– У вас прекрасное имение. Поздравляю, – сказал Райнальди. – Неудивительно, что ваша кузина Рейчел так привязалась к нему. Я никогда не видел, чтобы она так чудесно выглядела.
Его глаза, глаза, которые я отчетливо помнил, глубоко посаженные, лишенные выражения, на мгновение задержались на Рейчел, затем обратились ко мне.
– Вероятно, – сказал он, – здешний воздух более благоприятствует отдохновению души и тела, чем резкий воздух нашей Флоренции.
– Моя кузина, – сказал я, – происходит из нашей западной страны. Она всего лишь вернулась туда, откуда вышла.
Он улыбнулся, если легкое движение мускулов лица можно назвать улыбкой, и обратился к Рейчел:
– Это зависит от того, какая кровь сильнее, не так ли? Ваш молодой родственник забывает, что ваша мать – уроженка Рима. И могу добавить, что вы с каждым днем становитесь все более похожей на нее.
– Надеюсь, только лицом, – сказала Рейчел, – но не фигурой и не характером. Филипп, синьор Райнальди заявляет, что остановится на постоялом дворе – любом, какой мы ему порекомендуем, – он не привередлив. Но я сказала, что он говорит вздор. Мы, конечно же, можем найти для него комнату в доме.
При этом предложении у меня упало сердце, но отказать я не мог.
– Разумеется, – сказал я. – Я сейчас распоряжусь и отошлю почтовую карету, поскольку она больше не понадобится.
– Она привезла меня из Эксетера, – сказал Райнальди. – Я расплачусь с кучером, а когда буду возвращаться в Лондон, снова найму ее.
– У нас достаточно времени подумать об этом, – сказала Рейчел. – И коли вы здесь, то должны остаться по крайней мере на несколько дней и все осмотреть. Кроме того, нам надо многое обсудить.
Я вышел из гостиной, распорядился относительно комнаты; в западном крыле дома имелась одна просторная пустая комната, которая вполне годилась для него; медленно поднялся к себе принять ванну и переодеться к обеду. В окно я видел, как Райнальди вышел из дома, расплатился с кучером почтовой кареты и немного постоял на подъездной аллее, с оценивающим видом оглядываясь по сторонам. У меня было такое чувство, что он с одного взгляда оценил строевой лес, подсчитал стоимость кустов и деревьев. Я заметил, как он рассматривает резьбу на двери дома и проводит рукой по затейливым фигуркам. Наверное, за этим занятием его и застала Рейчел – я услышал их смех, и вскоре они заговорили по-итальянски. Дверь закрылась. Они вошли в дом.
Я был не прочь остаться в своей комнате и передать молодому Джону, чтобы он принес мне обед. Если им надо о многом поговорить, то пусть бы разговаривали в мое отсутствие. Но я был хозяином и не мог выказывать невежливость. Я не спеша принял ванну, с неохотой оделся и спустился вниз.
Сиком и молодой Джон суетились в столовой, которой мы еще ни разу не пользовались с тех пор, как рабочие почистили деревянную обшивку и отремонтировали потолок. Стол был сервирован лучшим серебром и самой дорогой посудой, которую вынимали из шкафов только для приема гостей.
– К чему вся эта суматоха? – спросил я Сикома. – Мы прекрасно могли бы пообедать в библиотеке.
– Госпожа так распорядилась, сэр, – с сознанием собственного величия объяснил Сиком, и вскоре я услышал, как он приказывает молодому Джону принести из буфетной кружевные салфетки, которыми мы не пользовались даже во время воскресных обедов.
Я раскурил трубку и вышел из дома. Весенний вечер еще не угас, до сумерек оставалось больше часа. Однако в гостиной уже зажгли свечи, хотя портьеры пока не задернули. В голубой спальне также горели свечи, и я видел, как Рейчел, одеваясь, движется за окнами. Этот вечер мы провели бы вдвоем в будуаре – я в душе поздравлял бы себя с тем, что сделал в Бодмине, она, в благостном расположении духа, рассказывала бы мне, чем занималась днем.
Теперь же не будет ни того, ни другого. Яркий свет в гостиной, оживление в столовой, разговоры о вещах, которые не имеют ко мне ни малейшего отношения, и вдобавок ко всему – инстинктивное отвращение к этому человеку, приехавшему отнюдь не ради развлечения и не из праздного любопытства, а явно с какой-то целью. Знала ли Рейчел заранее, что он прибыл в Англию и собирается навестить нас? Удовольствие от поездки в Бодмин растаяло.
Школярская проказа закончилась. Я вошел в дом подавленный, полный дурных предчувствий. В гостиной у камина стоял Райнальди. Он был один. Итальянец сменил дорожную одежду на вечерний костюм и рассматривал портрет моей бабушки, висевший на одной из панелей.
– Очаровательное лицо, – прокомментировал он, – прекрасные глаза, прекрасная кожа… Вы происходите из красивой семьи. Ну а сам по себе портрет не представляет особой ценности.
– Вероятно, нет, – сказал я. – Лелиnote 5 и Неллерnote 6 висят на лестнице, если вам интересно взглянуть на них.
– Я заметил, когда спускался, – ответил он. – Для Лели место выбрано удачно, но не для Неллера. Последний, я бы сказал, не в лучшем стиле, но выполнен в минуту вдохновения. Возможно, закончен учеником.
Я промолчал, прислушиваясь, не донесутся ли с лестницы шаги Рейчел.
– Во Флоренции перед самым отъездом мне удалось продать для вашей кузины раннего Фуриниnote 7 из коллекции Сангаллетти, которая теперь, к несчастью, рассеялась. Изысканная вещь.
Картина висела в вилле на лестнице, где свет как нельзя лучше выявлял все ее достоинства. Вы, наверное, не заметили ее, когда были там.
– Наверное, нет, – ответил я.
В гостиную вошла Рейчел. На ней было то же самое платье, что в сочельник, но плечи покрывала шаль. Меня это обрадовало. Она бросила быстрый взгляд на каждого из нас, словно желая прочесть по нашим лицам, как ладится беседа.
– А я как раз говорил вашему кузену Филиппу, – сказал Райнальди, – насколько выгодно мне удалось продать «Мадонну» Фурини из коллекции Сангаллетти, которая так украшала вашу виллу. И право, трагично, что с ней пришлось расстаться.
– Мы привыкли к таким расставаниям, не правда ли? – ответила она. – Сколько сокровищ нельзя было спасти…
Я обнаружил, что меня возмущает это «мы».
– Вы преуспели в продаже виллы? – без обиняков спросил я.
– Пока нет, – ответил Райнальди. – Еще и поэтому я приехал повидаться с вашей кузиной Рейчел. Мы склонны сдать ее внаем года на три или четыре. Это выгоднее, и, кроме того, «сдать» выглядит не так безнадежно, как «продать». Возможно, ваша кузина вскоре пожелает вернуться во Флоренцию.
– Пока у меня нет такого намерения, – сказала Рейчел.
– Очевидно, нет, – заметил он, – но мы посмотрим.
Его глаза неотступно следили за ее движениями по комнате, и я молил небеса, чтобы она села. Кресло, в котором она обычно сидела, стояло несколько поодаль от зажженных свечей, и ее лицо оставалось бы в тени. Ей вовсе незачем было ходить по комнате, разве что из желания показать платье.
Я пододвинул кресло к свету, но она так и не села.
– Представьте себе, Филипп, синьор Райнальди провел в Лондоне целую неделю и не написал мне, – сказала она. – Я в жизни так не удивлялась, как в ту минуту, когда Сиком доложил, что он здесь.
Она улыбнулась ему, он пожал плечами.
– Я надеялся, что удивление, вызванное внезапностью моего появления, усилит вашу радость, – сказал он. – Неожиданное может быть восхитительным и наоборот – все зависит от обстоятельств. Помните, как в Риме мы с Козимо заявились к вам, когда вы одевались, чтобы отправиться на бал к Кастеллуччи?
Вы были немало раздосадованы на нас.
– Ах, у меня была на то причина! – рассмеялась она. – Если вы забыли, я не стану напоминать.
– Я ничего не забыл, – возразил он. – Я помню даже цвет вашего платья. С янтарным отливом. И еще: Бенито Кастеллуччи прислал вам цветы. Я заметил его визитную карточку, а Козимо нет.
Войдя в гостиную, Сиком объявил, что обед подан, и Рейчел, все еще смеясь и напоминая Райнальди разные забавные римские случаи, повела нас через холл в столовую. Никогда не чувствовал я себя таким лишним. Они продолжали разговаривать о разных местах, людях; Рейчел время от времени протягивала ко мне руку через стол, как делала бы это, будь на моем месте ребенок, и говорила: «Филипп, дорогой, вы должны простить нас. Я так давно не видела синьора Райнальди», а он тем временем смотрел на меня своими темными, глубоко посаженными глазами.
Несколько раз они переходили на итальянский. Он о чем-то рассказывал ей и вдруг, не находя слова, с извиняющимся видом отвешивал мне поклон и продолжал фразу на своем родном языке. Она отвечала ему по-итальянски, и, пока она говорила, а я слышал незнакомые слова, которые лились с ее губ быстрее, чем английские, мне казалось, что лицо ее преображается и вся она становится более оживленной, более пылкой, но вместе с тем более жесткой и ослепительной, что мне вовсе не нравилось.
Мне казалось, что эта пара чужая за моим столом, в моей обитой деревянными панелями столовой; их место в Риме, во Флоренции, в окружении прислуживающей им льстивой смуглолицей челяди, среди блестящего, чуждого мне общества, болтающего на непонятном мне языке. Не следует им быть там, где Сиком шаркает по полу кожаными подошвами, а одна из молодых собак чешется под столом. Я, сгорбившись, сидел на стуле – полная противоположность увлеченным собеседникам, призрак смерти на обеде в собственном доме, и, дотягиваясь до грецких орехов, колол их в руках, чтобы отвести душу. Рейчел осталась сидеть за столом, когда после трапезы мы принялись за портвейн и коньяк. Точнее, принялся Райнальди, поскольку я не притронулся ни к тому ни к другому, а он воздал должное обоим.
Из портсигара, который, оказалось, был при нем, он достал сигару, закурил и, пока я раскуривал трубку, рассматривал меня с выражением снисходительности на лице.
– По-моему, все молодые англичане курят трубку, – заметил он. – Причина, видно, в том, что это способствует хорошему пищеварению, но, как мне говорили, вредит дыханию.
– Как и коньяк, – ответил я, – который к тому же вредит еще и голове.
Я неожиданно вспомнил бедного Дона, теперь лежащего в земле; когда он был помоложе, то при встрече с собакой, которая ему почему-либо особенно не нравилась, он ощетинивался, поднимал хвост, подпрыгивал и вцеплялся ей в глотку. Теперь я понимал, что он должен был чувствовать в такие моменты.
– Извините нас, Филипп, – поднимаясь со стула, сказала Рейчел. – Синьору Райнальди и мне надо многое обсудить. Он привез бумаги, которые я должна подписать. Лучше всего это сделать в моем будуаре. Вы к нам присоединитесь?
– Думаю, нет, – ответил я. – Я целый день не был дома, и в конторе меня ждут письма. Желаю вам обоим доброй ночи.
Она вышла из столовой, он последовал за ней. Я слышал, как она и он поднимались по лестнице. Когда молодой Джон пришел убирать со стола, я все еще сидел в столовой.
Затем я вышел из дома и направился к парку. Я видел свет в будуаре, но портьеры были задернуты. Оставшись одни, они, конечно же, говорят по-итальянски. Она, разумеется, сидит в низком кресле у камина, он – рядом с ней. Интересно, думал я, расскажет ли она ему про наш разговор прошлым вечером? Что я взял у нее завещание и снял с него копию? Интересно, что он ей советует? Какие бумаги, требующие ее подписи, привез показать? Покончив с делами, вернутся ли они к воспоминаниям, к обсуждению общих знакомых мест, где они бывали? Приготовит ли она tisana, как готовила мне, будет ли ходить по комнате, чтобы он мог любоваться ее движениями? Когда он уйдет от нее, чтобы лечь спать, и даст ли она ему на прощание руку? Помедлит ли он перед дверью, под разными предлогами оттягивая уход, как делал я сам? Или, так хорошо зная его, она позволит ему задержаться допоздна?
Я бродил по парку: вверх – по дорожке с террасами, вниз – по тропинке до самого взморья и обратно; снова вверх по дорожке, обсаженной молодыми кедрами. Так я кружил до тех пор, пока не услышал, что часы на башне пробили десять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54