— Напрасно, — сказал Добровольский. Он вскинул тонкие бархатные брови, и морщины на лбу обозначились ещё резче. — Я знаю одного человека. Он живёт сейчас в Ангарске. Так вот он до двадцати лет не умел ни читать, ни писать. И ничего не знал, кроме как обрабатывать пашню и косить сено. Жил где-то на дальнем хуторе. Пределом человеческой цивилизации в его понятии были лошадиный хомут и таратайка. Но когда судьба выбросила его из глухих деревенских дебрей в город, и он познал сладость учения, этот природный хлебопашец уже в тридцать два года стал кандидатом технических наук, а сейчас, в сорок лет, блестяще завершает сложнейшую работу по термической обработке металлов на соискание докторской степени. Он далеко не исполин, не Ломоносов. Самый что ни есть простецкий мужичок, весьма ограниченный в рамках своей профессии. И вид у него истинно плебейский. Этакого бирюка деревенского, угловатого. Увалень ужасный! Но какой образец упорства в достижении цели! Спрашивается, откуда что взялось? Да от таланта, мил человек. От таланта. Когда человек увидит в себе искорку таланта, поверит в свою звезду и не знает колебаний и не разбрасывается, воля его способна творить чудеса. Я хочу подчеркнуть одно, то есть то, что каждый человек, выбрав себе труд посильный и полюбовный, может творить в своей сфере чудеса: будь то хлебороб, кухарка, доярка, токарь, учитель, почвовед, математик иль кто угодно.
Добровольский умолк и, поднявшись со стула, в волнении стал ходить по комнате.
— Ты сейчас, наверно, думаешь, — продолжал он, остановившись посреди комнаты, расставив кривые ноги и скрестив руки на груди. — Отчего же я, знающий секрет большого успеха, до сих пор просто преподаватель? Тут, братец, виноваты мои взгляды на жизнь и ещё одно обстоятельство. Я уже говорил, в чём вижу смысл своей жизни. Но вторая сторона, сторона ощущений, нередко занимает меня сильнее, чем идейная сторона. Я не могу жить без красивых женщин, без ярких впечатлений. И к тому же холостая жизнь требует денег, много денег. Кроме института я преподаю ещё в двух местах, чтобы сводить концы с концами. Перед праздником бес попутал, обанкротился, и вот пришлось ехать сюда.
Слова самого Добровольского объяснили Олегу то упорное злоречие, которым преследовал его Михаил. Добровольский пригладил рукой волосы и добавил:
— И ещё есть разные важные обстоятельства, которые мешают сосредоточиться. Я экспансивен. Нетерпелив. Люблю независимость. Не хочу ни от кого и ни от чего зависеть. В своём свободолюбии я, кажется, дошёл до той грани, за которой начинается первородная, идущая от самой природы, диогеновская анархия. Однако я разболтался не о деле, — сказал Добровольский и, подойдя к столу, остановился в задумчивости: — Что-то я хотел посоветовать тебе. Ага! Вот что. Сейчас я принесу одну штуку.
Он вышел. Олег, оставшись один, погрузился в задумчивость. Через минуту Добровольский вошёл с какой-то почерневшей от пыли книгой в руках.
— Вот, — сказал он. — Дарю тебе Моденова. Это сборник задач, употреблённых при вступительных экзаменах в московское техническое училище имени Баумана. Решишь хотя бы половину их, будешь желанным студентом в любом вузе. Держи.
Олег, поднявшись с места, взял книгу и, поблагодарив, стал прощаться.
— А где ты живёшь? — спросил Добровольский, провожая его до порога. — Что-то я тебя тут раньше не видел?
— А я недавно приехал. Живу у Осинцева Михаила. Это мой двоюродный брат.
— Знаю его. Значит, ты тоже Осинцев? Постой-постой! Не о тебе ли тут рассказывают легенды?
Олег смутился:
— Пустяки.
— Ничего себе пустяки! Ну, бывай здоров. Будешь в Иркутске, заходи ко мне в политехнический, на кафедру математики.
Они крепко пожали друг другу руки, и Олег пошёл домой.
Визит его к Добровольскому не прошёл бесследно. Он поразмышлял над тем, что довелось услышать. Особенно долго не выходил из головы деревенский бирюк, который до двадцати лет не знал ни одной буквы алфавита, а в тридцать два года стал кандидатом технических наук. Олег остервенело стал грызть математику, решая трудные задачи из сборника Моденова одну за другой.
XVI
Между тем канитель по делу Пономарёва все тянулась. Редактор местной областной газеты в постоянной текучке событий и дел совсем забыл про то коллективное письмо, которое вручили ему, и вспомнил о нём, когда какие-то два человека, подписавшиеся под письмом, пришли к нему вновь с просьбой напечатать письмо или статью в защиту Вадима. Редактор был внимательный, умный, опытный, но болезненный человек, перенёсший тяжёлую операцию на желудке, — его все раздражало и ему не понравился высокопарный тон, которым его призывали к спасению безгрешной несчастной души. Подперев кулаком бледную дряблую щеку, с кислой миной выслушивая делегацию, он все больше и больше убеждался, что напрасно в первый раз обнадёжил людей вмешательством газеты, что дело это не газетное, а явно подсудное. Но он слыл в городе на редкость отзывчивым к нуждам трудящихся. Он не мог так просто отмахнуться и сказал им, что сегодня же поручит своим людям заняться этим делом, и если журналистам будет совершенно ясна позиция, с которой следует рассматривать вопрос, то статья в газете будет. Делегация ушла. Редактор нажал кнопку. Вошла молодая секретарша.
— Чернова ко мне, — сказал он ей.
Секретарша кивнула головой и вышла. Минуту спустя вошёл красивый высокий брюнет лет тридцати в бежевом свитере с орнаментом.
— Звали меня? — спросил Чернов, подходя к столу, а сам думал про себя: «За каким дьяволом ты вызвал именно меня? Дать задание или вздрючить?» Предполагая одно из двух, он остановился перед шефом с некоторым внутренним волнением, но внешне ничуть не выказывая его. Чернов был болезненно самолюбив, вследствие чего вспыльчив и дерзок со всеми, кроме редактора, от которого был слишком зависим. За годы журналистской деятельности он привык никого и ничего не бояться и теперь, кроме гнева редактора, ничего не боялся, никого не любил, кроме себя, и, видимо, за это его уважали, любили и хвалили все. Он же стремился к тому, чтобы его уважали, любили и хвалили ещё больше, всегда был элегантно одет, аккуратен, постоянно оттачивал своё писательское мастерство и был превосходный журналист. Поэтому шеф и вызвал именно его.
Редактор, навалившись тощим животом на стол, делал поправки на полосе толстым гранёным синим карандашом и, еле кивнув ему головой, не отрываясь от дела, сказал:
— Садись, подожди минутку.
Чернов сел в глубокое мягкое кресло перед столом. Редактор, дочитав колонку и сделав пометку, бросил карандаш на полосу. Достал из стопки бумаг письмо и подал его Чернову со словами: «Прочитай внимательно». Чернов занялся чтением письма, редактор своим делом. Пробежав глазами петицию. Чернов подумал немного и сказал, обращаясь к редактору.
— Я ничего не понимаю.
— Как ничего? — спросил редактор, не поднимая красивой, коротко остриженной головы с зачёсанными набок светло-русыми волосами.
— Почему это к нам адресовано?
— Вот именно: почему, — сказал редактор, взглянув Чернову в лицо. — На этот вопрос тебе и надо ответить.
— Каким образом?
— Я думаю, обычным. Судьба человека в надёжных руках правосудия. Но большой круг людей чем-то взволнован, просит вмешательства газеты, общественности. И наша задача разобраться досконально, прочувствовать всю эту трагедию и дать свой глубоко человечный ответ. Задание сложное, Борис, и срочное. Возьмись за него сегодня же и постарайся выразить своё отношение к факту до того, как вынесет свой приговор правосудие. Главное, постарайся раскусить, что за человек этот преступник и почему за него хлопочут.
— Теперь я кое-что понимаю, — сказал Чернов, глубокомысленно взглянув на письмо и вытянув вперёд губы.
— Я рад за тебя. Желаю успеха, — сказал редактор и уткнулся в свою полосу. Чернов свернул письмо трубочкой и вышел из кабинета.
Через два дня в беседе с редактором он сказал:
— Человек, о котором хлопочут, подонок.
— Неужели! — с иронией заметил редактор.
— Да. Он после распутной оргии совершил подлое убийство и скрывался как последний мерзавец, пока его не прищучили.
— Об этом должны знать люди, которые о нём пекутся.
— Думаю, что те, кто возглавляет и раздувает кампанию, знают, так как имели дело со следствием.
— Почему они стараются?
— Во-первых, потому, что папаша его человек дельный и толковый. Один из немногих кто усидел на месте, когда началась перестройка.
— Стало быть, в коллективе хотят сохранить прежнего начальника.
— Вот именно.
— Резонно. Дальше.
— Во-вторых, авторы письма настроены против заместителя Пономарёва, главного инженера, человека грубого, крутого и властолюбивого. Многие боятся, что Пономарёв может уйти с поста в связи с этой историей, а возможный претендент на его место — главный инженер.
— Это надо доказать.
— У меня полный блокнот фактов и наблюдений.
— Хорошо. Ты был в тюрьме? Разговаривал с сыном Пономарёва?
— Разумеется. И с его родными разговаривал. Только жена его, кстати, весьма интересная особа, жаль её, — так вот она не стала со мной разговаривать.
Редактор удивлённо вскинул белесоватые брови.
— Она сказала: только и ищите, на чьём бы несчастье прославить своё бездарное имя.
Редактор рассмеялся. Но тут же смолк и задумался.
— Писать статью или фельетон? — спросил Чернов.
— Пиши фельетон, — ответил редактор.
На третий день появилась газета с фельетоном. Чернов не поскупился на краски, присовокупил и вечеринку у Инны Борзенко, воспользовавшись материалами следствия. Те, кто заварил кашу, побежали жаловаться в высшие инстанции, усугубляя этим и без того тяжёлое положение семьи Пономарёвых.
XVII
Вадим, прочитав фельетон, отказался от пищи. Сутками напролёт лежал на своей койке. Через неделю ему принесли копию обвинительного заключения. Он не ответил на вызов и не подошёл к окошечку камеры, через которое надзиратели общаются с арестованными: дают свежие газеты, баланду и «шрапнель» (перловую кашу, сваренную на воде). Надзиратель посмотрел в окошечко на нижнюю койку (койки стояли в два яруса), на которой, укрывшись с головой черным суконным одеялом, лежал Пономарёв; подождал немного, свернул трубочкой листы обвинительного заключения и бросил их в камеру на пол.
Тюремное начальство выжидало, когда голод возьмёт своё, и Пономарёв, наконец, кончит голодовку. Но прошла неделя, а он и не думал приступать к еде. Врач стал наведываться в камеру ежедневно. Вадим, исхудавший и бледный, не поддавался на уговоры и слабел день ото дня. Его перевели в тюремную больницу и стали кормить насильно через шланг питательными смесями. Накачали жидкой бурдой и доставили в суд.
Завсегдатаи, главным образом пенсионеры и домохозяйки, шляющиеся от нечего делать по залам судебных заседаний, думали, что для защиты это дело бесперспективное, но адвокат, вдруг неожиданно отличился. Он воспользовался отсутствием акта стационарной судебно-психиатрической экспертизы. Следствие ограничилось заключением тюремной комиссии, которая проводится обычно вскоре после водворения обвиняемого в тюрьму и называется пятиминуткой. Врачи пять минут побеседуют с арестантом и пишут акт о. его психическом состоянии. Такая экспертиза не устраивала адвоката. Ему нужна была стационарная, которая проводится в условиях психиатрической больницы высококвалифицированными специалистами, и не пять минут, а не меньше месяца. Следователь не счёл нужным проводить стационарную экспертизу, а адвокат очень даже счёл нужным. Случилась голодовка. Шизофреники в период обострения болезни, как правило, отказываются от пищи. На основании голодовки адвокат высказал предположение о болезни, невменяемости и неподсудности подзащитного. Прокурор не ожидал такой прыти и, выпучив глаза, заявил протест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70