
Мартовский день совсем лишил меня головы, и я запел бы во все горло, но, как на грех, не мог припомнить ни одной мелодии. Зеленели живые изгороди, на них набухали почки, пестрел цветами медоносный ковер золотого можжевельника. День, казалось, был создан для веселых забав и безумных выходок.
Я вернулся во второй половине дня и, подъезжая к дому, увидел у дверей почтовую карету – весьма необычное зрелище, поскольку соседи, посещавшие Рейчел, всегда приезжали в собственных экипажах. Колеса и сама карета, как после долгого путешествия, были покрыты толстым слоем пыли, и я мог поручиться, что ни экипаж, ни кучер мне не знакомы. Я повернул лошадь и, обогнув двор, подъехал к конюшне, но грум, который вышел принять у меня Цыганку, знал о посетителях не больше моего, а Веллингтона поблизости не было.
В холле я никого не встретил, но, бесшумно подойдя к гостиной, за закрытыми дверьми услышал голоса. Я решил не подниматься по главной лестнице и пройти в свою комнату по лестнице в заднем крыле дома, которой обычно пользовались слуги. Но не успел я повернуться, как дверь гостиной распахнулась и в холл вышла Рейчел, кому-то улыбаясь через плечо. У нее был счастливый, радостный вид, как всегда в минуты, когда она была в веселом расположении духа.
– Филипп, вы дома? – сказала она. – Войдите в гостиную. Уж от этого гостя вам не улизнуть. Он проделал очень длинный путь, чтобы увидеть нас обоих.
Она, улыбаясь, взяла меня за руку и почти против моей воли втащила в гостиную. Заметив меня, сидевший там человек встал со стула и с протянутой рукой подошел ко мне.
– Вы не ждали меня, – сказал он. – Приношу свои извинения. Впрочем, и я не ждал вас, когда увидел впервые.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Не знаю, выдало ли мое лицо охватившие меня чувства. Должно быть, выдало, потому что Рейчел тут же принялась рассказывать Райнальди, как я постоянно отлучаюсь из дома в седле или пешком – она никогда не знает куда, к тому же я не предупреждаю, когда вернусь.
– Филипп занят гораздо больше своих собственных работников, – сказала она, – и знает каждый дюйм имения куда лучше их.
Она все еще держала меня за руку, словно выставляя напоказ, совсем как учитель – строптивого ученика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Скажите, скажите мне, Рейчел…
В ответ, словно издалека, прозвучал слабый голос, едва уловимым шепотом коснувшийся моего слуха:
– Не знаю и никогда не знала. Мы больше не говорили о нем. Наверное, поняв, что я не смогу иметь детей, он разуверился во мне. В его душе угасла какая-то вера, хотя сам он и не сознавал этого.
Стоя на коленях перед креслом Рейчел и обнимая ее, я думал о письме в записной книжке под гранитной плитой, письме с теми же обвинениями, хоть и выраженными другими словами, и задавал себе мучительный вопрос: как могли два любящих человека настолько не понимать друг друга, что даже общее горе не помешало их взаимному отчуждению? Видимо, в самой природе любви между мужчиной и женщиной есть нечто такое, что ввергает их в душевные муки и подозрительность.
– Это вас огорчило? – спросил я.
– Огорчило? А как вы думаете? Я просто голову потеряла.
Я представил себе, как они сидят на террасе перед виллой, разделенные странной тенью, сотканной из их собственных сомнений и страхов, и мне казалось, что эта тень вырастает из такого далекого прошлого, которое разглядеть невозможно. Быть может, не сознавая своего недовольства и размышляя о ее жизни с Сангаллетти и еще раньше, Эмброз обвинял ее за то, что все эти годы она провела не с ним; а Рейчел с такой же обидой и негодованием думала, что утрата ребенка неизбежно повлечет за собой утрату любви мужа. Как же плохо понимала она Эмброза! Как мало знал он ее! Я мог рассказать Рейчел о содержании письма, лежащего под плитой, но мой рассказ к добру бы не привел. Отсутствие взаимопонимания между ними коренилось слишком глубоко.
– Так что завещание не было подписано всего лишь по оплошности?
– Если угодно, называйте это оплошностью, – ответила она, – теперь это не имеет значения. Но вскоре его поведение изменилось, и сам он изменился. Начались эти ужасные головные боли, от которых он почти слепнул.
Несколько раз они доводили его до неистовства. Я спрашивала себя, нет ли тут моей вины. Я боялась.
– И у вас совсем не было друзей?
– Только Райнальди. Но он не знал того, о чем я рассказала вам.
Это холодное, строгое лицо, узкие пронизывающие глаза… я не винил Эмброза за недоверие к этому человеку. Но как Эмброз, будучи ее мужем, мог так сомневаться в себе? Конечно же, мужчина знает, когда женщина любит его.
Хотя, возможно, это и не всегда удается определить.
– А когда Эмброз заболел, вы перестали приглашать Райнальди к себе?
– Я не смела, – ответила она. – Вам никогда не понять, каким стал Эмброз, и я не хочу об этом рассказывать. Прошу вас, Филипп, не спрашивайте меня больше ни о чем.
– Эмброз подозревал вас… но в чем?
– Во всем. В неверности и даже в худшем.
– Что может быть хуже неверности?
Она вдруг оттолкнула меня, встала с кресла и, подойдя к двери, распахнула ее.
– Ничего, – сказала Рейчел, – ничего на свете. А теперь уйдите и оставьте меня одну.
Я медленно поднялся и подошел к ней:
– Простите меня. Я вовсе не хотел рассердить вас.
– Я не сержусь, – сказала она.
– Никогда, – сказал я, – никогда больше я не буду задавать вам вопросов. Те, что я задал сегодня, были последними. Даю вам торжественное обещание.
– Благодарю вас, – сказала она.
Лицо ее было утомленным, бледным; голос звучал бесстрастно.
– У меня была причина задать их, – сказал я. – Через три недели вы ее узнаете.
– Я не спрашиваю вас о причине, Филипп. Уйдите. Вот все, о чем я вас прошу.
Она не поцеловала меня, не пожала руки. Я поклонился и вышел. Но миг, когда она позволила мне опуститься перед ней на колени и обнять… Почему она вдруг так переменилась? Если Эмброз мало знал о женщинах, то я и того меньше. Эта неожиданная пылкость, что заставляет мужчину забыть обо всем, застает его врасплох и возносит на вершины блаженства, и тут же – беспричинная смена настроения, возвращающая его с небес на землю, о которой ему на мгновение позволили забыть. Какой запутанный и сбивчивый ход мысли вынуждает их забывать о здравом смысле? Какие порывы пробуждают в них то гнев и отчужденность, то неожиданную щедрость? Да, мы совсем другие, с нашим более неповоротливым мышлением; мы медленно движемся по стрелке компаса, тогда как их, мятущихся и заблуждающихся, несут куда глаза глядят ветры воображения.
Когда на следующее утро Рейчел спустилась вниз, она была, как обычно, мила, приветлива и ни словом не обмолвилась о нашем вечернем разговоре. Мы похоронили бедного Дона в саду, там, где начинается обсаженная камелиями дорожка, и я отметил его могилу небольшим кругом из мелких камней. О том, десятом, дне рождения, когда Эмброз подарил мне его, мы больше не говорили, не говорили и о двадцать пятом дне рождения, до которого оставалось совсем немного времени. Но на следующий день я велел оседлать Цыганку и верхом отправился в Бодмин. Там я зашел к адвокату по имени Уилфред Треуин, который оказывал юридические услуги многим жителям графства, но до сих пор не занимался делами нашего семейства – крестный вел их со своими знакомыми в Сент-Остеле. Я объяснил ему, что пришел по сугубо личному и к тому же не терпящему отлагательств делу и желаю, чтобы он составил по всей форме документ, который позволит мне передать моей кузине Рейчел всю собственность, принадлежащую нашей семье, первого апреля, то есть в день, когда я по закону вступлю во владение наследством. Я показал ему завещание и объяснил, что единственно по причине внезапной болезни и последовавшей за нею смерти Эмброз не успел его подписать. Я попросил включить в документ большинство пунктов из завещания Эмброза, в том числе и тот, на основании которого по смерти Рейчел имущество возвращается ко мне и мне же поручается управлять им при ее жизни. В том случае, если я умру раньше, имущество в порядке наследования переходит к моим троюродным братьям из Кента, но лишь после ее смерти. Треуин сразу понял, что от него требуется, и, как мне кажется, будучи не слишком расположен к моему крестному – отчасти поэтому я и обратился к нему, – был рад столь важному поручению.
– Вы не желаете внести в документ клаузулу, гарантирующую неприкосновенность земли? – спросил он. – По настоящему варианту миссис Эшли могла бы продать столько акров земли, сколько ей заблагорассудится, что представляется мне неразумным, коль скоро вы намерены передать своим наследникам земельные владения в их целостности.
– Да, – не спеша проговорил я, – пожалуй, действительно стоит включить пункт, запрещающий продажу земли. Это, естественно, относится и к дому.
– Имеются фамильные драгоценности, не так ли? – спросил он. – И прочая личная собственность? Как вы распорядитесь ими?
– Они ее, – ответил я, – и она вольна распоряжаться ими, как ей будет угодно.
Мистер Треуин прочел черновой вариант документа, и мне показалось, что в нем не к чему придраться.
– Одна деталь, – заметил он. – Мы не оговорили возможность нового замужества миссис Эшли.
– Едва ли это произойдет, – сказал я.
– Возможно, и нет, и тем не менее этот пункт надо предусмотреть.
Держа перо в воздухе, Треуин вопросительно взглянул на меня.
– Ваша кузина еще довольно молодая женщина, не так ли? – сказал он.
– Такую возможность необходимо принимать в расчет.
И вдруг я с неожиданной свирепостью подумал о старике Сент-Айвзе из дальнего конца графства и о нескольких фразах, которые Рейчел в шутку обронила при мне.
– В случае ее замужества имущество возвращается ко мне. Это совершенно ясно.
Он сделал пометку на листе бумаги и еще раз прочел мне черновик.
– Вам угодно, чтобы документ был составлен с соблюдением всех юридических тонкостей и готов к первому апреля, мистер Эшли?
– Да, прошу вас. Первое апреля – мой день рождения. В этот день я вступаю в права наследства. Ни с какой стороны не может возникнуть никаких возражений.
Треуин сложил бумагу и улыбнулся.
– Вы поступаете весьма великодушно, – сказал он, – отказываясь от состояния в тот самый день, когда оно становится вашим.
– Начнем с того, что оно никогда не было бы моим, – ответил я, – если бы мой кузен Эмброз поставил под завещанием свою подпись.
– И тем не менее, – заметил он, – сомневаюсь, что подобные вещи случались прежде. Во всяком случае, мне не доводилось о них слышать.
Насколько я понимаю, вы бы не хотели, чтобы об этом деле стало известно до назначенного вами дня?
– Ни в коем случае! Все должно остаться в тайне.
– Хорошо, мистер Эшли. Благодарю вас за то, что вы оказали мне честь своим доверием. Если в будущем вы пожелаете навестить меня по любому вопросу, я в вашем распоряжении.
Он проводил меня до входной двери и пообещал, что полный текст документа будет доставлен мне тридцать первого марта.
Я весело скакал к дому, раздумывая над тем, не хватит ли крестного удар, когда он узнает о моем поступке. Мне было все равно. Я наконец избавился от его опеки, почти избавился, и не желал ему зла, но при всем том я отлично побил старика его же оружием. Что касается Рейчел, то теперь ей незачем уезжать в Лондон и покидать свое имение. Доводы, выдвинутые ею накануне вечером, утрачивают всякий смысл. Если она станет возражать против того, чтобы я жил в одном с нею доме, что ж, я переберусь в сторожку, буду каждый день приходить к ней за распоряжениями и, держа шапку в руке, выслушивать их вместе с Веллингтоном, Тамлином и остальными. Жизнь казалась мне прекрасной, и будь я мальчишкой, то, наверное, принялся бы выделывать самые невероятные антраша. Теперь же я ограничился тем, что пустил Цыганку через земляной вал и едва не свалился с нее, когда мы с грохотом приземлились на противоположной стороне.
Мартовский день совсем лишил меня головы, и я запел бы во все горло, но, как на грех, не мог припомнить ни одной мелодии. Зеленели живые изгороди, на них набухали почки, пестрел цветами медоносный ковер золотого можжевельника. День, казалось, был создан для веселых забав и безумных выходок.
Я вернулся во второй половине дня и, подъезжая к дому, увидел у дверей почтовую карету – весьма необычное зрелище, поскольку соседи, посещавшие Рейчел, всегда приезжали в собственных экипажах. Колеса и сама карета, как после долгого путешествия, были покрыты толстым слоем пыли, и я мог поручиться, что ни экипаж, ни кучер мне не знакомы. Я повернул лошадь и, обогнув двор, подъехал к конюшне, но грум, который вышел принять у меня Цыганку, знал о посетителях не больше моего, а Веллингтона поблизости не было.
В холле я никого не встретил, но, бесшумно подойдя к гостиной, за закрытыми дверьми услышал голоса. Я решил не подниматься по главной лестнице и пройти в свою комнату по лестнице в заднем крыле дома, которой обычно пользовались слуги. Но не успел я повернуться, как дверь гостиной распахнулась и в холл вышла Рейчел, кому-то улыбаясь через плечо. У нее был счастливый, радостный вид, как всегда в минуты, когда она была в веселом расположении духа.
– Филипп, вы дома? – сказала она. – Войдите в гостиную. Уж от этого гостя вам не улизнуть. Он проделал очень длинный путь, чтобы увидеть нас обоих.
Она, улыбаясь, взяла меня за руку и почти против моей воли втащила в гостиную. Заметив меня, сидевший там человек встал со стула и с протянутой рукой подошел ко мне.
– Вы не ждали меня, – сказал он. – Приношу свои извинения. Впрочем, и я не ждал вас, когда увидел впервые.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Не знаю, выдало ли мое лицо охватившие меня чувства. Должно быть, выдало, потому что Рейчел тут же принялась рассказывать Райнальди, как я постоянно отлучаюсь из дома в седле или пешком – она никогда не знает куда, к тому же я не предупреждаю, когда вернусь.
– Филипп занят гораздо больше своих собственных работников, – сказала она, – и знает каждый дюйм имения куда лучше их.
Она все еще держала меня за руку, словно выставляя напоказ, совсем как учитель – строптивого ученика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54