Что скорее всего это будет имя далеко не самого главного человека в этой цепочке. Но я готова была бросить свой новый материал и вернуться к Улитину, начать распутывать все заново. Звонить, искать, встречаться, выяснять — и так до тех пор, пока не выйду на того, кто за этим стоял. Пока не смогу написать статью, в которой назову имя человека, заказавшего смерть Улитина, — не ради покойного банкира, но ради себя.
— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…
Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.
— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?
— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!
— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.
— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…
Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.
— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.
Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…
— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?
— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…
Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.
— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа? Вы хотите сказать, что вы не давали ему никаких таблеток и в доме, кроме вас, никого не было — и что он умер сам?
— Ну конечно, никого не было — я и он. А таблетки — я хотела, но не нашла, а он спал, я же сказала. — Она смотрела на меня так, словно подозревала, что я пьяная или сумасшедшая и именно по этой причине не могу понять простейших истин. — И убежала…
Я покачала головой, пытаясь успокоить прыгающие в ней мысли. И закурила, отметив, что у меня трясутся руки. Ощущая, что мне вдруг стало жарко — хотя я была легко одета. И, затянувшись, посмотрела ей в глаза, посмотрела устало и испытующе — помня о том, что. я следователь Елен-ская. Опытный, суровый, безжалостный следователь. И встречая ее чистый, невинный взгляд.
— Значит, вы хотите сказать, что он умер сам? — переспросила, просто чтобы не молчать. — Вот взял — и умер. Сам. И все?
— И все… — Она явно не понимала, чего я от нее хочу. — Вам разве этого мало?
Я вдруг поняла, что, если не приму меры, у меня вот-вот начнется истерика. Самая натуральная истерика — с идиотским смехом и рыданиями. Потому что я уже ждала, что вот-вот услышу от нее имя того, кто заказал Улитина, — а услышала версию, в которую не верил никто. Включая меня саму.
Если бы я одна думала, что его убили, а все прочие пытались бы меня опровергнуть, то было бы нестрашно услышать то, что я услышала от нее. Но ведь все считали точно так же-и даже отрицавший это Хромов прислал ко мне комитетчика Куделина, заявившего, что меня хотят заказать, потому что я назвала тех, кто стоял за убийством Улитина. Так что никто — н-и-к-т-о — не сомневался, что Улитин умер не сам.
Самое смешное заключалось в том, что я сама натолкнула всех на эту мысль — вряд ли статью Перепелкина кто-то воспринял всерьез, не говоря уже о том, что мало кто ее читал. А я с самого начала, только прочитав некролог, почувствовала: что-то тут не то. И каждый из тех, с кем я встречалась, говорил себе, что я права, — потому что знал мотивы, по которым Улитина могли убить. И каждый старательно отводил от себя мои подозрения, доказывая мне, что этого не делал, — и пытался понять, кто же тогда это сделал. А теперь выяснялось, что банкир все же умер сам. И кто скажет, что у меня не было повода для истерики?
— Разве вам мало? — повторила она настойчиво, глядя мне в глаза, настаивая на ответе смело и даже возмущенно. — Разве вам мало?
Мне очень хотелось сказать ей «да». Выкрикнуть даже. И продолжать орать, что мне этого мало, потому что я проделала гигантскую работу, я вытащила на свет всю банкирскую подноготную, я нашла кучу поводов для его убийства — и мне, между прочим, грозили серьезные неприятности, что подтверждало, что я на правильном пути. Я, в конце концов, написала статью, ставшую сенсацией, — статью, обсуждавшуюся бурно на телевидении и в прессе. Статью, последствия которой еще долго буду ощущать на себе очень многие. Статью, которую я так хотела продолжить, получив от нее имя убийцы. И поэтому мне мало того, что она сказала. Очень мало. Ничтожно мало.
Но вместо этого я просто пожала плечами. Я не могла ей ничего ответить — и просто пожала плечами, ощущая фантастическую пустоту в голове и легкость внутри. И быстро отвернулась от нее, пряча появившуюся на лице идиотскую улыбку, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. И пошла к выходу. По мере удаления от улитинской могилы забывая о нем и о том, что услышала. Потому что оживленно дискутировала с самой собой по поводу пирожного, которое я заслужила, несмотря на твердое намерение начать худеть с сегодняшнего дня.
Через десять минут, чудом не столкнувшись с толпой визитеров, среди которых был мой горячий поклонник Василий Васильевич Хромов, я уже садилась в «фольксваген». Твердо намереваясь приехать сейчас в редакцию, подняться в общередакционный буфет и взять себе чашку кофе и пирожное. Угрожая себе принципиальной — занудной и слишком правильной и оттого ужасно скучной, — что если она будет напоминать мне про необходимость похудеть минимум на пять килограммов, я сегодня куплю себе целый торт. Так что куда разумнее пойти на компромисс и взять всего одно маленькое пирожное. Ну в крайнем случае два.
А худеть — худеть можно начать и завтра. А лучше с первого июня — символичнее как-то. Правда, есть риск перенести дату начала правильной жизни на первое июля, а потом на первое августа, а там месяц до дня рождения остается, как-то логичнее начинать с него. Но, с другой стороны, разве мне есть куда торопиться?
Я задумалась, заводя машину и готовясь тронуть ее с места. И ответила себе, что, наверное, все же нет. Тем более что жизнь такая штука, что может, как у Улитина, оборваться в любой момент. Умереть в постели после долгого и вкусного секса теоретически приятно, не спорю. Но умереть, не поев вдоволь сладкого, — в этом есть что-то ужасно не правильное и бесконечно обидное.
Пятнадцать минут спустя, сидя в редакционном буфете и разламывая ложечкой залитый шоколадом эклер, я сказала себе твердо, что, пока живешь, жизнью надо наслаждаться вовсю. А попоститься… Попоститься можно и потом…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Стала его будить, а он спит. — Она явно не понимала, что я хочу услышать прежде всего имя, а уже потом детали. Потому что я собиралась частично нарушить свое обещание и отпустить ее, только когда она расскажет мне абсолютно все, все до самых незначительных мелочей. — Будила, будила, а потом…
Она снова сделала паузу, и я выдохнула с силой и глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь, усиливавшуюся по мере того, как приближалась развязка.
— А когда поняла, я испугалась так, страшно стало… — Она наконец подняла на меня глаза, на какую-то секунду. — И все… Сигарету еще можно?
— Что именно вы ему дали, Лена? — Я не могла ждать, когда она успокоится моей «житаниной», — надо было ковать железо, пока оно горячо.. — Какие таблетки вы ему дали и кто вам сказал их ему дать? Ну же, Лена, — я ведь обещала, что все останется между нами, скажете и уйдете. Ну?!
— Ну кто — в училище рассказывали кое-что, и бабушка у меня сердечница.
— Она посмотрела на меня непонимающе, вызвав во мне приступ ненависти. Потому что она, похоже, начала играть — похоже, я ошиблась, не задавив ее сразу, и она оправилась от шока, вызванного моим появлением, и вспомнила, что с ней пообещали сделать, если она кому-нибудь расскажет, и теперь стала крутить. — А я ему и не дала ничего — я не нашла, а он спал…
Я шумно втянула в себя воздух, заставляя ее посмотреть мне в глаза — и увидеть, что я очень недовольна тем, что слышу. И это вот невинное выражение на ее лице меня не обманет.
— А он не просыпается, — закончила она, не отводя глаз. — Я будить начала, до шеи дотронулась — а он не дышит. Я испугалась, еще проверять стала — зеркало к губам, и пульс щупать, а он… Я знаю, что надо было позвонить, милицию вызвать, а я так испугалась, оделась — и бегом. Там темно, машин нет, дорога пустая, холодно — а я бегу и плачу, так страшно. Хорошо, ехал мужик один — подумал, может, что меня изнасиловали, спрашивал, может, в милицию отвезти.
Прям до дома довез. Я бы позвонила, честное слово, обязательно бы позвонила — просто мне так плохо было. Я его любила, а он умер — я неделю лежала, думала, сама умру…
— Лена, мы ведь с вами договорились! — Я повысила голос, не сомневаясь, впрочем, что она и так понимает, что я ждала от нее совсем другого и очень ею недовольна. — Если вы думаете, что я с вами шучу, тогда мы сейчас проедем к нам, и не знаю, когда вы от нас выйдете. Так, может быть, лучше сказать мне честно, что именно произошло, — и спокойно уйти?
— Но я ведь честно — я ведь все сказала! — На лице была обида, искренняя такая, открытая, детская прямо. — Я пришла, стала будить, а он мертвый. Ему плохо было в сауне, ему полежать спокойно надо было, таблетки выпить, а он еще хотел — я же не знала, что так будет. А убежала, потому что испугалась, страшно в доме стало одной с ним. Я потом подумала, что нельзя было так, надо было сидеть там, пока не приедут, — но страшно, и спрашивать бы стали, а я ему никто, и родители бы узнали, и…
Это было странно — но мне казалось, что она не врет. Все же она слишком растеряна была моим появлением, слишком шокирована, чтобы так врать и верить, что я приму эту идиотскую версию за чистую правду. Абсолютно идиотскую — потому что никто не сомневался в том, что его убили. Люди из «Нефтабанка», из «Бетты», Уральцев, Ира Соболева — да все считали, что Улитину помогли умереть. И потому поверить в ее рассказ я не могла. Одновременно чувствуя, что она не врет.
— Вы хотите сказать… — Я даже не знала, как сформулировать мысль, и потому запнулась. — Вы, Лена, хотите сказать, что Улитину стало плохо от того, что он слишком много занимался в ту ночь сексом, и он умер от сердечного приступа? Вы хотите сказать, что вы не давали ему никаких таблеток и в доме, кроме вас, никого не было — и что он умер сам?
— Ну конечно, никого не было — я и он. А таблетки — я хотела, но не нашла, а он спал, я же сказала. — Она смотрела на меня так, словно подозревала, что я пьяная или сумасшедшая и именно по этой причине не могу понять простейших истин. — И убежала…
Я покачала головой, пытаясь успокоить прыгающие в ней мысли. И закурила, отметив, что у меня трясутся руки. Ощущая, что мне вдруг стало жарко — хотя я была легко одета. И, затянувшись, посмотрела ей в глаза, посмотрела устало и испытующе — помня о том, что. я следователь Елен-ская. Опытный, суровый, безжалостный следователь. И встречая ее чистый, невинный взгляд.
— Значит, вы хотите сказать, что он умер сам? — переспросила, просто чтобы не молчать. — Вот взял — и умер. Сам. И все?
— И все… — Она явно не понимала, чего я от нее хочу. — Вам разве этого мало?
Я вдруг поняла, что, если не приму меры, у меня вот-вот начнется истерика. Самая натуральная истерика — с идиотским смехом и рыданиями. Потому что я уже ждала, что вот-вот услышу от нее имя того, кто заказал Улитина, — а услышала версию, в которую не верил никто. Включая меня саму.
Если бы я одна думала, что его убили, а все прочие пытались бы меня опровергнуть, то было бы нестрашно услышать то, что я услышала от нее. Но ведь все считали точно так же-и даже отрицавший это Хромов прислал ко мне комитетчика Куделина, заявившего, что меня хотят заказать, потому что я назвала тех, кто стоял за убийством Улитина. Так что никто — н-и-к-т-о — не сомневался, что Улитин умер не сам.
Самое смешное заключалось в том, что я сама натолкнула всех на эту мысль — вряд ли статью Перепелкина кто-то воспринял всерьез, не говоря уже о том, что мало кто ее читал. А я с самого начала, только прочитав некролог, почувствовала: что-то тут не то. И каждый из тех, с кем я встречалась, говорил себе, что я права, — потому что знал мотивы, по которым Улитина могли убить. И каждый старательно отводил от себя мои подозрения, доказывая мне, что этого не делал, — и пытался понять, кто же тогда это сделал. А теперь выяснялось, что банкир все же умер сам. И кто скажет, что у меня не было повода для истерики?
— Разве вам мало? — повторила она настойчиво, глядя мне в глаза, настаивая на ответе смело и даже возмущенно. — Разве вам мало?
Мне очень хотелось сказать ей «да». Выкрикнуть даже. И продолжать орать, что мне этого мало, потому что я проделала гигантскую работу, я вытащила на свет всю банкирскую подноготную, я нашла кучу поводов для его убийства — и мне, между прочим, грозили серьезные неприятности, что подтверждало, что я на правильном пути. Я, в конце концов, написала статью, ставшую сенсацией, — статью, обсуждавшуюся бурно на телевидении и в прессе. Статью, последствия которой еще долго буду ощущать на себе очень многие. Статью, которую я так хотела продолжить, получив от нее имя убийцы. И поэтому мне мало того, что она сказала. Очень мало. Ничтожно мало.
Но вместо этого я просто пожала плечами. Я не могла ей ничего ответить — и просто пожала плечами, ощущая фантастическую пустоту в голове и легкость внутри. И быстро отвернулась от нее, пряча появившуюся на лице идиотскую улыбку, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. И пошла к выходу. По мере удаления от улитинской могилы забывая о нем и о том, что услышала. Потому что оживленно дискутировала с самой собой по поводу пирожного, которое я заслужила, несмотря на твердое намерение начать худеть с сегодняшнего дня.
Через десять минут, чудом не столкнувшись с толпой визитеров, среди которых был мой горячий поклонник Василий Васильевич Хромов, я уже садилась в «фольксваген». Твердо намереваясь приехать сейчас в редакцию, подняться в общередакционный буфет и взять себе чашку кофе и пирожное. Угрожая себе принципиальной — занудной и слишком правильной и оттого ужасно скучной, — что если она будет напоминать мне про необходимость похудеть минимум на пять килограммов, я сегодня куплю себе целый торт. Так что куда разумнее пойти на компромисс и взять всего одно маленькое пирожное. Ну в крайнем случае два.
А худеть — худеть можно начать и завтра. А лучше с первого июня — символичнее как-то. Правда, есть риск перенести дату начала правильной жизни на первое июля, а потом на первое августа, а там месяц до дня рождения остается, как-то логичнее начинать с него. Но, с другой стороны, разве мне есть куда торопиться?
Я задумалась, заводя машину и готовясь тронуть ее с места. И ответила себе, что, наверное, все же нет. Тем более что жизнь такая штука, что может, как у Улитина, оборваться в любой момент. Умереть в постели после долгого и вкусного секса теоретически приятно, не спорю. Но умереть, не поев вдоволь сладкого, — в этом есть что-то ужасно не правильное и бесконечно обидное.
Пятнадцать минут спустя, сидя в редакционном буфете и разламывая ложечкой залитый шоколадом эклер, я сказала себе твердо, что, пока живешь, жизнью надо наслаждаться вовсю. А попоститься… Попоститься можно и потом…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73