Немного помолчав, он сказал:
– Не уверен, что мы будем свободны. Во всяком случае, к полудню я тебя извещу.
Я понял, что он не хочет приезжать к нам, но ему неудобно сразу отказаться от моего приглашения. К передаче наследства он отнесся спокойнее, чем я ожидал. Не было упреков, бесконечных лекций, увещеваний; наверное, он слишком хорошо знал меня, чтобы вообразить, будто они возымеют хоть какое-нибудь действие. По сдержанности и серьезному виду крестного я понял, насколько он огорчен и взволнован. Я был рад, что ни один из нас не упомянул про драгоценности. Известие о том, что они спрятаны в овощной корзине у меня в шкафу, могло бы послужить последней каплей.
Я возвращался домой, вспоминая, в каком отличном настроении я проделал этот же путь после посещения стряпчего Треуина в Бодмине, чтобы по прибытии обнаружить в собственном доме свалившегося мне на голову Райнальди. Теперь такая встреча мне не грозит.
За три последние недели в наши края пришла настоящая весна, и было тепло, как в конце мая. Подобно всем предсказателям погоды, мои арендаторы покачивали головой и предрекали беду: поздние заморозки побьют почки в цвету, погубят зерновые под поверхностью сохнущей почвы. Но в тот последний мартовский день меня не потревожили бы ни голод, ни потоп, ни землетрясение.
Солнце садилось за западной бухтой, зажигая пламенем безмятежное небо, погружая во тьму водную гладь, и округлый лик почти полной луны вставал над восточными холмами. Должно быть, подумал я, именно так сильно охмелевший человек ощущает свое абсолютное слияние с быстротекущим временем. Я видел все не сквозь дымку, а предельно четко, как видят все вокруг одурманенные люди. Парк встретил меня очарованием волшебной сказки; и даже коровы, которые брели вниз по склону холма, чтобы напиться из своих корыт у пруда, казались зачарованными зверьми и одушевляли окружающую меня красоту. Я видел голубоватый дым, вьющийся из труб дома и конюшни, слышал стук ведер на дворе, смех людей, собачий лай; но эти картины и звуки, давно знакомые и любимые, близкие с детства, обрели теперь новое очарование.
В полдень я слишком плотно поел, чтобы проголодаться, но чувствовал сильную жажду и напился холодной, прозрачной воды из колодца на заднем дворе дома. Я шутил с молодыми слугами, пока они запирали дверь на засовы и закрывали ставни. Они знали, что завтра у меня день рождения, и вполголоса сообщили мне, что Сиком в глубокой тайне заказал для меня свой портрет, который, по его словам, я повешу в холле среди портретов моих предков. Я дал им торжественное обещание, что так и сделаю. Все трое о чем-то пошептались в углу, скрылись в людской и вскоре вернулись с небольшим пакетом. Молодой Джон подал его мне и сказал:
– Вот это, мистер Филипп, сэр, вам от нас. До завтра нам не утерпеть.
Это был ящичек с трубками. Наверное, он стоил месячного заработка всех троих. Я пожал им руки, похлопал по спине и самым серьезным тоном заявил, что собирался купить именно такой в Бодмине или в Труро. В их глазах зажегся восторг, и, глядя на них, я едва не расплакался, как последний идиот. Я не курил никаких трубок, кроме той, что Эмброз подарил мне на семнадцатилетие, но, чтобы не разочаровывать славных малых, решил в будущем обязательно курить их трубки.
Я принял ванну и переоделся. Рейчел ждала меня в столовой.
– По-моему, вы что-то затеваете. Я предчувствую недоброе, – сразу сказала она. – Вас целый день не было дома. Чем вы занимались?
– А вот это, миссис Эшли, вас не касается, – ответил я.
– Вас не видели с самого утра, – настаивала она. – Я пришла домой к ленчу и осталась без компаньона.
– Надо было пойти к Тамлину, – заметил я. – Его жена отлично готовит и угостила бы вас на славу.
– Вы ездили в город?
– О да, я ездил в город.
– Встретили кого-нибудь из наших знакомых?
– О да! – Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. – Я встретил миссис Паско и ее девиц. Они были потрясены моим видом.
– Почему же?
– Потому что я нес на плече корзину и сказал им, что торгую овощами.
– Вы говорили правду или перед тем заглянули в «Розу и Корону» выпить сидра?
– И правду не говорил, и в «Розу и Корону» не заглядывал.
– Тогда в чем же дело?
Я не ответил. Просто сидел на стуле и улыбался.
– После обеда, – наконец сказал я, – когда взойдет луна, я, пожалуй, схожу искупаться. Нынче вечером я ощущаю в себе всю энергию мира, все его безумие.
Она серьезно посмотрела на меня поверх бокала с вином:
– Если вы желаете провести свой день рождения в постели с припарками на груди, через каждый час пить черносмородиновый отвар и иметь при себе сиделку, предупреждаю: ею буду не я, а Сиком. Идите и купайтесь. Я не стану вас останавливать.
Я вытянул руки над головой и, блаженно вздохнув, попросил разрешения закурить трубку, каковое и получил.
– Взгляните, – сказал я, доставая ящичек с трубками, – что подарили мне наши молодцы. Они не могли дождаться утра.
– Вы такой же большой ребенок, как они, – сказала Рейчел и добавила полушепотом:
– Вы еще не знаете, что припас для вас Сиком!
– А вот и знаю! – прошептал я в ответ. – И польщен сверх меры. Вы его видели?
Она кивнула:
– Он великолепен! Лучший сюртук, зеленый, нижняя губа и все прочее.
Писал зять Сикома из Бата.
Отобедав, мы перешли в библиотеку. Я не преувеличивал, говоря, что ощущаю всю энергию мира. Я не мог спокойно сидеть на стуле, все во мне ликовало, и я мечтал лишь об одном: чтобы ночь поскорее прошла и наступил день.
– Филипп, – не выдержала Рейчел, – умоляю вас, пойдите прогуляйтесь.
Пробегитесь до маяка и обратно. Может быть, хоть это приведет вас в чувство.
По-моему, вы просто спятили.
– Если я спятил, – сказал я, – то мне бы хотелось остаться безумным навсегда. Я и не подозревал, что помешательство способно доставлять такое наслаждение.
Я поцеловал ей руку и вышел из дома. Ночь, тихая, ясная, как нельзя более располагала к прогулке. Я не побежал, как советовала мне Рейчел, и тем не менее вскоре добрался до маячного холма. Над бухтой висела луна с опухшей щекой, ее лик был похож на лицо чародея, который знал о моей тайне. Волы, на ночь укрывшиеся под каменной стеной, огораживающей пастбище во впадине долины, при моем приближении тяжело поднялись и разошлись в разные стороны.
Я видел свет на Бартонской ферме над лугом, а когда дошел до кромки мыса, на котором стоял маяк, и по обеим сторонам от меня раскинулась темная гладь воды, различил вдали мерцающие огни небольших городков, растянувшихся вдоль побережья, и огни нашего причала на востоке. Но вскоре и они, и свечи за окнами Бартонской фермы померкли, и лишь свет луны заливал все вокруг, прорезая на воде серебристую дорожку. Если эта ночь так и манила прогуляться, то она манила и поплавать. Ни припарки, ни настойки не удержали меня. Я спустился к своему излюбленному месту на выступающих в море скалах и, смеясь над своим поистине возвышенным безумием, бросился в воду. Господи!
Она была ледяной. Я, как собака, встряхнулся и, стуча зубами от холода, отчаянно заработал руками и ногами и поплыл через бухту. Не пробыв в воде и четырех минут, я вернулся на скалы, чтобы одеться.
Безумие. Хуже, чем безумие. Но мне было все нипочем.
Я, как мог, вытерся рубашкой, оделся и стал через лес подниматься к дому. Луна роняла призрачный свет на тропу, за каждым деревом прятались мрачные фантастические тени. Там, где тропа делилась на две – одна вела к кедровой дорожке, вторая – к новой террасе немного выше по склону холма, – в густых зарослях деревьев я услышал шорох и в воздухе разлился зловонный лисий запах; казалось, его источают даже листья под моими ногами. Но я никого не увидел. Желтые нарциссы, усеявшие невысокие земляные насыпи с обеих сторон от меня, замерли в сонном покое.
Наконец я подошел к дому и взглянул на окно Рейчел. Оно было распахнуто, но я не мог определить, горит ли в спальне свеча или она уже задула ее. Я посмотрел на часы. До полуночи оставалось всего пять минут. И вдруг я понял, что как наши молодцы не утерпели и раньше времени вручили мне свой подарок, так и я не могу больше ждать и должен немедленно поднести Рейчел свой. Я вспомнил про миссис Паско, про капусту, и ретивое взыграло во мне с новой силой. Я подошел к дому, встал под окном голубой спальни и окликнул Рейчел.
Я три раза произнес ее имя, прежде чем услышал ответ. Она подошла к открытому окну в своей белой монашеской рясе с длинными рукавами и кружевным воротником.
– Что вам надо? – спросила она. – Я уже на три четверти заснула, а вы разбудили меня.
– Прошу вас, постойте минутку у окна. Я хочу вам что-то дать. То, с чем меня встретила миссис Паско.
– Я не так любопытна, как миссис Паско, – ответила она. – Подождите до утра.
– До утра никак нельзя. Это должно произойти сейчас.
Я вбежал в дом, поднялся в свою комнату и снова спустился с корзиной для овощей. К ее ручкам я привязал длинную веревку. В кармане моей куртки лежал документ, составленный мистером Треуином.
Она ждала у окна.
– Боже мой, – тихо проговорила она, – что вы принесли в этой корзине? Послушайте, Филипп, если вы затеваете очередную мистификацию, то я в ней не участвую. Вы спрятали там раков или омаров?
– Миссис Паско считает, что там капуста. Во всяком случае, в корзине нет ничего, что кусалось бы. Даю вам слово. А теперь – ловите веревку.
И я бросил в окно конец веревки.
– Тяните, – сказал я. – Только обеими руками. Корзина кое-что весит.
Она стала тянуть веревку, как ей было сказано, и корзина поползла вверх, с сухим треском ударяясь о стену, цепляясь за проволочную сетку, по которой вился плющ; я стоял под окном и, глядя на Рейчел, трясся от беззвучного смеха.
Она втянула корзину на подоконник, и наступила тишина.
Мгновение, и она снова выглянула из окна.
– Филипп, я вам не верю, – сказала она. – У свертков очень странная форма. Они кусаются. Я знаю.
Вместо ответа я стал взбираться по проволочной сетке, подтягиваясь на руках, пока не добрался до окна.
– Осторожно! – крикнула она. – Вы упадете и свернете себе шею.
Через мгновение я был уже в ее комнате – одна нога на полу, другая на подоконнике.
– Почему у вас мокрые волосы? – спросила она. – Дождя ведь не было.
– Я купался, – ответил я. – Я же сказал вам, что искупаюсь. А теперь разворачивайте свертки. Или мне самому это сделать?
В комнате горела одна свеча. Рейчел стояла босиком на полу и дрожала.
– Ради Бога, – сказал я, – накиньте что-нибудь на себя.
Я схватил покрывало, набросил на нее, поднял и усадил на кровати среди одеял и подушек.
– По-моему, – сказала она, – вы все-таки спятили.
– Вовсе не спятил, – возразил я, – просто в эту минуту мне исполнилось двадцать пять лет. Слушайте!
Я поднял руку. Часы били полночь. Я сунул руку в карман.
– Вот это вы прочтете на досуге, – сказал я и положил документ на столик рядом с подсвечником, – но остальное я хочу отдать вам сейчас.
Я высыпал свертки на кровать и, бросив корзину на пол, принялся разрывать упаковки, швыряя в разные стороны мягкую оберточную бумагу и рассыпая по постели небольшие коробочки. Рубиновые диадема и кольцо, сапфиры и изумруды, жемчужное колье и браслеты рассыпались в хаотическом беспорядке…
– Это ваше… и это… и это… – повторял я, в исступлении осыпая ее сверкающим дождем, прижимая драгоценности к ее пальцам, рукам, к ее телу.
– Филипп, – крикнула она, – вы не в своем уме! Что вы наделали?
Я не ответил. Я взял колье и надел на нее.
– Мне двадцать пять лет, – сказал я, – вы слышали, как часы пробили двенадцать? Остальное теперь не имеет значения. Все это ваше. Будь у меня целый мир, я и его отдал бы вам.
Я никогда не видел более смущенных и более удивленных глаз. Она взглянула вверх – на меня, вниз – на разбросанные повсюду ожерелья и браслеты, затем снова на меня, и, наверное, потому, что я смеялся, она вдруг обняла меня и тоже рассмеялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54