Но как же Виктор? Было ли его осуждение еще одной такой ошибкой? Возможно ли, чтобы и Виктор, и Тоня – оба оказались предателями?
Впервые Нина оказалась в растерянности, а ее вера в Родину – поколебленной. Она повторяла себе, что происшедшей трагедии должно было быть какое-то объяснение, а после суда над Виктором даже написала письмо в Ленинград брату Валерию, но он почему-то ей не ответил.
Нина снова посмотрела вниз на желто-коричневый “плимут”. Алекс получил официальное разрешение на въезд в США, и власти должны знать все о нем, о Тоне и Морозове. Это может стать еще одним поводом для ФБР усилить за ней слежку.
Отвернувшись от окна, Нина на цыпочках прошла в кухню, чтобы заварить себе чай из трав. Пока чайник негромко пыхтел на конфорке газовой плиты, она неподвижно сидела за кухонным столом, сложив перед собой руки.
Несколько месяцев тому назад нью-йоркская “Дейли ньюс” поместила ее фотографию, где она сидела точно в такой же позе: вытянувшееся лицо, лоб пересечен глубокой морщиной, глаза кажутся огромными из-за сильных очков в тонкой металлической оправе. Заголовок над фотографией гласил: “Подозреваемая в сочувствии к коммунистам Нина Крамер дает показания в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности”.
Она не совершала ничего против приютившей ее страны, хотя сенатор Маккарти и его подручные обвинили ее в том, что она якобы является агентом советской разведки. В конце концов ее отпустили. Адвокат Нины Крамер объяснил ей, что она была слишком незначительной фигурой, чтобы с ней возиться. Тем не менее, она вынуждена была оставить свою работу бухгалтером в департаменте здравоохранения. Вскоре после этого, однако, ей удалось найти место в меховом магазине Шпигеля, и все более или менее успокоилось.
Нина была рада, что времена ее печальной известности остались позади. После публикации фотографии в газете ее иногда узнавали и некоторые прохожие на улицах кричали ей вслед и грозили кулаками, а хозяин магазина вышвырнул ее на улицу, обозвав “чертовой красной”, но потребовалось совсем немного времени, чтобы о ней забыли. Только ФБР не оставляло ее в покое. Они в открытую следовали за ней повсюду, а по ночам следили за ее домом из своего автомобиля. Интересно, всерьез ли они надеялись поймать ее на передаче секретных документов советским шпионам?
Сегодня благодаря появлению Алекса она пропустила митинг Движения в защиту мира.
Поговаривали о том, что сегодня начнется марш протеста на Вашингтон, организованный с тем, чтобы потребовать от президента помилования Розенбергов. Нина готова была пойти вместе со всеми. Она была уверена, что Розенберги никакие не шпионы и что если они на самом деле передали русским какие-то атомные секреты, то сделали это ради сохранения мира. Однако американский империализм решил разделаться с Юлиусом и Этель Розенберг, и президент Трумэн упорствовал в своем решении посадить обоих на электрический стул.
Нина подавила вздох и бросила взгляд на фотографию супружеской четы Розенбергов, вырезанную из газеты и кнопками прикрепленную к стене. Этель была изящной маленькой женщиной, одетой в пальто с меховым воротником. На голове ее была остроконечная кокетливая шляпка. Юлиус наклонился к ней с улыбкой на узком лице. Он был в очках, а под носом полоской темнели маленькие усики. Между ними была натянута проволочная сетка – должно быть, эта фотография была сделана в зале суда или скорее всего в автомобиле, который вез их обратно в тюрьму. Однако даже на этой фотографии плохого качества сразу бросалась в глаза тесная связь между мужем и женой. Нине очень хотелось бы когда-нибудь встретиться с Розенбергами и сказать им, как она ими восхищается, однако всякий раз при взгляде на фото она не могла подавить в себе болезненный укол зависти. Они не только верили в коммунизм, они в отличие от нее самой что-то для него сделали.
Вода в чайнике закипела. Нина налила в стакан травяной настой, такой горячий, что от него валил пар, и, снова усевшись за кухонным столом, стала медленно пить его маленькими глотками с сахаром вприкуску, как это было принято в России.
Ее старые привычки ничуть не изменились, хотя она была гражданкой США уже больше двадцати лет. Она все еще думала по-русски и по-русски считала, ее английский оставался неправильным и скудным, а крошечная полочка в ее каморке, где она спала, была заставлена книгами Достоевского, Толстого, Лермонтова и Ленина. Каждое утро она приобретала в киоске Херши на Фостер-авеню “Русское слово” – русскоязычную эмигрантскую газету. Реакционные идеи, которые проповедовала газетка были ей глубоко противны, но она не в силах была справиться со своим желанием прочесть русскую прессу. Американских книг и газет она не читала, никогда не ходила в театр и очень редко посещала кино. Изредка она выбиралась на концерт классической музыки или балет – для этого ей но нужен был английский. Выглядела она “синим чулком”, волосы заплетала в косы и укладывала в пучок на макушке, а платья предпочитала закрытые, темных тонов. На ногах ее всегда были туфли с квадратными широкими каблуками, которые у нее на родине служили безошибочной приметой женщин среднего возраста и даже назывались “прощай, молодость”.
Даже прожив в Америке двадцать четыре года, она все еще оставалась чужой в этой стране. Она не любила Бруклин с его непрекращающейся сутолокой и шумом. Она слышала о “Доджерах”, но не знала, кто они такие. Она ни разу не отважилась забраться дальше Кони-Айленда или Манхэттен-Бич. Джаз и другая популярная музыка казались ей чужими. Даже вкус американской еды – кукурузных хлебцев, “хот догов”, гамбургеров – не нравился ей, и один раз в неделю она пешком отправлялась в русскую бакалейную лавку в Вильямсбурге, где покупала селедку, говяжьи сосиски и черный хлеб. Ее время текло однообразно: полдня она работала в меховом магазине Шпигеля, а полдня ухаживала за мужем-инвалидом. Только ночи оставались в ее полном распоряжении, и она мечтала о той жизни, которую могла бы вести, если бы только осмелилась.
Нина часто и с сожалением размышляла о том, что всю жизнь она разрывалась между страхом включиться в рискованную, полную опасностей подпольную деятельность и стремлением быть в первых рядах активистов коммунистического движения. Единственным результатом этих двух столь противоречивых побуждений было лишь сводящее с ума разочарование. К тому же ее не отпускало ощущение, что она бесполезно доживает свои дни.
Нина снова отпила чаю и посмотрела на спящего Алекса. Ребенок зашевелился во сне, моргнул несколько раз, потянулся и снова погрузился в сон. Маленькое его лицо было удивительно безмятежным и спокойным. Она подошла к дивану и бережно поправила одеяло.
– Что случилось, малыш? – негромко пробормотала она. – Спи спокойно.
Хотя у малыша были такие же золотистые, как у матери, волосы, но глаза, серые, с зеленоватым оттенком и как будто светящиеся изнутри, были не Тонины. Алекс, тонкий и светлокожий, слишком маленький для своего возраста, казался вполне здоровым. Нина мимоходом подумала, так же ли он любит шоколад, как Тоня. В свое время она выстаивала длинные очереди перед гастрономом на Ленинской улице в Киеве, чтобы купить сестренке плитку ее любимого лакомства. Твердый, сухой, это все-таки был настоящий шоколад.
– Завтра, – прошептала она спящему мальчику. – Завтра мы тебя вымоем и отскребем всю грязь. Ты у меня будешь выглядеть как новенький, голубчик ты мой.
Затем она подумала о том, что ей нужно будет кое-что постирать и погладить, а потом сходить в магазин Поллака, где торговали поношенным платьем; у Алекса не было никакой другой одежды, кроме свитера с высоким и толстым воротом, поношенных штанов и коричневого пальто. Штаны были сшиты из такой же грубой ткани, из какой мать Нины кроила брюки для их брата Валерия тридцать лет тому назад.
Мысли Нины снова унеслись в прошлое, в самые дальние закоулки ее памяти. Она принадлежала к тому поколению русских, которые были достаточно взрослыми, чтобы понять Октябрьскую революцию, и слишком юными, чтобы принимать в ней участие. Ей едва минуло десять лет, когда был убит царь Николай и большевики захватили власть в России. Будучи ученицей в знаменитой женской гимназии Победоносцева в Киеве, она с замиранием сердца следила за тем, как разворачивались революционные события: от переговоров в Брест-Литовске до самой гражданской войны. Между ученицами в гимназии то и дело вспыхивали ожесточенные споры, и Нина всегда с энтузиазмом вставала на сторону красных, которые хотели построить на развалинах отсталого, реакционного общественного порядка новое, светлое общество. Она и ее подруга, смуглолицая и нетерпеливая Катя Темкина, часто мечтали вместе о том, как они вступят в легендарную Красную Армию, в которой, как они знали, было немало женщин, в том числе и на руководящих постах.
Однако, когда эскадрон красной кавалерии на короткое время остановился в Киеве, Катя отправилась с красными одна. Нина осталась в городе, чтобы заботиться о раненом солдате Саше Колодном. Впоследствии Нина не раз думала о том, что именно в этот момент она и совершила критическую ошибку, которая определила всю ее дальнейшую жизнь. Ей следовало тогда прислушаться к своим желаниям и отправиться с Красной Армией. Но она осталась в Киеве и тем направила свою жизнь в иное русло.
И все же... тогда ей было только шестнадцать, и она была невысокой, круглощекой барышней с довольно заурядным лицом, с сильным подбородком, большим лбом и длинными шелковистыми волосами. Своими волосами она особенно гордилась и, когда вокруг никого не было, часто любовалась, как они каскадом спускаются ей на плечи. Эти волосы придавали ей задумчиво-мечтательный вид, и она воображала себя одной из чеховских героинь. Однако она не осмеливалась носить такую прическу на людях и, отправляясь в гимназию, заплетала их в косы и укладывала короной на голове или же стягивала тугим узлом на затылке.
Никто даже не подозревал, что за ее простым, невыразительным лицом скрывается романтическая душа, что ее живое воображение рисует полную опасностей и приключений жизнь, посвященную служению высоким идеалам. Глядя на нее, трудно было предположить, что тихая, не отличающаяся красотой девушка грезит о всепоглощающей, страстной любви.
Однако, когда они с Катей отправились в военный госпиталь, расположившийся в конюшнях военного училища, чтобы навестить раненых красногвардейцев, и Саша Колодный легонько пожал ей руку и поглядел на нее нежными серыми глазами, Нина тотчас же забыла все свои революционные мечтания и присела на краешек его койки.
Она дневала и ночевала в госпитале три недели, пока Саша не оправился от своей раны. Когда же он наконец, прихрамывая и опираясь на ее плечо, вышел из полевого госпиталя, его эскадрон уже покинул город.
Нина привела его домой, на что никогда бы не отважилась раньше. Но то были революционные времена, когда молодые устанавливали новые законы. Ее родители немедленно капитулировали, и Саша поселился в маленькой комнате прислуги за кухней. Комната все равно стояла свободной, так как их кухарка вернулась к себе в деревню сразу после того, как началась гражданская война.
Впрочем, через две недели Саша и Нина переехали в Житомир, где поселились в экспроприированном особняке мехового торговца, расстрелянного революционными солдатами. Верхний этаж они делили еще с четырьмя семьями фабричных рабочих, и Нина тоже нашла себе работу на канатной фабрике. Изредка она ездила в Клев, чтобы навестить родителей.
Они стали близки в первую же ночь, когда остались вдвоем, однако Саша не спешил жениться и не строил никаких планов на будущее. Только однажды, три года спустя, он заговорил об этом, но заговорил как-то странно, не очень понятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Впервые Нина оказалась в растерянности, а ее вера в Родину – поколебленной. Она повторяла себе, что происшедшей трагедии должно было быть какое-то объяснение, а после суда над Виктором даже написала письмо в Ленинград брату Валерию, но он почему-то ей не ответил.
Нина снова посмотрела вниз на желто-коричневый “плимут”. Алекс получил официальное разрешение на въезд в США, и власти должны знать все о нем, о Тоне и Морозове. Это может стать еще одним поводом для ФБР усилить за ней слежку.
Отвернувшись от окна, Нина на цыпочках прошла в кухню, чтобы заварить себе чай из трав. Пока чайник негромко пыхтел на конфорке газовой плиты, она неподвижно сидела за кухонным столом, сложив перед собой руки.
Несколько месяцев тому назад нью-йоркская “Дейли ньюс” поместила ее фотографию, где она сидела точно в такой же позе: вытянувшееся лицо, лоб пересечен глубокой морщиной, глаза кажутся огромными из-за сильных очков в тонкой металлической оправе. Заголовок над фотографией гласил: “Подозреваемая в сочувствии к коммунистам Нина Крамер дает показания в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности”.
Она не совершала ничего против приютившей ее страны, хотя сенатор Маккарти и его подручные обвинили ее в том, что она якобы является агентом советской разведки. В конце концов ее отпустили. Адвокат Нины Крамер объяснил ей, что она была слишком незначительной фигурой, чтобы с ней возиться. Тем не менее, она вынуждена была оставить свою работу бухгалтером в департаменте здравоохранения. Вскоре после этого, однако, ей удалось найти место в меховом магазине Шпигеля, и все более или менее успокоилось.
Нина была рада, что времена ее печальной известности остались позади. После публикации фотографии в газете ее иногда узнавали и некоторые прохожие на улицах кричали ей вслед и грозили кулаками, а хозяин магазина вышвырнул ее на улицу, обозвав “чертовой красной”, но потребовалось совсем немного времени, чтобы о ней забыли. Только ФБР не оставляло ее в покое. Они в открытую следовали за ней повсюду, а по ночам следили за ее домом из своего автомобиля. Интересно, всерьез ли они надеялись поймать ее на передаче секретных документов советским шпионам?
Сегодня благодаря появлению Алекса она пропустила митинг Движения в защиту мира.
Поговаривали о том, что сегодня начнется марш протеста на Вашингтон, организованный с тем, чтобы потребовать от президента помилования Розенбергов. Нина готова была пойти вместе со всеми. Она была уверена, что Розенберги никакие не шпионы и что если они на самом деле передали русским какие-то атомные секреты, то сделали это ради сохранения мира. Однако американский империализм решил разделаться с Юлиусом и Этель Розенберг, и президент Трумэн упорствовал в своем решении посадить обоих на электрический стул.
Нина подавила вздох и бросила взгляд на фотографию супружеской четы Розенбергов, вырезанную из газеты и кнопками прикрепленную к стене. Этель была изящной маленькой женщиной, одетой в пальто с меховым воротником. На голове ее была остроконечная кокетливая шляпка. Юлиус наклонился к ней с улыбкой на узком лице. Он был в очках, а под носом полоской темнели маленькие усики. Между ними была натянута проволочная сетка – должно быть, эта фотография была сделана в зале суда или скорее всего в автомобиле, который вез их обратно в тюрьму. Однако даже на этой фотографии плохого качества сразу бросалась в глаза тесная связь между мужем и женой. Нине очень хотелось бы когда-нибудь встретиться с Розенбергами и сказать им, как она ими восхищается, однако всякий раз при взгляде на фото она не могла подавить в себе болезненный укол зависти. Они не только верили в коммунизм, они в отличие от нее самой что-то для него сделали.
Вода в чайнике закипела. Нина налила в стакан травяной настой, такой горячий, что от него валил пар, и, снова усевшись за кухонным столом, стала медленно пить его маленькими глотками с сахаром вприкуску, как это было принято в России.
Ее старые привычки ничуть не изменились, хотя она была гражданкой США уже больше двадцати лет. Она все еще думала по-русски и по-русски считала, ее английский оставался неправильным и скудным, а крошечная полочка в ее каморке, где она спала, была заставлена книгами Достоевского, Толстого, Лермонтова и Ленина. Каждое утро она приобретала в киоске Херши на Фостер-авеню “Русское слово” – русскоязычную эмигрантскую газету. Реакционные идеи, которые проповедовала газетка были ей глубоко противны, но она не в силах была справиться со своим желанием прочесть русскую прессу. Американских книг и газет она не читала, никогда не ходила в театр и очень редко посещала кино. Изредка она выбиралась на концерт классической музыки или балет – для этого ей но нужен был английский. Выглядела она “синим чулком”, волосы заплетала в косы и укладывала в пучок на макушке, а платья предпочитала закрытые, темных тонов. На ногах ее всегда были туфли с квадратными широкими каблуками, которые у нее на родине служили безошибочной приметой женщин среднего возраста и даже назывались “прощай, молодость”.
Даже прожив в Америке двадцать четыре года, она все еще оставалась чужой в этой стране. Она не любила Бруклин с его непрекращающейся сутолокой и шумом. Она слышала о “Доджерах”, но не знала, кто они такие. Она ни разу не отважилась забраться дальше Кони-Айленда или Манхэттен-Бич. Джаз и другая популярная музыка казались ей чужими. Даже вкус американской еды – кукурузных хлебцев, “хот догов”, гамбургеров – не нравился ей, и один раз в неделю она пешком отправлялась в русскую бакалейную лавку в Вильямсбурге, где покупала селедку, говяжьи сосиски и черный хлеб. Ее время текло однообразно: полдня она работала в меховом магазине Шпигеля, а полдня ухаживала за мужем-инвалидом. Только ночи оставались в ее полном распоряжении, и она мечтала о той жизни, которую могла бы вести, если бы только осмелилась.
Нина часто и с сожалением размышляла о том, что всю жизнь она разрывалась между страхом включиться в рискованную, полную опасностей подпольную деятельность и стремлением быть в первых рядах активистов коммунистического движения. Единственным результатом этих двух столь противоречивых побуждений было лишь сводящее с ума разочарование. К тому же ее не отпускало ощущение, что она бесполезно доживает свои дни.
Нина снова отпила чаю и посмотрела на спящего Алекса. Ребенок зашевелился во сне, моргнул несколько раз, потянулся и снова погрузился в сон. Маленькое его лицо было удивительно безмятежным и спокойным. Она подошла к дивану и бережно поправила одеяло.
– Что случилось, малыш? – негромко пробормотала она. – Спи спокойно.
Хотя у малыша были такие же золотистые, как у матери, волосы, но глаза, серые, с зеленоватым оттенком и как будто светящиеся изнутри, были не Тонины. Алекс, тонкий и светлокожий, слишком маленький для своего возраста, казался вполне здоровым. Нина мимоходом подумала, так же ли он любит шоколад, как Тоня. В свое время она выстаивала длинные очереди перед гастрономом на Ленинской улице в Киеве, чтобы купить сестренке плитку ее любимого лакомства. Твердый, сухой, это все-таки был настоящий шоколад.
– Завтра, – прошептала она спящему мальчику. – Завтра мы тебя вымоем и отскребем всю грязь. Ты у меня будешь выглядеть как новенький, голубчик ты мой.
Затем она подумала о том, что ей нужно будет кое-что постирать и погладить, а потом сходить в магазин Поллака, где торговали поношенным платьем; у Алекса не было никакой другой одежды, кроме свитера с высоким и толстым воротом, поношенных штанов и коричневого пальто. Штаны были сшиты из такой же грубой ткани, из какой мать Нины кроила брюки для их брата Валерия тридцать лет тому назад.
Мысли Нины снова унеслись в прошлое, в самые дальние закоулки ее памяти. Она принадлежала к тому поколению русских, которые были достаточно взрослыми, чтобы понять Октябрьскую революцию, и слишком юными, чтобы принимать в ней участие. Ей едва минуло десять лет, когда был убит царь Николай и большевики захватили власть в России. Будучи ученицей в знаменитой женской гимназии Победоносцева в Киеве, она с замиранием сердца следила за тем, как разворачивались революционные события: от переговоров в Брест-Литовске до самой гражданской войны. Между ученицами в гимназии то и дело вспыхивали ожесточенные споры, и Нина всегда с энтузиазмом вставала на сторону красных, которые хотели построить на развалинах отсталого, реакционного общественного порядка новое, светлое общество. Она и ее подруга, смуглолицая и нетерпеливая Катя Темкина, часто мечтали вместе о том, как они вступят в легендарную Красную Армию, в которой, как они знали, было немало женщин, в том числе и на руководящих постах.
Однако, когда эскадрон красной кавалерии на короткое время остановился в Киеве, Катя отправилась с красными одна. Нина осталась в городе, чтобы заботиться о раненом солдате Саше Колодном. Впоследствии Нина не раз думала о том, что именно в этот момент она и совершила критическую ошибку, которая определила всю ее дальнейшую жизнь. Ей следовало тогда прислушаться к своим желаниям и отправиться с Красной Армией. Но она осталась в Киеве и тем направила свою жизнь в иное русло.
И все же... тогда ей было только шестнадцать, и она была невысокой, круглощекой барышней с довольно заурядным лицом, с сильным подбородком, большим лбом и длинными шелковистыми волосами. Своими волосами она особенно гордилась и, когда вокруг никого не было, часто любовалась, как они каскадом спускаются ей на плечи. Эти волосы придавали ей задумчиво-мечтательный вид, и она воображала себя одной из чеховских героинь. Однако она не осмеливалась носить такую прическу на людях и, отправляясь в гимназию, заплетала их в косы и укладывала короной на голове или же стягивала тугим узлом на затылке.
Никто даже не подозревал, что за ее простым, невыразительным лицом скрывается романтическая душа, что ее живое воображение рисует полную опасностей и приключений жизнь, посвященную служению высоким идеалам. Глядя на нее, трудно было предположить, что тихая, не отличающаяся красотой девушка грезит о всепоглощающей, страстной любви.
Однако, когда они с Катей отправились в военный госпиталь, расположившийся в конюшнях военного училища, чтобы навестить раненых красногвардейцев, и Саша Колодный легонько пожал ей руку и поглядел на нее нежными серыми глазами, Нина тотчас же забыла все свои революционные мечтания и присела на краешек его койки.
Она дневала и ночевала в госпитале три недели, пока Саша не оправился от своей раны. Когда же он наконец, прихрамывая и опираясь на ее плечо, вышел из полевого госпиталя, его эскадрон уже покинул город.
Нина привела его домой, на что никогда бы не отважилась раньше. Но то были революционные времена, когда молодые устанавливали новые законы. Ее родители немедленно капитулировали, и Саша поселился в маленькой комнате прислуги за кухней. Комната все равно стояла свободной, так как их кухарка вернулась к себе в деревню сразу после того, как началась гражданская война.
Впрочем, через две недели Саша и Нина переехали в Житомир, где поселились в экспроприированном особняке мехового торговца, расстрелянного революционными солдатами. Верхний этаж они делили еще с четырьмя семьями фабричных рабочих, и Нина тоже нашла себе работу на канатной фабрике. Изредка она ездила в Клев, чтобы навестить родителей.
Они стали близки в первую же ночь, когда остались вдвоем, однако Саша не спешил жениться и не строил никаких планов на будущее. Только однажды, три года спустя, он заговорил об этом, но заговорил как-то странно, не очень понятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93