Все это время успокоительные и собственное душевное состояние держали ее в полудреме, отвергающей какую бы то ни было работу мысли. Первые четыре-пять дней она ни секунды не хотела думать о Сантьяго, а когда воспоминание все же приходило к ней, она отстраняла его, погружаясь в эту полудремоту, в значительной степени добровольную. Нет, нет, шептала она про себя. Еще не время. До тех пор, пока однажды утром, открыв глаза, она не увидела Оскара Лобато, журналиста из «Диарио де Кадис» и друга Сантьяго, сидевшего возле ее кровати. А у двери, прислонившись к стене, стоял еще один человек, чье лицо показалось ей смутно знакомым.
Именно тогда – этот человек молча слушал, и она сначала подумала, что это полицейский, – она услышала из уст Лобато и приняла то, о чем, в общем-то, уже почти знала или догадывалась: в ту ночь «Фантом» на скорости пятьдесят узлов налетел на камень и разбился вдребезги, Сантьяго погиб при столкновении, а ее вместе с обломками катера подбросило в воздух, при падении она сломала руку от удара о воду и ушла под нее на пять метров.
Как я выплыла, спросила она, и собственный голос прозвучал для нее странно, словно принадлежал не ей.
Лобато улыбнулся; улыбка смягчила его жесткие черты, отметины на лице и выражение живых, быстрых глаз, когда он перевел их на человека, молча стоявшего у стены и смотревшего на Тересу с любопытством, почти что с робостью.
– Это он тебя вытащил.
И тут Лобато поведал ей, что произошло после того, как она потеряла сознание. После столкновения со скалой и падения она несколько секунд находилась на поверхности воды, под прожектором вертолета, который снова зажегся. Пилот передал управление своему напарнику, бросился в море с трехметровой высоты и уже в воде стащил шлем и спасательный жилет, чтобы нырнуть поглубже – туда, где захлебывалась Тереса.
Потом вытолкнул ее на поверхность, где взвихренный лопастями ротора воздух взбивал горы пены, и дотащил до берега, пока таможенный катер разыскивал то, что осталось от Сантьяго Фистерры (самые крупные из найденных кусков «Фантома» не превышали восьмидесяти сантиметров в длину), а по шоссе приближались огни машины «скорой помощи». Пока Лобато рассказывал, Тереса не отрывала глаз от лица человека у стены, а тот стоял, не раскрывая рта, даже не кивая, как будто все, о чем говорил журналист, произошло с кем-то другим. И в конце концов она узнала его: один из четырех таможенников, которых она видела в таверне Куки в тот вечер, когда гибралтарские контрабандисты отмечали чей-то день рождения. Он захотел прийти со мной, чтобы увидеть твое лицо, объяснил Лобато. И она тоже смотрела в лицо ему – пилоту вертолета таможенной службы, который убил Сантьяго и спас ее.
Смотрела и думала: мне нужно запомнить этого человека; потом я решу, что с ним делать, если мы встретимся снова – постараться убить его, если получится, или сказать: мир, скотина , пожать плечами и разойтись, как в море корабли. Потом она спросила о Сантьяго – что с его телом; тот, у стены, отвел глаза, а Лобато, печально поджав губы, сказал, что гроб сейчас на пути в О-Грове, его родную деревню. Хороший был парень, добавил он, и, глядя на него, Тереса подумала, что, пожалуй, сказал он это искренне: они общались, пили вместе, и, может, он и вправду любил Сантьяго. Именно в этот момент она заплакала – тихо, молча, потому что теперь думала о мертвом Сантьяго и видела его лицо, неподвижное, с закрытыми глазами, когда он спал, прижавшись головой к ее плечу. Она вдруг спохватилась: как же мне теперь быть с этим чертовым парусником, который стоит на столе в нашем доме в Пальмонесе, недоделанный – ведь теперь-то уж его никто не доделает. И она поняла, что осталась одна во второй раз, а в каком-то смысле – навсегда.
* * *
– Именно О'Фаррелл действительно изменила ее жизнь, – повторила Мария Техада.
Последние сорок пять минут она рассказывала мне, что, как и почему. Потом отправилась на кухню, вернулась с двумя стаканами травяного чая и выпила один сама, пока я просматривал свои записи и переваривал услышанное. Бывшая сотрудница социальной службы тюрьмы Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария была живой коренастой женщиной с длинными полуседыми волосами, которые она не красила, добродушным взглядом и твердой линией рта. На ней были круглые очки в металлической оправе, на руках – золотые кольца; я насчитал как минимум десяток. По моим прикидкам, этой женщине в спортивном костюме и тапочках было где-то около шестидесяти. Тридцать пять из них она проработала в исправительных учреждениях провинций Кадис и Малага. Встретиться с ней оказалось нелегко, поскольку она недавно вышла на пенсию, но Оскар Лобато выяснил, где ее можно найти. Я отлично помню обеих, сказала она, когда я по телефону объяснил ей суть дела. Приезжайте в Гранаду и поговорим. Она принимала меня на террасе своего домика, расположенного в нижней части Альбайсина; с одной стороны раскинулся весь город и долина реки Хениль, с другой над кронами деревьев возвышалась Альгамбра, позолоченная лучами утреннего солнца. Дом был полон света и кошек: на диване, в коридоре, на террасе.
По меньшей мере, полдюжины живых – вонь стояла страшная, несмотря на распахнутые окна – плюс еще штук двадцать в виде картин, фарфоровых и деревянных фигурок. Кошки были даже на коврах и вышитых подушечках, а среди белья, сушившегося на террасе, висело махровое полотенце с изображением кота Сильвестра. И пока я перечитывал свои заметки и смаковал травяной чай, одно полосатое существо рассматривало меня с высоты комода так, словно мы были давними знакомыми, а еще одно, толстое, серое, кралось ко мне по ковру, как заправский охотник, видящий в шнурках моих ботинок свою законную добычу.
Остальные лежали, сидели и бродили по всему дому. Я терпеть не могу этих зверьков, на мой взгляд, чересчур тихих и чересчур умных – нет ничего лучше тупой преданности глупого пса, – но делать нечего. Работа есть работа.
– О'Фаррелл открыла ей глаза на нее самое, – рассказывала моя собеседница, – на то, чего она в себе даже не подозревала. И даже начала немножко воспитывать ее… На свой лад.
На ломберном столике перед ней лежала горка тетрадей, в которых она год за годом вела записи, связанные с работой.
– Я их просмотрела перед вашим приездом, – сказала она. – Чтобы освежить память. – Потом показала несколько страниц, исписанных плотным округлым почерком: личные данные, даты, посещения, беседы. Некоторые пункты были подчеркнуты. – Наблюдения, – пояснила она. – В мою задачу входило оценивать их настроения, происходящие в них перемены, помогать найти что-нибудь на будущее. Ведь там, в тюрьме, есть женщины, которые сидят сложа руки, а есть такие, которые предпочитают чем-то заниматься. Вот я и оказывала им содействие. Тереса Мендоса Чавес и Патрисия О'Фаррелл Мека. Обе были КОН: аббревиатура от «картотека особого наблюдения». В свое время об этой парочке было немало разговоров.
– Они были любовницами?
Она закрыла тетради и посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом. Несомненно, пыталась решить, чем вызван мой вопрос; нездоровым любопытством или профессиональным интересом.
– Не знаю, – ответила она наконец. – Конечно, среди девушек ходили слухи. Но подобные слухи ходят всегда. О'Фаррелл была бисексуалкой. Это как минимум. Известно, что до прибытия Мендосы она имела связь с несколькими заключенными, но касательно их двоих я ничего не могу утверждать.
Помусолив шнурки моих ботинок, толстый серый кот принялся тереться о брюки, оставляя на них клочья шерсти. Я стоически терпел, покусывая кончик шариковой ручки.
– Сколько времени они просидели в одной камере?
– Год, а потом освободились с разницей в несколько месяцев. Мне довелось общаться с обеими. Мендоса – молчаливая, почти робкая, очень наблюдательная, очень осторожная, а из-за этого своего мексиканского акцента казалась такой тихоней, прямо паинькой… Кто бы мог подумать, правда?.. О'Фаррелл – полная противоположность: без особых моральных устоев, раскованная, держалась всегда полувысокомерно, полуразвязно. Много повидавшая. Этакая аристократка-бродяга, снисходящая до простого народа. Она умела пользоваться деньгами, а это много значит в тюрьме.
Поведение безупречное – за все три с половиной года, что она провела за решеткой, ни одного наказания, представьте себе, и это несмотря на то, что она приобретала и употребляла наркотики… Я же говорю вам: она была чересчур умна, чтобы самой себе создавать проблемы. Похоже, смотрела на свое заключение как на что-то вроде каникул, от которых не отвертеться, и просто ждала, когда закончатся, не слишком портя себе нервы.
Кот, теревшийся о мои брюки, вонзил когти сквозь носок мне в ногу, так что пришлось прогнать его аккуратным пинком, стоившим мне нескольких секунд порицающего молчания со стороны его хозяйки.
– Как бы то ни было, – продолжала она после неловкой паузы, позвав кота к себе на колени: – Иди сюда, Анубис, красавчик… О'Фаррелл была взрослой женщиной, сложившейся личностью, и новенькая оказалась под ее сильным влиянием: ну еще бы, хорошая семья, деньги, фамилия, культура… Благодаря сокамернице, Мендоса открыла для себя пользу образования. Это было положительной стороной ее влияния: О'Фаррелл внушила Мендосе желание вырасти над собой, измениться. И та начала читать, стала учиться. Обнаружила, что вовсе не нужно зависеть от мужчины. У нее были способности к математике, и она стала их развивать – вы же знаете, образовательные программы для заключенных, а в то время участие в них позволяло еще и сократить себе срок. Всего за год она окончила курс элементарной математики, родного языка и правописания, заметно продвинулась в английском. Читала запоем, все подряд, и к концу срока у нее в руках можно было увидеть и Агату Кристи, и какую-нибудь книгу о путешествиях или научно-популярное издание. А вдохновляла ее О'Фаррелл. Адвокатом Мендосы был один гибралтарец, который бросил ее на произвол судьбы вскоре после того, как она оказалась в тюрьме; по всей видимости, он же прибрал к рукам и ее деньги – не знаю, много их было или мало. В Эль-Пуэртоде-Санта-Мария ее ни разу не навестил не только ни один мужчина – некоторые заключенные раздобывали себе фальшивые свидетельства о сожительстве, чтобы их могли посещать мужчины, – но и вообще никто.
Она была абсолютно одна. Так что это О'Фаррелл помогла ей с бумагами и всем прочим, чтобы выхлопотать освобождение под надзор. Будь на ее месте другой человек, может, все сложилось бы иначе. Выйдя на свободу, Мендоса сумела найти себе приличную работу: она быстро обучалась, плюс к тому – хорошая интуиция, спокойная голова и высокий коэффициент интеллекта… – Бывшая сотрудница социальной службы снова заглянула в одну из тетрадей. – Намного больше ста тридцати. К сожалению, ее подруга О'Фаррелл была слишком испорченной. Определенные пристрастия, определенные знакомства. Ну, вы понимаете, – она взглянула на меня так, будто сомневалась, что я понимаю, – определенные пороки. Среди женщин, продолжала она, известные влияния и отношения гораздо сильнее, чем среди мужчин. А кроме того, было то, о чем говорили: эта история с пропавшим кокаином и все остальное. Хотя в тюрьме, – красавчик Анубис мурлыкал, поскольку хозяйка, говоря все это, гладила его по спине, – всегда можно услышать сотни подобных историй. В общем, никто не поверил, что это правда. – Она помолчала, задумавшись, потом повторила, не переставая гладить кота:
– Абсолютно никто.
Даже теперь, по прошествии девяти лет и несмотря на все материалы, опубликованные на этот счет, бывшая сотрудница социальной службы была по-прежнему убеждена, что история с кокаином – просто легенда.
– Но видите, как бывает… Сначала О'Фаррелл заставила Мексиканку измениться, а потом, как говорят, Мексиканка целиком и полностью завладела жизнью О'Фаррелл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Именно тогда – этот человек молча слушал, и она сначала подумала, что это полицейский, – она услышала из уст Лобато и приняла то, о чем, в общем-то, уже почти знала или догадывалась: в ту ночь «Фантом» на скорости пятьдесят узлов налетел на камень и разбился вдребезги, Сантьяго погиб при столкновении, а ее вместе с обломками катера подбросило в воздух, при падении она сломала руку от удара о воду и ушла под нее на пять метров.
Как я выплыла, спросила она, и собственный голос прозвучал для нее странно, словно принадлежал не ей.
Лобато улыбнулся; улыбка смягчила его жесткие черты, отметины на лице и выражение живых, быстрых глаз, когда он перевел их на человека, молча стоявшего у стены и смотревшего на Тересу с любопытством, почти что с робостью.
– Это он тебя вытащил.
И тут Лобато поведал ей, что произошло после того, как она потеряла сознание. После столкновения со скалой и падения она несколько секунд находилась на поверхности воды, под прожектором вертолета, который снова зажегся. Пилот передал управление своему напарнику, бросился в море с трехметровой высоты и уже в воде стащил шлем и спасательный жилет, чтобы нырнуть поглубже – туда, где захлебывалась Тереса.
Потом вытолкнул ее на поверхность, где взвихренный лопастями ротора воздух взбивал горы пены, и дотащил до берега, пока таможенный катер разыскивал то, что осталось от Сантьяго Фистерры (самые крупные из найденных кусков «Фантома» не превышали восьмидесяти сантиметров в длину), а по шоссе приближались огни машины «скорой помощи». Пока Лобато рассказывал, Тереса не отрывала глаз от лица человека у стены, а тот стоял, не раскрывая рта, даже не кивая, как будто все, о чем говорил журналист, произошло с кем-то другим. И в конце концов она узнала его: один из четырех таможенников, которых она видела в таверне Куки в тот вечер, когда гибралтарские контрабандисты отмечали чей-то день рождения. Он захотел прийти со мной, чтобы увидеть твое лицо, объяснил Лобато. И она тоже смотрела в лицо ему – пилоту вертолета таможенной службы, который убил Сантьяго и спас ее.
Смотрела и думала: мне нужно запомнить этого человека; потом я решу, что с ним делать, если мы встретимся снова – постараться убить его, если получится, или сказать: мир, скотина , пожать плечами и разойтись, как в море корабли. Потом она спросила о Сантьяго – что с его телом; тот, у стены, отвел глаза, а Лобато, печально поджав губы, сказал, что гроб сейчас на пути в О-Грове, его родную деревню. Хороший был парень, добавил он, и, глядя на него, Тереса подумала, что, пожалуй, сказал он это искренне: они общались, пили вместе, и, может, он и вправду любил Сантьяго. Именно в этот момент она заплакала – тихо, молча, потому что теперь думала о мертвом Сантьяго и видела его лицо, неподвижное, с закрытыми глазами, когда он спал, прижавшись головой к ее плечу. Она вдруг спохватилась: как же мне теперь быть с этим чертовым парусником, который стоит на столе в нашем доме в Пальмонесе, недоделанный – ведь теперь-то уж его никто не доделает. И она поняла, что осталась одна во второй раз, а в каком-то смысле – навсегда.
* * *
– Именно О'Фаррелл действительно изменила ее жизнь, – повторила Мария Техада.
Последние сорок пять минут она рассказывала мне, что, как и почему. Потом отправилась на кухню, вернулась с двумя стаканами травяного чая и выпила один сама, пока я просматривал свои записи и переваривал услышанное. Бывшая сотрудница социальной службы тюрьмы Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария была живой коренастой женщиной с длинными полуседыми волосами, которые она не красила, добродушным взглядом и твердой линией рта. На ней были круглые очки в металлической оправе, на руках – золотые кольца; я насчитал как минимум десяток. По моим прикидкам, этой женщине в спортивном костюме и тапочках было где-то около шестидесяти. Тридцать пять из них она проработала в исправительных учреждениях провинций Кадис и Малага. Встретиться с ней оказалось нелегко, поскольку она недавно вышла на пенсию, но Оскар Лобато выяснил, где ее можно найти. Я отлично помню обеих, сказала она, когда я по телефону объяснил ей суть дела. Приезжайте в Гранаду и поговорим. Она принимала меня на террасе своего домика, расположенного в нижней части Альбайсина; с одной стороны раскинулся весь город и долина реки Хениль, с другой над кронами деревьев возвышалась Альгамбра, позолоченная лучами утреннего солнца. Дом был полон света и кошек: на диване, в коридоре, на террасе.
По меньшей мере, полдюжины живых – вонь стояла страшная, несмотря на распахнутые окна – плюс еще штук двадцать в виде картин, фарфоровых и деревянных фигурок. Кошки были даже на коврах и вышитых подушечках, а среди белья, сушившегося на террасе, висело махровое полотенце с изображением кота Сильвестра. И пока я перечитывал свои заметки и смаковал травяной чай, одно полосатое существо рассматривало меня с высоты комода так, словно мы были давними знакомыми, а еще одно, толстое, серое, кралось ко мне по ковру, как заправский охотник, видящий в шнурках моих ботинок свою законную добычу.
Остальные лежали, сидели и бродили по всему дому. Я терпеть не могу этих зверьков, на мой взгляд, чересчур тихих и чересчур умных – нет ничего лучше тупой преданности глупого пса, – но делать нечего. Работа есть работа.
– О'Фаррелл открыла ей глаза на нее самое, – рассказывала моя собеседница, – на то, чего она в себе даже не подозревала. И даже начала немножко воспитывать ее… На свой лад.
На ломберном столике перед ней лежала горка тетрадей, в которых она год за годом вела записи, связанные с работой.
– Я их просмотрела перед вашим приездом, – сказала она. – Чтобы освежить память. – Потом показала несколько страниц, исписанных плотным округлым почерком: личные данные, даты, посещения, беседы. Некоторые пункты были подчеркнуты. – Наблюдения, – пояснила она. – В мою задачу входило оценивать их настроения, происходящие в них перемены, помогать найти что-нибудь на будущее. Ведь там, в тюрьме, есть женщины, которые сидят сложа руки, а есть такие, которые предпочитают чем-то заниматься. Вот я и оказывала им содействие. Тереса Мендоса Чавес и Патрисия О'Фаррелл Мека. Обе были КОН: аббревиатура от «картотека особого наблюдения». В свое время об этой парочке было немало разговоров.
– Они были любовницами?
Она закрыла тетради и посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом. Несомненно, пыталась решить, чем вызван мой вопрос; нездоровым любопытством или профессиональным интересом.
– Не знаю, – ответила она наконец. – Конечно, среди девушек ходили слухи. Но подобные слухи ходят всегда. О'Фаррелл была бисексуалкой. Это как минимум. Известно, что до прибытия Мендосы она имела связь с несколькими заключенными, но касательно их двоих я ничего не могу утверждать.
Помусолив шнурки моих ботинок, толстый серый кот принялся тереться о брюки, оставляя на них клочья шерсти. Я стоически терпел, покусывая кончик шариковой ручки.
– Сколько времени они просидели в одной камере?
– Год, а потом освободились с разницей в несколько месяцев. Мне довелось общаться с обеими. Мендоса – молчаливая, почти робкая, очень наблюдательная, очень осторожная, а из-за этого своего мексиканского акцента казалась такой тихоней, прямо паинькой… Кто бы мог подумать, правда?.. О'Фаррелл – полная противоположность: без особых моральных устоев, раскованная, держалась всегда полувысокомерно, полуразвязно. Много повидавшая. Этакая аристократка-бродяга, снисходящая до простого народа. Она умела пользоваться деньгами, а это много значит в тюрьме.
Поведение безупречное – за все три с половиной года, что она провела за решеткой, ни одного наказания, представьте себе, и это несмотря на то, что она приобретала и употребляла наркотики… Я же говорю вам: она была чересчур умна, чтобы самой себе создавать проблемы. Похоже, смотрела на свое заключение как на что-то вроде каникул, от которых не отвертеться, и просто ждала, когда закончатся, не слишком портя себе нервы.
Кот, теревшийся о мои брюки, вонзил когти сквозь носок мне в ногу, так что пришлось прогнать его аккуратным пинком, стоившим мне нескольких секунд порицающего молчания со стороны его хозяйки.
– Как бы то ни было, – продолжала она после неловкой паузы, позвав кота к себе на колени: – Иди сюда, Анубис, красавчик… О'Фаррелл была взрослой женщиной, сложившейся личностью, и новенькая оказалась под ее сильным влиянием: ну еще бы, хорошая семья, деньги, фамилия, культура… Благодаря сокамернице, Мендоса открыла для себя пользу образования. Это было положительной стороной ее влияния: О'Фаррелл внушила Мендосе желание вырасти над собой, измениться. И та начала читать, стала учиться. Обнаружила, что вовсе не нужно зависеть от мужчины. У нее были способности к математике, и она стала их развивать – вы же знаете, образовательные программы для заключенных, а в то время участие в них позволяло еще и сократить себе срок. Всего за год она окончила курс элементарной математики, родного языка и правописания, заметно продвинулась в английском. Читала запоем, все подряд, и к концу срока у нее в руках можно было увидеть и Агату Кристи, и какую-нибудь книгу о путешествиях или научно-популярное издание. А вдохновляла ее О'Фаррелл. Адвокатом Мендосы был один гибралтарец, который бросил ее на произвол судьбы вскоре после того, как она оказалась в тюрьме; по всей видимости, он же прибрал к рукам и ее деньги – не знаю, много их было или мало. В Эль-Пуэртоде-Санта-Мария ее ни разу не навестил не только ни один мужчина – некоторые заключенные раздобывали себе фальшивые свидетельства о сожительстве, чтобы их могли посещать мужчины, – но и вообще никто.
Она была абсолютно одна. Так что это О'Фаррелл помогла ей с бумагами и всем прочим, чтобы выхлопотать освобождение под надзор. Будь на ее месте другой человек, может, все сложилось бы иначе. Выйдя на свободу, Мендоса сумела найти себе приличную работу: она быстро обучалась, плюс к тому – хорошая интуиция, спокойная голова и высокий коэффициент интеллекта… – Бывшая сотрудница социальной службы снова заглянула в одну из тетрадей. – Намного больше ста тридцати. К сожалению, ее подруга О'Фаррелл была слишком испорченной. Определенные пристрастия, определенные знакомства. Ну, вы понимаете, – она взглянула на меня так, будто сомневалась, что я понимаю, – определенные пороки. Среди женщин, продолжала она, известные влияния и отношения гораздо сильнее, чем среди мужчин. А кроме того, было то, о чем говорили: эта история с пропавшим кокаином и все остальное. Хотя в тюрьме, – красавчик Анубис мурлыкал, поскольку хозяйка, говоря все это, гладила его по спине, – всегда можно услышать сотни подобных историй. В общем, никто не поверил, что это правда. – Она помолчала, задумавшись, потом повторила, не переставая гладить кота:
– Абсолютно никто.
Даже теперь, по прошествии девяти лет и несмотря на все материалы, опубликованные на этот счет, бывшая сотрудница социальной службы была по-прежнему убеждена, что история с кокаином – просто легенда.
– Но видите, как бывает… Сначала О'Фаррелл заставила Мексиканку измениться, а потом, как говорят, Мексиканка целиком и полностью завладела жизнью О'Фаррелл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80