Видя, что я собираюсь отказаться, он добавил:
– Если ты хочешь снова увидеть свои жемчужины.
Я неохотно последовал за ним в его комнату, где он указал мне на один из стульев.
– Есть два предположения, – начал он, догадываясь о моем беспокойстве. – Либо похититель уже осуществил задуманное, то бишь украл твое сокровище, либо он еще не исполнил всех своих намерений. Я склоняюсь ко второму.
– Но почему? Я вам сообщил, что объяснил мне Кристофано, а именно – эти жемчужины как-то причастны к смерти от отравления. Возможно, Бреноцци это известно.
– Оставим пока всю эту историю, хотя бы на время, мой мальчик, – смеясь, проговорил он. – Я не говорю, что твои жемчужины не слишком дорого стоят или что они не обладают теми свойствами, которые приписывает им наш лекарь, но считаю, что похититель явился в чулан с иной целью. Этот чулан находится ровно посередине между третьим и четвертым этажами. И с тех пор, как было обнаружено безжизненное тело мэтра Пеллегрино, по лестнице беспрерывно кто-то ходил, а это мешало похитителю.
– И что же?
– А то, что вор снова явится сюда и непременно ночью. Никто пока не догадывается, что ты обнаружил пропажу ключей. Если ты не станешь об этом трубить, он решит, что можно продолжать действовать.
– Вроде бы так получается, – не без недоверия согласился я. – Подожду до завтра, а уж тогда предупрежу их. Сам же стану молиться, чтобы не вышло чего худого.
Тут я искоса взглянул на аббата и осмелился задать вопрос, не дававший мне покоя:
– Как вы думаете, это похититель убил господина де Муре, а потом пытался покончить и с моим хозяином?
– Не исключено, – отвечал Мелани, как-то необычно раздув щеки, отчего его рот округлился и принял форму вишни. – Кардинал Мазарини говаривал мне: совершают грех, замыслив недоброе, но в конце концов все раскрывается…
Недоверие, с коим я с некоторых пор относился к аббату, не ускользнуло от его внимания, однако он поостерегся задавать мне вопросы и продолжал как ни в чем не бывало.
– У меня сегодня возникла мыслишка – а не предложить ли тебе одну вещь?
– Что именно?
– Думаю, настало время побывать в комнатах тех двух господ, что составили старику Муре компанию по дороге сюда. У тебя есть дубликаты ключей?
– Вы собираетесь тайно проникнуть в комнаты Дульчибени и Девизе? И хотите, чтобы я вам помог? – уточнил я, не веря своим ушам.
– Ну-ну, не надо так на меня смотреть. Лучше пораскинь умом. Если кто-то здесь и имеет отношение к смерти старика, так это Дульчибени и Девизе. Они явились в Рим с Муре из Неаполя и живут в «Оруженосце» уже больше месяца. Вранье Девизе о театре Кокомеро свидетельствует, что ему есть что скрывать. А Помпео Дульчибени делил с покойным комнату. Может, они и ни при чем, но то, что знают о Муре больше других, – это уж точно.
– А что вы надеетесь отыскать в их комнатах?
– Я пойму это, когда войду туда, – отрезал он.
Все те ужасные вещи, которые я узнал о Мелани из уст Девизе, снова встали в моей памяти.
– Я не могу дать вам дубликаты ключей, – подумав некоторое время, ответил я.
Мелани понял, что настаивать без толку, и замолчал.
– В остальном я к вашим услугам, – добавил я мягче, вспомнив и о своем пропавшем сокровище. – Могу задать Девизе и Дульчибени вопросы, попытаться разговорить их…
– Ты ничего не узнаешь, только насторожишь их. Так-то! Давай действовать постепенно. Сперва попробуем догадаться, кто похитил ключи и твои жемчужины. Потом…
Тут Атто изложил мне свой план: после обеда взять лестницу под наблюдение с двух точек – из моей комнаты на четвертом этаже и его – на третьем, протянуть между нашими окнами, расположенными одно над другим, веревку, и каждому привязать к своей ноге один из ее концов; тот, кто заметит что-то, должен будет с силой дернуть за веревку несколько раз, чтобы вызвать другого и вместе накрыть злоумышленника.
Пока он говорил, я раздумывал. Мысль о том, что подарок Бреноцци мог чего-то стоить, в конце концов убедила меня, что есть смысл помочь аббату Мелани. Никто никогда не делал мне хоть сколько-нибудь ценных подарков. Но ухо следует все же держать востро и не забывать, что узналось об аббате из разговора постояльцев.
Я заверил его, что последую его советам, как и обещал в предыдущую ночь, но не преминул намекнуть, что слышал, как трое постояльцев обсуждали суперинтенданта Фуке, о котором я до того слышал от него самого.
– А что именно они о нем говорили?
– Точно не скажу, я ведь был занят на кухне. Просто их разговор напомнил мне о том, что вы обещали рассказать мне эту историю.
В глазах аббата зажглась искра: он наконец догадался о причине моего внезапного охлаждения к нему.
И тут вдруг взгляд его снова потух, как будто он ушел в себя, в прошлое.
Ко вздохам, стенаньям, Слезам и страданьям Вернись, мое сердце… – тихонько запел он. – Вот как маэстро Луиджи Росси, мой учитель, поведал бы тебе о Фуке, – проговорил он, заметив вопросительное выражение на моем лице. – Но поскольку сделать это предстоит мне, да и все одно – дожидаться ужина, устраивайся поудобнее. Ты спрашиваешь, кто такой Никола Фуке. Так вот, прежде всего это побежденный. – Он умолк, судя по всему, подбирая слова, а его подбородок с ямочкой задрожал. – Он был побежден ревностью, государственными интересами, политикой, но главным образом Историей с большой буквы.
Ибо не забывай, историю пишут победители, добрые или злые – это другой вопрос. А Фуке был побежден, проиграл. И потому, кого бы ты ни спросил во Франции, да и по всему свету, кем был Никола Фуке, отныне и навсегда ответ будет один: он был самым нечестным, нечистым на руку, крамольным, легкомысленным и расточительным министром нашего времени.
– А что скажете вы?
– С тех пор как Ле Брен изобразил его в виде солнца в «Апофеозе Геркулеса» на стене замка Во-ле-Виконт, его так и прозвали. По правде сказать, никакое иное небесное тело так не шло к человеку, отличающемуся подобным чувством роскоши и великодушием.
– Значит, король-Солнце взял себе это прозвище оттого, что пожелал последовать примеру Фуке?
Мелани задумчиво взглянул на меня и оставил мой вопрос без ответа. Зато стал объяснять, что искусства, подобно тончайшим из цветов – розам, нуждаются в уходе и особых условиях, тут и подобающая почва, и подкормка, и обработка, и полив, а когда они срезаны – еще и ваза, и потому садовник должен искусно владеть своим ремеслом, обладать навыками, уметь распознавать их болезни, иметь лучшие инструменты.
– Никола Фуке обладал всем, что требовалось для процветания искусств. Это был самый крупный, терпеливый, щедрый и неподражаемый из меценатов, самый большой знаток искусства жить и вершить политику. Но он угодил в сети, расставленные ему жадными врагами, честолюбцами, завистниками, гордецами, интриганами и хитрецами.
Фуке происходил из богатого нантского рода, веком ранее сколотившего состояние на торговле с Антильскими островами. Его отдали на воспитание к иезуитам, те обнаружили в нем незаурядный ум и решили воспитать своим последователем. Ученики великого Игнатия отточили его благородный ум, способный уловить немало важных мелочей, обернуть в свою пользу любую ситуацию и переубедить всякого. В шестнадцать лет он был уже советником в парламенте Меца, в двадцать входил в число членов престижного корпуса maitres des requites, чиновников, отправляющих правосудие, заведующих финансами, а также армией.
Тем временем скончался кардинал Ришелье и возвысился кардинал Мазарини: будучи учеником первого, Фуке без труда поступил на службу ко второму. Когда же разразилась Фронда, знаменитый бунт дворян против короля, Фуке защищал малолетнего Людовика и тем самым подготовил возвращение короля в Париж, который был им и всей королевской семьей оставлен в связи с беспорядками. Он оказался незаменимым помощником Его Преосвященства кардинала, верным слугой королю и вообще человеком не робкого десятка. Когда бунт знати поутих – ему было в ту пору тридцать пять, – он купил должность прокурора кассационного суда, судебной палаты и государственного контроля, а в 1653 году стал наконец и главным надзирателем за государственными финансами. Но это лишь внешняя сторона. А сколько добрых, вечных и справедливых дел было им совершено – и не счесть, – махнул рукой аббат Мелани.
Дом его был открыт для людей искусства и науки, да и для деловых людей; все, как в Париже, так и за его пределами, жили ожиданием тех драгоценных минут, которые он похищал у государственных забот, дабы осыпать своими милостями стихотворцев, музыкантов и иные дарования.
То, что Фуке был первым, кто понял и полюбил великого Лафонтена, вовсе не случайность. Искрометный талант поэта стоил щедрого пенсиона, назначенного ему тотчас, как завязалась их дружба. А чтобы быть уверенным, что на деликатный нрав его друга не оказывается при этом никакого давления, Фуке предложил ему оплатить все его долги в обмен на стихи. Сам Мольер был в долгу перед ним, хотя никто никогда не поставил бы ему этого на вид, и самым крупным его долгом по отношению к суперинтенданту был долг морального свойства. Старик Корнель, более не обласканный капризной славой, в самую трудную годину своей жизни получил вознаграждение и избежал змеиных укусов тоски.
Но благородный союз Фуке с поэзией и литературой не ограничивался бесчисленными дарами, он не довольствовался материальной поддержкой людей искусства. Он читал их незаконченные произведения, давал советы, подбадривал, поправлял, предостерегал, в случае надобности критиковал или хвалил. А главное – вдохновлял: не только словами, но и просто тем, что был рядом. Сколько силы и доверия порождало в других добросердечие, прямо-таки написанное на его лице: огромные детские глаза небесного цвета, длинный нос, конец которого напоминал вишню, мясистые губы, ямочки на щеках и открытая улыбка.
Вскоре архитектура, живопись и скульптура также достучались до его разума. Но тут-то и открылась печальная глава его жизни.
В окрестностях Мелена в Во-ле-Виконт вознесся замок – жемчужина архитектуры, чудо из чудес, с несравненным вкусом возведенное Фуке с помощью открытых им самим талантов: архитектора Ле Во, садовника Ле Нотра, художника Ле Бре-на по прозвищу Римский, скульптора Пюже и скольких еще, которых король вскоре пригласит к себе на службу, благодаря чему их имена навеки покроются славой.
– Ле Во, замок обманутых надежд, – простонал Атто, – одно огромное оскорбление из камня, подмостки славы, продлившейся всего одну ночь – 17 августа 1661 года. В шесть вечера Фуке был подлинным властелином Франции. В два часа утра стал ничем.
В этот день, 17 августа, суперинтендант, только что отстроивший свой замок, задал пир в честь короля, желая доставить тому удовольствие. Он отдался своему намерению с присущей ему щедростью, но, увы, не учел нрава монарха. Приготовления к пиру – и те приобрели небывалый размах. В еще не отделанные до конца гостиные замка доставили парчовые постели с золотыми басонами, изысканную мебель, серебряную посуду, хрустальные канделябры. Сокровища из доброй сотни музеев и антикварных лавок рекой текли по улицам Мелена, как и ковры из Персии и Турции, кожа из Кордовы, заказанный для него в Японии иезуитами фарфор, лакированные изделия из Китая, доставленные через Голландию торговым путем, открытым им же для доставки восточных товаров, пользующихся особыми привилегиями. Акрометого, полотна, обнаруженные Пуссеном в Риме и присланные ему его братом аббатом Фуке. Для постановки празднества были привлечены все его друзья из числа артистов и литераторов, в том числе Мольер и Лафонтен.
– Во всех салонах, и у госпожи де Севинье, и у госпожи де Лафайет, только и разговору было что о замке Фуке, – продолжал Мелани, целиком предавшись воспоминаниям о былом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102