А здесь ничуть не хуже." Потом поехали к Медному Всаднику и Исаакиевскому собору, погуляли вокруг Невы, потом Андрей пригласил Катю в ресторан "Кавказский" около Казанского собора. Этот ресторан он обожал ещё с детства, туда водили его отец и дядя Костя, там очень вкусно готовили.
Строгий лощеный пожилой официант внимательно поглядел на юную пару, словно ожидая от них каких-то неприятностей, но заказ, сделанный Зоричем, вполне устроил его. Бутылка шампанского, двести коньяка, сациви, суп Пити, шашлыки по-карски, зелень, кофе, мороженое, лаваш... Все как положено...
В ресторане им было уютно и весело. Катя рассказывала о Париже и Лондоне, про тамошнюю кухню и клялась, что здесь готовят гораздо вкуснее.
Пообедав, они взяли такси и усталые, сытые, довольные, поехали домой... Уже почти стемнело, в ноябре темнеет рано. В такси ей вновь стало на мгновение тревожно на душе, но тут уверенная рука Зорича так яростно обняла её, что она, почувствовав поддержку этого крепкого и уверенного в себе парня, вновь успокоилась. Она не хотела думать, что родители могут позвонить ей с дачи, что может позвонить бабушка. Ей просто было хорошо, и она начала забывать обо всем на свете, кроме сидящего рядом Андрея, и от всей этой необычной обстановки ей стало казаться, что она тоже любит его.
... Войдя в квартиру, он зажег торшер, и большая комната, уставленная старинной мебелью, стала необыкновенно теплой и уютной. Андрей включил магнитофон, заиграла негромкая песня Джо Дассена на французском языке.
- Хочешь выпить еще? - спросил он тихо. - У дяди Кости в закромах всегда имеется чудесный коньяк. Настоящий армянский, я пробовал.
- Нет, Андрюша, не надо, - прошептала Катя, нежно глядя на него. Давай, лучше потанцуем с тобой. Я хочу с тобой потанцевать.
Они встали и начали медленно танцевать. Андрей легкими прикосновениями губ целовал её в нежную, так чудесно пахнущую свежестью юности шею, крепко обнимал её за талию.
- Подожди, - вдруг произнесла Катя, останавливаясь. - Подожди, я сейчас. Извини.
Она вышла. Ее не было несколько минут. Андрей мучался ожиданием, лихорадочно курил, щеки его горели как в огне. Но ожидание его было вознаграждено. Такого, что он увидел, он никак не ожидал...
Катя вышла к нему в одном халатике с распущенными волосами. Он с изумлением и восхищением смотрел на её точеные голые ноги.
У него безумно заколотилось сердце. Он что-то хотел сказать и захлебнулся от восторга. Он молча развязал поясок халата. При неярком зеленоватом свете торшера он увидел это великолепное тело, упругие груди, темные волосики на лобке. Она была вся перед ним, она принадлежала ему.
- Я люблю тебя, Катенька, - произнес он. - Я так люблю тебя.
Он опустился на колени и поцеловал её в этот темный треугольник.
Катя вздрогнула всем телом, а потом подняла его за плечи и повела к дивану.
- Андрюшенька, я тоже люблю тебя. Будь моим первым мужчиной. Я так хочу.
Андрей лихорадочно стал сбрасывать с себя одежду. Потом они сидели рядом на диване совершенно обнаженные, и он яростно ласкал её, целовал во все места тела.
- Ну, давай, родной, давай, не мучай меня больше, я же сама хочу э т о г о.
Андрей, задыхаясь от волнения, раздвинул ей ноги и тихо, аккуратно, очень нежно, боясь причинить ей боль, попытался начать. Ей все же стало больно, она испугалась.
- Потерпи, родная, потерпи, сейчас будет хорошо, - шептал он.
И действительно, все получилось прекрасно. Он шептал ей на ухо, как надо делать, чтобы им обоим было хорошо. Их первый любовный опыт продолжался долго, он никак не мог кончить от волнения. Катя глухо стонала, кусая губы, он доставлял ей невероятное удовольствие, хоть ей и было больно. Андрей же, весь мокрый от изнеможения, чувствовал, что отчаивается испытать настоящее удовольствие, вдруг, сосредоточившись, кончил и громко закричал от невероятного наслаждения. О н а, о н а была под ним, он сделал её женщиной, он сделал все, как надо. Они стали единым целым, они сплелись в единый пылающий страстью клубок счастья и наслаждения. Андрей кричал, не стесняясь никого и ничего, а Катя стонала от боли и радости.
Они практически не спали всю ночь. Андрей было задремывал, уставши, но потом, очнувшись, ощущал под своей рукой теплое Катино тело, вздрагивал и снова принимался ласкать её. Лишь под утро они заснули радостным безмятежным сном. Шло уже второе ноября. Откуда в тот момент счастья могла Катя знать, что именно эта дата принесет ей столько страданий? А ведь именно эта полночь категорически разделила её жизнь на две половины детскую и взрослую.
Утром они сидели почти обнаженные на кухне и пили кофе.
- Кать, - вдруг произнес Андрей. - Давай ещё здесь останемся. Поменяем билет. До того не хочется возвращаться.
- Ты что? А как же родители?
- Позвоним им. Я сам с ними поговорю. Я хочу жениться на тебе. Чтобы мы всегда были вместе. Я им об этом сообщу. Они поймут.
- Ну ты даешь! - подивилась его решительности Катя. - Чего это ты вдруг? Зачем нам жениться? Разве так плохо?
- Мне почти семнадцать, - посерьезнел Зорич. - Вот, четвертого декабря стукнет. Я все устрою, нам разрешат. Я люблю тебя, понимаешь? Я никогда никого не любил и не полюблю, кроме тебя. Я делаю тебе предложение.
Катя молча смотрела на него и улыбалась.
- Ты что? Не хочешь? - покраснел Андрей. - Ты мне отказываешь?
- Да что ты, Андрюша, я очень, очень люблю тебя. Ты у меня первый, ты у меня единственный, кого же мне ещё любить, как не тебя. Просто все как-то неожиданно... И в Москву нам возвращаться надо сегодня, - твердо добавила она. - Но у нас впереди целый день...
Андрей повеселел. Он с восхищением глядел на нее, когда она, совершенно не стесняясь, одевалась при нем. Ему не верилось, что человек может быть настолько счастлив. Разве же в такие минуты могут люди, особенно такие молодые, как они, думать, что в жизни за все надо платить, и за минуты бешеного счастья и теплой светлой радости придется платить годами горя и страдания, что в этой жизни все чередуется с калейдоскопической быстротой, и что именно минуты счастья должны вызывать у людей особое чувство тревоги, ибо за солнечным днем всегда следует черная ночь. А ночью из тьмы встают призраки, страшные видения, отогнать которых или совсем непросто или вообще невозможно. Они скалят зубы из кромешной тьмы, и безобразная глумливая гримаса глядит из этой тьмы на все наши светлые мечты и надежды.
Промелькнул ещё один день их недолгого счастья, была новая прогулка по солнечному морозному Ленинграду, ещё один обед в ресторане "Нева" на Невском проспекте, а потом аэропорт Пулково, и взлет в высоту, в черную мглистую тьму будущего...
5.
А теперь на время отвлечемся от наших славных героев и расскажем об ещё одном персонаже этого повествования. Рассказ этот непременно должен вызывать чувство глубокого омерзения, и, наверное, было бы не обязательно вводить в роман подобные образы, если бы не одно маленькое, но весьма существенное обстоятельство - люди эти составляют очень большой процент населения нашей страны, больше того, может быть, именно они, а вовсе не неумелые и жадные до жизненных благ политики, и творят нашу жизнь, то есть делают её настолько невыносимой, насколько возможно. Они рядом с нами - эти особи, они живут в таких же квартирах, ходят на работу, мы встречаемся с ними взглядами и даже совсем не боимся этих водянистых коровьих глаз без всякого выражения в них. А, между прочим, совершенно напрасно не боимся, ведь в этих глазах мы могли бы прочитать приговор себе.
В Москве на улице, носящей почему-то имя Хулиана Гримау, жила семья Жабиных. Состояла она из четырех человек: отца, хозяина семейства, в прошлом слесаря, а ныне лица без определенных занятий Николая Петровича Жабина, матери, дворничихи в ЖЭКе, дочери Зины, двадцати пяти лет от роду, незамужней, и сына, которому родители зачем-то дали зарубежное имя Эдуард, Эдика, короче. Эдик был весь как солнышко: рыжий, конопатый, кудрявый. Конопушки были не только на лице, а везде - и на могучих его руках, и на покрытой рыжим пухом груди и черт его знает, где еще. Было ему в ту пору двадцать лет. Эдика по естественной кличке Рыжий не было дома два года, недавно он вернулся, но не из армии, а из колонии общего режима, где он отбывал наказание за участие в групповом изнасиловании.
Семейка эта была непритязательная, хлебосольная, жили себе спокойно в трехкомнатной хрущебе на первом этаже. Николай Петрович выполнял разную работу, то грузчика, то чернорабочего, а по вечерам лупился во дворе в домино и пил водку на честно заработанные деньги, Клавдия Андреевна подметала двор, а зимой убирала снег, а после работы и во время оной тоже пила водку, Зина же не очень уважала водку, предпочитала красное, не была и против шампанского. "Чо это мы должны всякую дрянь пить, мы люди культурные", - говаривала она при всяком удобном случае, не преминув в такую короткую фразу вставить не менее двух раз известного слова на букву "б". Любила она это слово. Жабины были люди крепкие, сильные, выпить могли много, а при хорошем настроении любили и попеть, и на баяне Николай Петрович умел. Тяжелые времена горбачевских указов были позади, водочки и винца теперь было сколько угодно, и каждый божий день кто-нибудь из Жабиных что-то горячительное покупал. И отец, и мать, и Зинка - все втроем осуждали четвертого члена своей семьи Эдика, единодушно говоря про него: "Мудак". "Мудак, б...", - говаривала Зинка. - "Чо ему баб мало, трахать некого, б..., на изнасилование пошел, б... , мудак..." - "И впрямь мудак," соглашался отец. - "Ну не мудак ли? Пригласил бы кого домой, сказал бы, батя, по...ться хочу, чо мы б не поняли, не отвалили б? А на тебе!" "Молодой еще, мудак...", - слегка защищала его Клавдия Андреевна. "Ничего, поумнеет. У хозяина тебе не дом родной, там мозги быстро вправляют, сама была, знаю."
Два года назад компания великовозрастных ублюдков подкараулила на соседней улице красивую длинноногую девчонку лет девятнадцати. Руководил ими некто Серый, сексуально озабоченный двадцатилетний дегенерат, у которого были большие проблемы в отношениях с противоположным полом. Впрочем, вся четверка испытывала эти проблемы. Девушкам почему-то не хотелось с ними общаться, а вот им хотелось, и онанисты выбрали для себя немудреный путь. Они приметили, что их жертва в определенное время, и довольно поздно, возвращается домой одна ( не всегда, правда, иногда её провожал какой-то фраер ) и подкараулили её. Для своей акции они заранее облюбовали себе подвальное помещение, подготовили себе там все для задуманного. И караулили. В первый вечер не пофартило, девушку провожали. Обозленные, но не терявшие надежды, ублюдки пришли и на следующий вечер. Дело было летом, караулить было приятно, и водочка была при ни, а, значит, и настроение боевое. Они сидели на лавочке, спрятанной в густых кустах, к ним никто, разумеется, подходить не решался, лиц их в темноте не было видно, и они в простоте душевной считали, что вычислить их впоследствии будет невероятно трудно.
С лавочки этой сквозь кусты хорошо была видна дорожка к подъезду. И вот - удача! О н а! И о д н а ! И вокруг никого нет. Полундра! Рыжий и ещё один забежали в подъезд, а старшие караулили её у двери.
- Разрешите поухаживать, - осклабился гнилыми зубами Серый и приоткрыл перед девушкой дверь. В подъезде была кромешная тьма, об этом они побеспокоились заранее. Она и крикнуть не успела, как очутилась в подвальном помещении. Четверо могучих парняг легко справились с ней, худенькой, длинноногой, наивной. Кричать надо было сразу, и погромче! Ан нет! Все какие-то надежды... Какие там могут быть надежды? Опасаться надо всех с водянистыми коровьими глазами даже днем, а уж вечерком в темноте у подъезда принимать чьи-то ухаживания - это совсем чревато.
Грязный подвал освещался огарком свечи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66