Юноша обмотался плащом, благодаря чему мог сливаться по цвету с травяным размазом осеннего луга, и пустился в погоню. У него не было оружия, но не оружие делает человека воином.
Земля держала остатки дождевой воды. Прикрывая их чахлой травой. Это помогало шагу. Сухая земля его разбивает, скидывает, а влажная – притягивает. Нет воина среди тех, кто не мерит пространство шагом, бросая себя в необозримые земные дали. Преодоление земного размаха, должно быть, самое загадочное из всех побуждений воинской натуры. Ей тесно на отведённом жизнью месте.
Скоро Индра всерьёз пожалел об утрате бурдюка с питьевой водой. Хорошо ещё, что воздух был сырым и прохладным. Индра пил его неутолимым дыханием своей жажды. Ему казалось, что этот поток будет исчерпан им до дна.
Время, должно быть, приближало его к преследуемым. Он не терял их следы, хотя и не различал впереди пока никого. Шудры были там, за размытой полосой дали. За чертой призрачного слияния земли и неба. Они были там. Что Индра станет с ними делать? Будет преследовать до ночи, держась на дальнем расстоянии. А уж дальше – пусть им помогут боги!
Впрочем, ни один из арийских богов не поможет шудре. Шудра – не человек, не имя и не название чего-то человеческого, это приговор, вынесенный богами уже бывшему человеку. Шудры считают себя арийцами, такими же людьми, только без сословия, но сами «благородные» имеют на этот счёт другое мнение. Шудры не просто нищие, попрошайки и воры.
Такое ещё можно было бы искупить, отчистить от себя, сохраняя зачатки человеческой совести.
Шудра – та болезнь облика, при которой безвозвратно утрачена человеческая основа. Она сгнивает в спайке с душой, оставляя взамен людскому некое животное, место которому не предусмотрела природа. И дело вовсе не в бедности и даже не в потере человеческого достоинства. Не в том, что у шудры чего-то нет. Дайте ему хоть без меры, он всё равно останется шудрой.
Не бывает безобидных попрошаек и воров. Вопрос стоит лишь в том, отрубить ли заражённому этим недугом только пальцы, всю руку или уже и голову, чтобы болезнь разложения совести и души не перекинулась на других.
Индра должен был настигнуть преследуемых. Должен был, но не настиг. Уже высоко стоял день, когда потерявший терпение воин сбросил с себя плащ и, собрав обноски гнева, вложил их в порыв свирепого бега. Так бежит рыскач, выхватывая взглядом жертву, разогревая себя для последнего яростного броска, пересекающего её жизнь. Но Индра скоро выдохся и совсем потерял силы. Вокруг по-прежнему растекалась немая, равнодушная ко всему происходящему пустошь. В грязных перетёках размазанной травы.
Воин упал грудью на землю и готов был уже разрыдаться от злости и безысходности, как вдруг почувствовал под собой что-то каменно-твёрдое. Индра приподнялся и увидел кремнёвый наконечник топора. Рядом, всего в шаге, лежал другой, и дальше ещё один. Шудры сбросили ненужную поклажу. У них было время перебрать украденное.
Сколь бы постыдно ни выглядело это занятие, Индре ничего другого не оставалось, как подобрать выброшенное ворами. Скоро он вернул себе моток жил, вполне пригодный для тетивы, бурдюк с жиром и тростниковые палки. Хорошо, что шудры не сунули их в костёр.
Индра смастерил топор, подходящий для рукопашного боя, и продолжил преследование. По пути он нашёл ручей и потратил много времени на замену жира водой, выполаскивая бурдюк и вывозя пальцами затёки содержимого.
Воин долго пил воду, скрипевшую песком на зубах. Пил не в силах остановиться и прийти в себя. Наконец он продолжил бег, однако ноги больше его не слушались. Индре показалось, что каждая нога хочет бежать в свою сторону и обе они не подчиняются его воле. Бессилие провалило дыхание воина куда-то в набитый водой живот, откуда вода выпаривалась потом и выплёскивала на спину и лицо Индры через каждый десяток шагов. Индру орошало, будто паровой луг в холодную ночь. Он окончательно разуверился в осуществимости своих планов. Справедливость на этот раз обошла его стороной. Для того, должно быть, чтобы юноша не очень-то привыкал к мысли, что она – явление постоянное, обязательное, само собой разумеющееся и ни от чего не зависимое. Данное свыше для поддержки человеческой добродетели. Да во всём мире никому сейчас и дела нет до происходящего на этом пустынном ополье. Справедливость – только способ равновесия души. Удержание её от скитаний по самоистязательным крайностям. Справедливость не требует признания, она очевидна каждому как врождённый инстинкт подчинения правилу быть человеком.
Индре не пришлось в этот день посидеть возле костра, вдыхая чадящий вар поспевающей похлёбки. Не пришлось сплотить и пригоршни орехов. Топором в поле многого не наохотишь. Только к концу следующего дня он увидел жильё. На берегу тяговодной, мрачной реки, разводящей переполье на два неотличимых берега.
Деревню обступали соломенные увалы. «Как они не боятся пожара?» – подумал Индра, разворошив ногами сухую засыпь накошенных стеблей. Соломы здесь было так много, что вполне хватило бы на крыши для нескольких деревень. Воин посмотрел на деревню, на её раннее для этого часа безлюдие, и обречённо зарылся в суховал. О еде можно было и не думать. До утра. Пока кто-нибудь из вайшей не отыщет его на этой соломе.
Индру не тяготил предстоящий труд разведения огня. Имея под рукой кремни и солому, воин легко бы справился с этой задачей. Однако ему пришлось бы уйти подальше от деревни, чтобы искры от костра не подожгли здесь соломенные завали.
Рядом неожиданно зашеворшал постил. Индра насторожился. Его рука слилась с бамбуковой впорой кремневища. Шорох замер. Для того, должно быть, чтобы осторожный пролаза решился на продолжение своего рыска.
Из соломы сперва показался нос, а потом и лохматая морда собаки. Оба затайщика замерев смотрели друг на друга. Голодный инстинкт заставил Индру отвести руку для удара…
Теперь у него было мясо. Он не сразу сообразил, что собаку будут искать. Через какое-то время. Голод – плохой подручный уму.
Индра нагрёб ворох соломы и, волоча псину за хвост, отправился на берег реки. Ему пришлось возвращаться ещё и ещё раз. За соломой. Поблизости не росли деревья, и потому не оказалось хвороста.
Индра отрубил собаке ногу, ободрал с неё шкуру и закатал мясо в глиняный ком. Жар костра должен был основательно его пропечь.
Солома взялась с нескольких искр. Воин решил, что огонь на берегу привлечёт интерес жителей деревни. Этих странных затворников, усаженных покоем и безразличием по своим углам.
Солома опалила огненным разметаем вечерний сумрак. Взяла душным жаром свежие окаты реки. Индра то и дело сторонил глаза от костра, вторгаясь взглядом в пустующую деревню. Глиномазые домики застыли в немом оцепенении.
Наконец любопытство пересилило. Юноша подбросил сухони в костёр и, заткнув за пояс кремнёвое рубило, отправился в дозор. Берегом реки.
Подойдя к деревне, Индра обратил всего себя во внимание. Ни один шорох, ни малейший копошок за глиняной стеной, тревожный вздох или тихий оглас своих не обошли бы сейчас его ухо. Деревня замерла. В этом не было сомнений. Таилась, или по какой-то неизвестности её покинули обитатели?
Индра поднялся по протопам ступеней в глиняном повале берега. По трудным ступеням, облизанным дождями, и встал прямо против хода между стенами домов. Тропинка вела туда. Забыв о голодном изнеможении, Индра порывисто преодолел это расстояние. Перед ним открылась небольшая площадь с широким каменным очагом посредине. Должно быть, в домах не было очагов, и деревенская община собиралась возле единого огнища. Нос воина заблудился в поисках продушины свежего воздуха. В осадившей деревню вони и затхлости.
То, что юноша увидел возле очага, резко прервало ход его мыслей. У каменной кладки, привалившись на бок сидел мертвец. Его поза и застывший взгляд весьма красноречиво свидетельствовали смерть. Рядом, на земле, сжавшись в комок, лежал мёртвый ребёнок.
Индра осторожно приблизился. Только теперь он смог распознать происхождение этой тяжёлой душины, убившей воздух деревни. Оба мертвеца встретили смерть мирно, будто это был ожидаемый ими итог.
Юноша, прикрыв нос ладонью, проник в ближайшую дверь. Сумрак перекрасил внутрину дома в бесцветное. Ни красок, ни звуков, ни времени. И лишь запах тлена напоминал о соседстве остановившейся жизни. И ещё, возможно, о её трагической тайне, так и не познанной мимоходным любопытством случайного прохожего.
Индра поёжился. Ему показалось, что смерть притаилась где-то рядом, поджидая это глупое любопытство. За дверной циновкой или в углу, за лежаком.
Преодолев отвращение, воин осмотрелся. Среди золистой пыли, ожившей под ногами Индры, нашлось беспорядочное разнообразие предметов жизненной нужды человека. Их словно забыли. В беде и отчаянии. Индра шагнул за перегородку и споткнулся о вытянутые ноги мертвеца.
Везде в деревне были мертвецы. В каждом доме. Женщины и мужчины со скрюченными телами. Застывшими по углам домов. Дети на руках мёртвых матерей и мёртвые дети, зарывшиеся в солому. Они будто убегали от настигшей их боли. Кто по углам, кто в самих себя. Потому, видимо, что убежать дальше, спастись, они уже не могли. Все здесь были обречены. Смерть не оставила им выбора, не оставила и надежды на спасение.
Чувство, охватившее Индру, не имело ничего общего с паникой или страхом. Он был подавлен, угнетён, растерян. Он никогда ещё не заглядывал смерти под лапу. Индра, пятясь и натыкаясь на углы, подался вон. Но более всего молодого воина пробивало то, что он сам в голодном исступлении убил последнее живое существо в этой деревне. Существо, которое, должно быть, искало у него защиты.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Песнь быка, взбодрённого сомой,
рождает семерых певцов Неба.
(Ригведа. Мандала IV, 16)
Болезнь, убившая вайшей, Индру не тронула. Но он и думать не мог о добытой еде. Не смог Индра и ночевать под боком у мертвецов. Он пошёл вдоль реки, в сторону её тягучего, валкого плава.
Молодой воин брёл по берегу, и ночь омывала его своими воздушными струями. Он шёл до тех пор, пока голодный обморок не свалил его с ног.
– Вставай! – услышал Индра приходя в себя. – Герой должен подняться сам.
– Ты кто? – спросил молодой воин склонившегося над ним человека с тяжёлым лицом.
– Какая разница. Я твой счастливый случай. Скажи лучше, давно ли ты ел последний раз?
– Три или четыре дня назад. А может быть, и больше.
Индра, воспользовавшись подставленным плечом, поднял себя на ноги. Земля отпустила его с неохотой.
– У меня тут есть кое-что в котомке. Пригодное для еды.
Путник раскоп ошил свои покладки.
– А куда ты идёшь? – спросил он Индру.
– Всё равно куда. Мне про это неведомо.
– В том направлении до ближайшего жилья не меньше трёх дней пути. Да и то если тебе повезёт, и ты его отыщешь. Вот, поешь, – он протянул молодому воину пучок завяленных листьев.
– Что это?
– То, что поднимет твои силы. Ешь, тебе говорю!
Индра разглядывал своего случайного спасителя. Его неуклюжую мясистую фигуру, переполнявшую тесноту дорогих тканых покровов, суму с облезлыми от старости боками, толстые руки, державшие посох так, будто это был девичий стан. Индра смотрел, пережёвывая горьковато-кислую мякину.
Толстяк затянул ремень и, что-то воркуя себе под нос, закосолапил дальше. Индра поплёлся следом.
– Не много у тебя поклажи для таких путешествий, – вдруг сказал ходок, кося взглядом на пожитки молодого воина.
– Было больше, – буркнул Индра. Косолапый не стал ни о чём спрашивать.
Впереди показалась полоска леса. Вплетённая в тёмную жилу реки. Индра решил, что останется там. В подлесье. До поры. Пока не наохотит себе мяса на дорогу, не набьёт зверья. Там было бы удобнее всего устроить берлогу.
Первым делом Индра сладит копьё.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71