— Чего теперь душу растравлять? Умеешь ведь ты, Яшка, своей въедливостью испортить человеку настроение.
— Характер у меня такой, — отозвался я. — Пакостный. Так, значит, как я добираюсь до Солнцевского?
— Вас всех отвезут, — сказал Алехин, снова возвращаясь к своим обязанностям строгого нарядчика с эсэсовскими замашками. — И чтобы работать у меня там на совесть. Ясно тебе, бомж несчастный?
— Я-я, герр оберст! — кивнул я. И, повернувшись кругом, вышел.
Солнцевское кладбище, как верно заметил кожаный Алехин, было ведомственным. Заложило его хозуправление ГПУ в середине 20-х, когда этот район был еще неприбранной окраиной столицы и до его нынешнего относительного благоустройства было как до коммунизма. Однако само кладбище благоустраивалось значительно быстрее, чем прилегающие районы: к 1934-му, когда ОГПУ плавно переросло в НКВД, здесь уже хоронили чекистов среднего звена — тех, кому посчастливилось уйти в мир иной до Большого Террора. Иногда к Солнцевскому снисходили и большие чины, благо место было хорошее. Руками пригнанных зэков обычное кладбище очень скоро было преобразовано в некий оазис, городок с тенистыми английскими аллейками, беседками, хозяйственными постройками и даже оборудованной по последнему слову тогдашней техники стоянкой автомашин. Примерно до середины 30-х каждые похороны на Солнцевском превращались в длительную траурную церемонию. Здесь положены были непременный оркестр, салют, выступления не меньше чем замнаркома и установка памятника, заказанного чуть ли не в мастерской самого Бориса Иофана. Именно в те годы и возникла старая часть кладбища: тут царили гранит, мрамор и позолота; огромные сооружения в духе сталинских новостроек должны были навевать мысли об усыпальницах римских императоров и еще о вечности. Впрочем, известные события в мире людей не могли не затронуть загробный мир. Чистки 30-х сделали, церемонии короче, строже, формальней; дорогие надгробия перестали заказывать. Никто не мог быть уверен в том, что человек, которого сегодня мирно, под оркестр, опустили в землю, завтра вдруг не окажется скрытым троцкистом, пособником и шпионом, недостойным даже похорон в волчьей яме. В этом случае распорядитель похорон автоматически превращался в пособника врагу. В те годы ветер времени снес именные таблички с десятков, если не с сотен монументов. К началу 50-х Солнцевский некрополь представлял собой фантастическое зрелище: роскошные памятники неизвестно кому тянулись вверх своими безглазыми лицами, а у их оснований скромно, как грибы-боровички, гнездились дешевые типовые надгробия, поставленные чекистам, покамест еще ни в чем не заподозренным…
Этот краткий курс кладбищенской истории прочел мне, новичку, пожилой шофер нордовского фирменного «уазика», пока мы добирались до места. Вероятно, я был не первым бомжем, кого этот краевед-любитель обогащал своими познаниями. Оттого-то речь шофера выглядела гладкой и красиво закруглялась в тех случаях, когда должна была возникнуть пауза и последовать вопрос слушателя. Я был прилежным слушателем и не подводил.
— Неужели так и стояли памятники безымянными? — спрашивал я.
— А то, — отвечал шофер, не забывая, впрочем, бдительно поглядывать на дорогу. — Какие-то таблички сторожа сбивали, от греха подальше. А некоторые сами родственники уносили, до лучших времен. К шестидесятым, правда, слепых монументов почти что не осталось. Кого реабилитировали, к кому подселили новых квартирантов — не пропадать же добру. Так что теперь — кладбище как кладбище. Генералов мало, но майоры, подполковники гэбэшные — в самом лучшем виде. В 70-е стали сюда и эмвэдэшников пускать, и из прокуратуры, и из минюста чиновников помельче. Генерального прокурора, понятно, не здесь закопают — не иначе, как на Ваганьковском, там публика почище. Но вот зама его — если бы, не приведи Господь, случилась и такая оказия — привезли бы, наверное, сюда, на Солнцевское…
— Ну, а мы сегодня кого хороним, папаша? — интересовался я, заметив очередную паузу.
— Майора какого-то, — с готовностью объяснил мне краевед-любитель. — Пограничника. Где у нас сейчас воюют на юге — как раз оттуда доставили, в цинковом гробу. Памятник будет хороший, но обычный. Не склеп, конечно, как у Понятовского… — Шофер опять сделал хитрую паузу.
— Какого еще Понятовского? — послушно спросил я. Все равно, кроме разговора с кладбищенским краеведом, никаких развлечений в пути не было. Разговоры двух моих коллег-землекопов о преимуществах спирта «рояль» над портвейном «три семерки» поддерживать мне не хотелось. Я, может быть, и бомж, но интеллигентный. Наподобие Барона из пьесы «На дне».
— Э-э, мужик, это особая история, — с удовольствием проговорил шофер. — Если сегодня выберешь минутку, не поленись, сбегай на старую часть кладбища. Там сейчас, правда, никого не хоронят, потому пусто. А лет десять назад еще закапывали, по спецразрешению, ясное дело. Этот Понятовский был тогда какой-то шишкой в польском ГБ — не министром, но большим человеком. И к тому же потомственным шляхтичем с во-от такой родословной… — Шофер нарочно освободил одну руку от руля, чтобы показать длину родословной. «Уазик» угрожающе вильнул. Я с испугом подумал, что, если рассказ о склепе окажется слишком длинным, мы все четверо можем попасть на кладбище уже не в качестве похоронщиков, а наоборот.
— Понятно-понятно, — поспешно кивнул я.
— Вот я и говорю, — неторопливо продолжил шофер-краевед. — Древний такой шляхтич. Граф, допустим. И папа этого Понятовского из ГБ погиб у нас под Москвой и похоронен как раз на этом месте. Дрянненький такой памятник стоял, каменная плита с надписью. Короче, как у всех. А папа, сам понимаешь, тоже был граф и тоже шляхтич… Но тогда это не приветствовалось…
— Само собой, — поддакнул я, следя за дорогой.
— И сын из ГБ, набравши себе чина, решил исполнить долг чести: перезахоронить папу прилично. Большие деньжищи, говорят, затратил, но перевез сюда по частям фамильный склеп, здесь его собрали, все как полагается… Ну, сам увидишь, если захочешь. Настала пора старого Понятовского в склеп перетаскивать. Вскрыли ту, военных лет могилу — а покойника-то нет! Даже праха нет. Кенотаф это называется: памятник без покойника, понимаешь?
— А кто же старого графа спер? — поинтересовался я.
— Да никто, — объяснил шофер. — Мне умные люди потом рассказали, что в войну сюда мало покойников возили. И кому охота мертвеца переть с фронта? Там и закапывали обычно. Но если был какой начальник — скажем, особого отдела или штабной, — то камень ставили и здесь. Вроде перевезли…
— И что же Понятовский-сын? — спросил я. — Разозлился поди?
— А ты как думал? — ответил шофер, сворачивая на узкую дорогу наш «уазик». Первый и второй могильщики примолкли, и я понял, что подъезжаем. — Заругался пан и уехал опять в свою Польшу. Обещал разобрать склеп и увезти обратно. Да, видно, все руки не дошли. Или, может, помер. Так и стоит эта будка пустая, вроде дзота. Дверь там как будто заварена, но это видимость одна. Ваш брат землекоп туда часто наведывается. Летом, в холодке, там очень даже хорошо…
Уазик тряхнуло, и мы наконец въехали на автостоянку Солнцевского кладбища. Кроме нас здесь припарковались только парочка автобусов, чей-то стального цвета «бьюик» и черный «рафик» с двумя буквами В и П на корпусе.
— Ага, — сказал шофер-краевед. — Наши конкуренты уже прибыли, Вечная память. Сегодня они здесь тоже, СВОЕГО работают. Уже панихида началась, скоро закопают…
Я вздохнул про себя. Потому что СВОИМ был как раз Гоша Черник — не майор и не полковник, не гэбист и не эмвэдэшник. Даже не потомственный шляхтич. Закапывали именно его. Место на ведомственном кладбище — последний подарок писателю Гоше от тех, кого он в своих книгах изображал рыцарями без страха и упрека. Выделить для Черника место на Солнцевском было, разумеется, проще, чем отыскать его убийц.
— За работу, — скомандовал шофер. В нашей похоронной команде он был, оказывается, формальным лидером. Раздавал заступы, отдавал приказы и следил за ходом выполнения работ.
Фамилия майора-пограничника была Гейзин. На барельефе, который нам надлежало установить, изображен был профиль горбоносого красавца. Очевидно, при жизни майор был отличным солдатом и примерным семьянином — во всяком случае, вдова и сослуживцы, наблюдавшие за нашей работой, были особенно безутешны. Выравнивая края могилы своей лопатой, я не забывал между делом поглядывать на небольшую толпу метрах в ста от будущего гейзинского барельефа. Судя по всему, на Гошиных похоронах публика тоже, как и подобает, скорбела по усопшему. Это не помешало, однако, превратить прощание с Гошей в странную смесь литературного вечера и политического митинга. Ветер иногда доносил до меня обрывки траурных речей. Как я понял, ругали правительство, Президента и особенно мэра за преступный беспредел. Ругали искренне. Также хвалили Гошины книги, причем хвалили больше по обязанности. Только один из выступавших, по выправке военный или гэбист в чине, говорил о черниковских романах самозабвенно. Из-за расстояния слов его я почти не слышал, но по интонации сообразил, что это, видимо, один из Гошиных героев. Иногда Черник, чтобы особенно не мучиться и не придумывать, описывал в своих романах совершенно конкретных людей, просто умножая их реальные подвиги раз в десять. Так, чтобы и получались супермены в серых шинелях. В свое время Гошка уламывал меня дать согласие сделаться таким вот персонажем. Помню, мы с ним хорошо повеселились, придумывая зеленому стажеру МУРа потрясающие дела и мировую славу. Потом, конечно, я взял с Гошки клятву, что меня он никогда не сделает ПРОТОТИПОМ. Черник пообещал крепиться, но предупредил, что ближе к старости он может не выдержать. К старости… Ах, Гошка… Если бы я только мог, я отбросил бы немедленно дурацкую тупую лопату и подошел бы к твоей могиле, и сказал бы о тебе хорошо и без вранья, и бросил бы первую горсть земли.
Но я теперь мог проститься с другом только издали и мысленно.
Потому что в толпе вокруг Гошиной могилы, кроме родственников, коллег-писателей и подтянутых прототипов героев его книг, я заметил не менее четырех граждан иного сорта. Они внимательно оглядывались по сторонам, кого-то высматривая. Я мог поклясться, что ожидали именно меня. Гражданин, скупыми жестами рук направляющий деятельность остальных трех, одновременно делал вид, будто захвачен очередной речью оратора. Не исключено, что иногда он мог бы и пустить слезу. Однако все это было чистой фикцией. Я-то прекрасно знал, что и Гоша, и его книги того типа совершенно не интересовали, а из всей мировой литературы он признавал лишь ту, которая сразу бы могла принести ему доход. Ему и его «Папирусу»…
Сам господин Лебедев — вот кто это был.
Очевидно, потеряв двух своих молодчиков из автобусика с «Омни-колой», Лебедев решил возглавить охоту на Штерна сам. Что ж, похороны Черника были бы оптимальным местом встречи. Я ведь и пришел сюда на самом деле, только не спешил объявляться. Пусть эти деятели сообразят, что я пренебрег старой дружбой из соображений собственной безопасности — и удалятся. В ближайшие тридцать шесть часов стычка с Лебедевым мне была совсем без надобности. С меня, извините, «ИВЫ» хватает поверх головы. А про засаду возле дома лучше до поры и просто забыть. Переживать, так сказать, неприятности по мере их поступления.
Оценив опасность, я стал еще более сосредоточенно ковырять землю своею лопатой. И когда в очередной раз поднял глаза, то с облегчением обнаружил, что лебедевцам надоело ждать у моря погоды. Они покинули траурную толпу и, продолжая обозревать окрестности, направились к автостоянке. Я догадался, что припаркованный серый «бьюик» — лебедевский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Характер у меня такой, — отозвался я. — Пакостный. Так, значит, как я добираюсь до Солнцевского?
— Вас всех отвезут, — сказал Алехин, снова возвращаясь к своим обязанностям строгого нарядчика с эсэсовскими замашками. — И чтобы работать у меня там на совесть. Ясно тебе, бомж несчастный?
— Я-я, герр оберст! — кивнул я. И, повернувшись кругом, вышел.
Солнцевское кладбище, как верно заметил кожаный Алехин, было ведомственным. Заложило его хозуправление ГПУ в середине 20-х, когда этот район был еще неприбранной окраиной столицы и до его нынешнего относительного благоустройства было как до коммунизма. Однако само кладбище благоустраивалось значительно быстрее, чем прилегающие районы: к 1934-му, когда ОГПУ плавно переросло в НКВД, здесь уже хоронили чекистов среднего звена — тех, кому посчастливилось уйти в мир иной до Большого Террора. Иногда к Солнцевскому снисходили и большие чины, благо место было хорошее. Руками пригнанных зэков обычное кладбище очень скоро было преобразовано в некий оазис, городок с тенистыми английскими аллейками, беседками, хозяйственными постройками и даже оборудованной по последнему слову тогдашней техники стоянкой автомашин. Примерно до середины 30-х каждые похороны на Солнцевском превращались в длительную траурную церемонию. Здесь положены были непременный оркестр, салют, выступления не меньше чем замнаркома и установка памятника, заказанного чуть ли не в мастерской самого Бориса Иофана. Именно в те годы и возникла старая часть кладбища: тут царили гранит, мрамор и позолота; огромные сооружения в духе сталинских новостроек должны были навевать мысли об усыпальницах римских императоров и еще о вечности. Впрочем, известные события в мире людей не могли не затронуть загробный мир. Чистки 30-х сделали, церемонии короче, строже, формальней; дорогие надгробия перестали заказывать. Никто не мог быть уверен в том, что человек, которого сегодня мирно, под оркестр, опустили в землю, завтра вдруг не окажется скрытым троцкистом, пособником и шпионом, недостойным даже похорон в волчьей яме. В этом случае распорядитель похорон автоматически превращался в пособника врагу. В те годы ветер времени снес именные таблички с десятков, если не с сотен монументов. К началу 50-х Солнцевский некрополь представлял собой фантастическое зрелище: роскошные памятники неизвестно кому тянулись вверх своими безглазыми лицами, а у их оснований скромно, как грибы-боровички, гнездились дешевые типовые надгробия, поставленные чекистам, покамест еще ни в чем не заподозренным…
Этот краткий курс кладбищенской истории прочел мне, новичку, пожилой шофер нордовского фирменного «уазика», пока мы добирались до места. Вероятно, я был не первым бомжем, кого этот краевед-любитель обогащал своими познаниями. Оттого-то речь шофера выглядела гладкой и красиво закруглялась в тех случаях, когда должна была возникнуть пауза и последовать вопрос слушателя. Я был прилежным слушателем и не подводил.
— Неужели так и стояли памятники безымянными? — спрашивал я.
— А то, — отвечал шофер, не забывая, впрочем, бдительно поглядывать на дорогу. — Какие-то таблички сторожа сбивали, от греха подальше. А некоторые сами родственники уносили, до лучших времен. К шестидесятым, правда, слепых монументов почти что не осталось. Кого реабилитировали, к кому подселили новых квартирантов — не пропадать же добру. Так что теперь — кладбище как кладбище. Генералов мало, но майоры, подполковники гэбэшные — в самом лучшем виде. В 70-е стали сюда и эмвэдэшников пускать, и из прокуратуры, и из минюста чиновников помельче. Генерального прокурора, понятно, не здесь закопают — не иначе, как на Ваганьковском, там публика почище. Но вот зама его — если бы, не приведи Господь, случилась и такая оказия — привезли бы, наверное, сюда, на Солнцевское…
— Ну, а мы сегодня кого хороним, папаша? — интересовался я, заметив очередную паузу.
— Майора какого-то, — с готовностью объяснил мне краевед-любитель. — Пограничника. Где у нас сейчас воюют на юге — как раз оттуда доставили, в цинковом гробу. Памятник будет хороший, но обычный. Не склеп, конечно, как у Понятовского… — Шофер опять сделал хитрую паузу.
— Какого еще Понятовского? — послушно спросил я. Все равно, кроме разговора с кладбищенским краеведом, никаких развлечений в пути не было. Разговоры двух моих коллег-землекопов о преимуществах спирта «рояль» над портвейном «три семерки» поддерживать мне не хотелось. Я, может быть, и бомж, но интеллигентный. Наподобие Барона из пьесы «На дне».
— Э-э, мужик, это особая история, — с удовольствием проговорил шофер. — Если сегодня выберешь минутку, не поленись, сбегай на старую часть кладбища. Там сейчас, правда, никого не хоронят, потому пусто. А лет десять назад еще закапывали, по спецразрешению, ясное дело. Этот Понятовский был тогда какой-то шишкой в польском ГБ — не министром, но большим человеком. И к тому же потомственным шляхтичем с во-от такой родословной… — Шофер нарочно освободил одну руку от руля, чтобы показать длину родословной. «Уазик» угрожающе вильнул. Я с испугом подумал, что, если рассказ о склепе окажется слишком длинным, мы все четверо можем попасть на кладбище уже не в качестве похоронщиков, а наоборот.
— Понятно-понятно, — поспешно кивнул я.
— Вот я и говорю, — неторопливо продолжил шофер-краевед. — Древний такой шляхтич. Граф, допустим. И папа этого Понятовского из ГБ погиб у нас под Москвой и похоронен как раз на этом месте. Дрянненький такой памятник стоял, каменная плита с надписью. Короче, как у всех. А папа, сам понимаешь, тоже был граф и тоже шляхтич… Но тогда это не приветствовалось…
— Само собой, — поддакнул я, следя за дорогой.
— И сын из ГБ, набравши себе чина, решил исполнить долг чести: перезахоронить папу прилично. Большие деньжищи, говорят, затратил, но перевез сюда по частям фамильный склеп, здесь его собрали, все как полагается… Ну, сам увидишь, если захочешь. Настала пора старого Понятовского в склеп перетаскивать. Вскрыли ту, военных лет могилу — а покойника-то нет! Даже праха нет. Кенотаф это называется: памятник без покойника, понимаешь?
— А кто же старого графа спер? — поинтересовался я.
— Да никто, — объяснил шофер. — Мне умные люди потом рассказали, что в войну сюда мало покойников возили. И кому охота мертвеца переть с фронта? Там и закапывали обычно. Но если был какой начальник — скажем, особого отдела или штабной, — то камень ставили и здесь. Вроде перевезли…
— И что же Понятовский-сын? — спросил я. — Разозлился поди?
— А ты как думал? — ответил шофер, сворачивая на узкую дорогу наш «уазик». Первый и второй могильщики примолкли, и я понял, что подъезжаем. — Заругался пан и уехал опять в свою Польшу. Обещал разобрать склеп и увезти обратно. Да, видно, все руки не дошли. Или, может, помер. Так и стоит эта будка пустая, вроде дзота. Дверь там как будто заварена, но это видимость одна. Ваш брат землекоп туда часто наведывается. Летом, в холодке, там очень даже хорошо…
Уазик тряхнуло, и мы наконец въехали на автостоянку Солнцевского кладбища. Кроме нас здесь припарковались только парочка автобусов, чей-то стального цвета «бьюик» и черный «рафик» с двумя буквами В и П на корпусе.
— Ага, — сказал шофер-краевед. — Наши конкуренты уже прибыли, Вечная память. Сегодня они здесь тоже, СВОЕГО работают. Уже панихида началась, скоро закопают…
Я вздохнул про себя. Потому что СВОИМ был как раз Гоша Черник — не майор и не полковник, не гэбист и не эмвэдэшник. Даже не потомственный шляхтич. Закапывали именно его. Место на ведомственном кладбище — последний подарок писателю Гоше от тех, кого он в своих книгах изображал рыцарями без страха и упрека. Выделить для Черника место на Солнцевском было, разумеется, проще, чем отыскать его убийц.
— За работу, — скомандовал шофер. В нашей похоронной команде он был, оказывается, формальным лидером. Раздавал заступы, отдавал приказы и следил за ходом выполнения работ.
Фамилия майора-пограничника была Гейзин. На барельефе, который нам надлежало установить, изображен был профиль горбоносого красавца. Очевидно, при жизни майор был отличным солдатом и примерным семьянином — во всяком случае, вдова и сослуживцы, наблюдавшие за нашей работой, были особенно безутешны. Выравнивая края могилы своей лопатой, я не забывал между делом поглядывать на небольшую толпу метрах в ста от будущего гейзинского барельефа. Судя по всему, на Гошиных похоронах публика тоже, как и подобает, скорбела по усопшему. Это не помешало, однако, превратить прощание с Гошей в странную смесь литературного вечера и политического митинга. Ветер иногда доносил до меня обрывки траурных речей. Как я понял, ругали правительство, Президента и особенно мэра за преступный беспредел. Ругали искренне. Также хвалили Гошины книги, причем хвалили больше по обязанности. Только один из выступавших, по выправке военный или гэбист в чине, говорил о черниковских романах самозабвенно. Из-за расстояния слов его я почти не слышал, но по интонации сообразил, что это, видимо, один из Гошиных героев. Иногда Черник, чтобы особенно не мучиться и не придумывать, описывал в своих романах совершенно конкретных людей, просто умножая их реальные подвиги раз в десять. Так, чтобы и получались супермены в серых шинелях. В свое время Гошка уламывал меня дать согласие сделаться таким вот персонажем. Помню, мы с ним хорошо повеселились, придумывая зеленому стажеру МУРа потрясающие дела и мировую славу. Потом, конечно, я взял с Гошки клятву, что меня он никогда не сделает ПРОТОТИПОМ. Черник пообещал крепиться, но предупредил, что ближе к старости он может не выдержать. К старости… Ах, Гошка… Если бы я только мог, я отбросил бы немедленно дурацкую тупую лопату и подошел бы к твоей могиле, и сказал бы о тебе хорошо и без вранья, и бросил бы первую горсть земли.
Но я теперь мог проститься с другом только издали и мысленно.
Потому что в толпе вокруг Гошиной могилы, кроме родственников, коллег-писателей и подтянутых прототипов героев его книг, я заметил не менее четырех граждан иного сорта. Они внимательно оглядывались по сторонам, кого-то высматривая. Я мог поклясться, что ожидали именно меня. Гражданин, скупыми жестами рук направляющий деятельность остальных трех, одновременно делал вид, будто захвачен очередной речью оратора. Не исключено, что иногда он мог бы и пустить слезу. Однако все это было чистой фикцией. Я-то прекрасно знал, что и Гоша, и его книги того типа совершенно не интересовали, а из всей мировой литературы он признавал лишь ту, которая сразу бы могла принести ему доход. Ему и его «Папирусу»…
Сам господин Лебедев — вот кто это был.
Очевидно, потеряв двух своих молодчиков из автобусика с «Омни-колой», Лебедев решил возглавить охоту на Штерна сам. Что ж, похороны Черника были бы оптимальным местом встречи. Я ведь и пришел сюда на самом деле, только не спешил объявляться. Пусть эти деятели сообразят, что я пренебрег старой дружбой из соображений собственной безопасности — и удалятся. В ближайшие тридцать шесть часов стычка с Лебедевым мне была совсем без надобности. С меня, извините, «ИВЫ» хватает поверх головы. А про засаду возле дома лучше до поры и просто забыть. Переживать, так сказать, неприятности по мере их поступления.
Оценив опасность, я стал еще более сосредоточенно ковырять землю своею лопатой. И когда в очередной раз поднял глаза, то с облегчением обнаружил, что лебедевцам надоело ждать у моря погоды. Они покинули траурную толпу и, продолжая обозревать окрестности, направились к автостоянке. Я догадался, что припаркованный серый «бьюик» — лебедевский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58