Градусник показал что-то около сорока. Антона быстро отнесли в изолятор, он вроде бы уже ни на что не реагировал. Испуганная заведующая вызвала «скорую».
— Видите, что с вами будет, если вы не станете слушаться, — назидательно говорила воспитательница, когда Антона, накрытого с головой простыней, уносили на носилках в машину.
И в эти же самые часы в детский сад прибыло какое-то начальство, ведающее художественным воспитанием. Ему, начальству, срочно понадобились детские рисунки для международной выставки. Воспитательницы принесли огромную пачку, но сановные части, наскоро их просмотрев, все забраковали. И вдруг обнаружили альбом, который лежал отдельно, в дальнем углу стола. Начальство перевернуло несколько страниц и радостно собралось вокруг альбома.
— Это именно то, что надо! — радовались жрецы детского искусства. — Посмотрите, какое нетрадиционное решение экологической и антимилитаристской темы! Танки, стреляющие по львам, слонам и людям! С такими рисунками мы возьмём первое место! — И увезли альбом, наспех записав адреса юных художников.
Родители Кирилла спустя год даже получили красивый диплом в большом толстом конверте и книгу на английском языке «Рисуют дети планеты», где среди ста рисунков был их с Антоном. Вот только имя автора указывалось одно, да и то перевранное: «Антон Шолоков». Узнал ли об этой победе сам Антон, Кириллу было неизвестно: его родители получили квартиру в другом районе, и Кирилл теперь ходил в иной детский сад.
В следующий раз он увидел Антона через девять лет, когда поступил в среднюю художественную школу при Академии.
Как ни странно, они сразу узнали друг друга.
* * *
Иногда Агния оставляла рассказ Кирилла Агеева таким он записался у неё на диктофон, порой переписывал по-своему. Но главное — факты, масса фактов…
В мастерскую Кирилла она шла, полагая, что встреча с ним займёт часа два, не больше. А в результате провела чуть ли не полный день — с небольшими перерывами на кофе.
* * *
В художественной школе был грандиозный конкурс и поступившие чувствовали себя победителями. Кириллу и Антону выдали билеты с фотографиями, по которым они могли бесплатно проводить в Эрмитаже и Русском музее все свободное время.
Они записались в академическую библиотеку.
Антон Шолохов выделялся и там.
— Ты что, Петров-Водкин? — спросил его педагог на одном из первых занятий.
— Зачем так корёжить пространство?
Педагог следовал старинным методикам Чистякова и Шишкина, по которым академические студенты оттачивали технику рисунка в конце XIX века. Он раздавал в начале занятия фотографии и требовал их копирования. Успешным считался тот, кто воспроизводил фотографии в точности. Для Антона каждая точка в пространстве уже тогда имела особый смысл, и от этой безмозглой нетворческой работы он так ярился, что однажды разорвал фотографию в клочья, за что был немедленно изгнан за двери мастерской.
Уже тогда он придумал собственный стиль одежды — чёрные брюки, чёрная блуза, а на ней пламенеет огромный галстук. Это было как вызов и однокашникам, и государственной идеологии. Все они только что покинули пионерские организации в своих школах и с радостью сбросили опостылевшие пионерские галстучки. До вступления в комсомол когда просто обязывали носить эти идеологические приметы, в школу без галстука не впускали. А Антон продолжал носить красный галстук, как бы говоря всем: «У вас свои правила жизни, а у меня — свои».
Потом Кирилл понял, что этот стиль шёл, скорее, от бедности. Родители многих поступивших в престижную школу одели своих чад в дорогие костюмчики и джемперы. А у Антона ничего такого не было. Отец к тому времени умер, мать постоянно болела.
Что он живёт впроголодь, Кирилл сообразил месяца через три. Однажды на большой перемене Антон встал неподалёку от буфета и выставил на продажу репродукцию картины Питера Брейгеля в деревянной рамочке. Его окружили ученики, кто-то спрашивал, откуда он её взял, кто-то пытался сбить цену Когда репродукция была продана, Антон сразу устремился в буфет и, отстояв в очереди, накупил себе немыслимое количество котлет на кусках хлеба и несколько стаканов чая без сахара. В это время прозвучал звонок, и он стал проглатывать котлеты, почти не жуя. А оставшиеся сложил в полиэтиленовый мешок и унёс с собой, чего до него не делал никто.
На другой неделе Кирилл снова увидел его у буфета с репродукцией в рамке — на этот раз Антон продавал работу Сальвадора Дали. Тогда в Советском Союзе увидеть альбомы и классика Брейгеля, и сюрреалиста Дали было практически невозможно. Разве что в какой-нибудь книге под названием «Критика западного искусства». А тут — отличные репродукции. Лишь через год, когда Кирилл узнал, что в академической библиотеке выдают даже запрещённого Дали, он все понял.
Там, где полагалось красоваться репродукциям, зияли пустые места.
— За год он опустошил академическую библиотеку, — рассказывал Кирилл Агнии. — Эти изрезанные альбомы и сейчас там стоят. Возьмите их и убедитесь сами — отсутствует самое ценное. Это Антон поработал. Правда, теперь, благодаря его славе, те альбомы стали музейными экспонатами — к ним прикасалась рука самого Шолохова. Но я-то на него и тогда не очень разозлился. Когда несколько дней не ешь, чего не сделаешь. У нас некоторые в буфете покупали пирожные, всякие кексы, а он — только котлеты, чёрный хлеб и несладкий Из художественной школы их с Кириллом исключили за формализм.
«Объяснить, — написала Агния, когда дошла до этого места в своём тексте. — Тем, кто родился после восьмидесятых, это понять трудно». А случилось обычное дело: обкомовскому начальству взбрело повторить подвиг Никиты Сергеевича Хрущёва. Начальство неожиданно заглянуло на выставку работ молодых, и там ему чрезвычайно не понравилась картина «Демонстрация». На лицах у демонстрантов и у тех, кто стоял на трибуне, было что-то звериное. А Дворцовая площадь, уставленная красными флагами, так странно выгибалась, что напоминала кровавую чашу.
— Кто художник? — строго спросил партийный вождь городского штаба.
— Антон Шолохов. Талантливый парнишка и работать готов — сутками! Правда, слишком уж своевольный.
. — Пусть своевольничает за стенами школы, — определило начальство судьбу Антона. — То, что вы здесь повесили, называется не своеволием, а политической диверсией.
Неодобрительно оно отозвалось и о работе Кирилла.
Через две недели их приняли в эрмитажную бригаду такелажников. Днём они перемещали картины в тяжёлых рамах, Иногда и скульптуры. А в свободное время каждый занимался творчеством. Антону разрешили копировать картины Рембрандта и Эль Греко. И посетители постоянно видели его в зале с мольбертом. Изучить каждое движение кисти большого мастера — это уже отличная школа.
Спустя год директор Эрмитажа разрешил устроить выставку произведений технического персонала. Выставка просуществовала три дня. Слухи о ней разошлись заранее, и к открытию выстроилась грандиозная очередь. Однако на третий день появилось все то же обкомовское начальство, и пришлось немедленно объявлять о закрытии экспозиции. А газетам — переверстывать уже набранные полосы. Упоминать о выставке начальство запретило настрого. А ребят снова изгнали. Теперь из Эрмитажа.
— Но, знаете, мы не пропали, — проговорил Кирилл, попивая очередной кофе.
— Нас стали покупать коллекционеры. Геннадий Гор, был такой писатель, у него дома висели и Бурлюк, и Петров-Водкин, и Филонов с Малевичем. Он прямо на выставке договорился с Антоном, что тот принесёт ему свои работы. И скоро получилась смешная вещь: вроде бы нигде мы не выставляемся и в прессе упоминать про нас запрещено, а среди коллекционеров мы, можно сказать, в славе. Особенно, конечно, Антон. Его даже один старик, Фёдоров Алексей Пахомович, он тогда был профессором в Академии, позвал работать в свою мастерскую. И Антоха вкалывал, как зверь. У нас — всякие гулянки, а он в мастерской: или у Фёдорова, или у скульпторов. Я потом, когда мы с ним вместе вот эти мастерские получили, сам увидел, как Антон работает. Он из своей кельи сутками не выходил, пока последний штрих не поставит.
* * *
— Но какое-то систематическое образование он получил? не удержалась Агния.
— Образование? — удивился Агеев. — Да тогда образование было в воздухе: мы все много читали, смотрели, общались, спорили. Кто что узнает — сразу передаёт другому. А в Академии, если вы о ней говорите, там наоборот — слабаку туда лучше вообще не ходить: лишится личности. И Антон, что ещё важно, был у нас всегда авторитетом. То есть каждый понимал: вот — мы, а вот — он. Может, потому что в нем всегда жило напряжение духа. Мы даже шутили, что его к потолку за ноги подвесь — он все равно рисовать будет.
— А женщина? У него была тогда женщина или девушка? Короче, возлюбленная?
— Да… — проговорил вдруг Кирилл. — Но тут мы вступаем на опасную почву.
О покойниках плохо не говорят.
— Ну если вам неприятно…
— Конечно, все уже улеглось. Так что можно и рассказать. У меня, например, он увёл первую жену, Манюшу. Вот отсюда, с этого кресла, на котором вы сидите, взял и увёл. Она как раз училась в Академии на искусствоведческом, и наши матери давно дружили — получалось, что мы были знакомы с детства. Ну и два года прожили, так сказать, в законном браке. А потом она зачастила сюда. И когда я был тут, и когда меня не было. Короче, когда до меня дошло, я ей сказал:
«Манюша, ты уж сама выбирай: он или я». Она молча встала с кресла и ушла к нему в мастерскую. Так и не сказав ни слова. Вроде бы банальная история, но обидно было — до жути! Все-таки дружба — дело святое. А тут я сразу потерял и жену, и друга. При этом я-то знал, что она ему нужна только в санитарно-гигиенических целях. Он и у других друзей брал подруг только для этого. То, что мы называем любовью, там и рядом не стояло. Это мы тоже с приятелями обсуждали и пришли к выводу: у него там, где живёт желание любить, гнездилась страсть к живописи. А женщина — так, проходное…
— Он на ней не женился? — уточнила на всякий случай Агния.
— Да какая женитьба! Порисовал месяца два, и привет. Для меня это тоже было мукой. Когда я её рисовал, то воспринимал как откровение Божье, как дар свыше! А тут Антон её за стеной точно так же раздевает и рисует. Мне это трудно объяснять…
— Нет-нет, я все понимаю! — сказала Агния. — Это настоящее страдание.
— Потом её подобрал один скульптор. И посадил на иглу. Ему-то самому удалось как-то выбраться, а она умерла от передозировки. Это уже было, когда Антон уехал к Гарни. Тоже, кстати, история. Я уже упоминал: она ведь ко мне приехала, за моими работами.
— То есть как? — Агния специально подчеркнула удивление.
— Скучно рассказывать. Мы все мечтали проявиться на Западе. И кто-то ей там про меня напел. Она мне письмо. Матушка моя из дворянок, хоть и работала всю жизнь, машинисткой, но меня, слава Богу, французскому с детства учила, так что я, не как многие, сразу ответил. И у нас началась переписка. Эти письма в сборнике напечатаны, могу вам дать. Она прилетела внезапно, я был в Вологодской области ни телефона, ни адреса — и не знал ни о чем. А тут Антоха видит: у моих дверей мнётся пожилая, но изящная французская дама. Ей — шестьдесят пять, ему — двадцать шесть. У неё — замки, картинные галереи, у него — коммуналка. Ну и, естественно, он ей во внуки… Он её заводит к себе, угощает кофе с ликёром, который она привезла для меня, и укладывает на диван. Через трое суток она уезжает из его мастерской прямо в аэропорт потрясённая: во-первых, его работами, а во-вторых, сами понимаете… У неё давно, наверное, таких молодых мужчин не было. И увозит слайды его работ. Как вам эта история?
— Не знаю, что и сказать, — не сразу откликнулась Агния.
— И главное, хоть бы слово он мне сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60