Тогда адвокат заострил внимание суда на том, что в данном случае всё-таки возникает сомнение, а любое сомнение, как известно, должно быть истолковано в пользу обвиняемого.
— Кто из сидящих в зале суда, — произнёс адвокат патетически, — может с абсолютной достоверностью утверждать, что голодовка была объявлена в знак протеста после выхода в свет тенденциозного фельетона, а не является следствием душевной болезни?
Действительно, с абсолютной достоверностью никто ничего не мог утверждать. Суд был поставлен в затруднительное положение. Процесс был прерван. Вадима увезли в психиатрическую больницу, в отделение судебной экспертизы.
У Екатерины Львовны, Георгия Антоновича и у радетелей семейства Пономарёвых появилась надежда избавить Вадима от суда. Они пустили в ход все свои связи. Екатерина Львовна окончательно потеряла покой и сон. Она бегала по инстанциям с какой-то кружкой, которой Вадим, якобы, пользовался в детстве. У него была мания чистоты в школьные годы. Эту кружку он никому не доверял и мыл сам по целому часу и держал в шкафу отдельно. Словом, её ребёнок больной. Болен шизофренией. И никакой он не преступник, и нечего его наказывать, а надо лечить. Бесконечные звонки влиятельных лиц и отрицательное общественное мнение, сформированное областной партийной газетой, вынудили руководство психиатрической больницы отказаться от экспертизы. Благо, что для подобных и прочих особо трудных случаев существует институт психиатрии имени Сербского.
Екатерина Львовна негодовала.
— И кто придумал этот институт? — вопрошала она, мечась по комнате из угла в угол и ломая себе пальцы. — Отец сделай что-нибудь.
И Георгий Антонович снова садился за телефон. И до последнего дня вёл бесполезные переговоры. В условиях минимального комфорта, под стражей, в «столыпинском» (арестантском) вагоне Вадим всё-таки поехал в Москву, в институт психиатрии имени Сербского.
Первое, что поразило его в институте, это немыслимая теснота. Если в Иркутске на экспертном отделении было всего несколько человек, то здесь толкалось народу больше сотни.
Вадим попал в палату, где было несколько человек кроме его. Соседом по койке оказался разговорчивый мужик лет сорока. Назвался Рафаилом.
— По какой статье? — спросил он Вадима. Одетый в больничную пижаму, Вадим сидел накровати, понурив голову.
— Не стесняйся, — сказал Рафаил. — Тут все тяжеловесы. Институт мелкой шушерой заниматься не будет.
— Да какой я тяжеловес, — сказал Вадим. — Случайно наехал на человека.
— А, убивец! — воскликнул Рафаил и, улыбаясь во весь рот, добавил: — Здесь уважают вашего брата. Санитары говорят — многих отмазали от суда. Папа, мама есть?
— Есть.
— Если признают дураком — твоё счастье.
— А если признают умным? — с горькой иронией произнёс Вадим.
— Будешь пахать в лагере лет десять до седьмого пота под дулами автоматов. Кормёжка как в тюрьме — на тридцать семь копеек. В сутки. Штрафной изолятор за не невыполнение нормы, карцер за малейший проступок и свидания с родными один раз в год. Посылки тоже одна в год.
— Ты бывал там?
— Бывал, — ответил Рафаил. — И в простых лагерях, и в режимных — с усиленным, строгим режимом — и в каких только не бывал. У меня шестая ходка. Следователь сказал, что я неисправимый. Отправил сюда исследоваться на предмет клептомании. Авось зацеплюсь. У меня одно плохо — нет родных. Выписываться не к кому. Но ничего. К какой-нибудь санитарке пристроюсь. Холостячка подвернётся какая-нибудь.
— А если не подвернётся, — сказал Вадим. — Пожизненно в дурдоме сидеть?
— Ну ты даёшь! — сказал Рафаил, усмехнувшись. — Кто же меня будет держать пожизненно! Я что, завёрнутый в самую задницу?
— А если не завёрнутый, то кто же тебя отправит в больницу? — спросил Вадим.
— Отправляют сколько хочешь, — сказал Рафаил. — Бывают и сознательные — дураки. Болезнь, например, клептомания, бывает и у сознательных и даже у очень умных людей. Я знал одного такого. Жил в нашем дворе. Школу окончил с золотой медалью. С отличием окончил институт. Какую-то особую стипендию получал, потом преподавал в этом же институте, а шарил по карманам. С одной стороны вроде бы очень умный, а с другой стороны, как ни крути, — дурак. Ему бы подлечиться, а он взял да утопился, когда его разоблачили. Я хоть и тоже клептоман, но не такой дурак. Уж если воровать, так по крупному, а если попался, то топиться-то зачем? Вообще — глупость. Вот и я, можно сказать, сознательный дурак. Знаю, что опасно, а ворую. Чувствую, что мне надо маленько подлечиться. И врачам здесь об этом толкую. А насчёт пожизненного дурдома — это чепуха. Вот кого будут держать пожизненно, — Рафаил указал на низкорослого крепко сбитого мужика с круглой стриженой головой, сидевшего на койке в углу палаты. — Ударил монтировкой вахтёршу в каком-то министерстве, и не помнит как дело было. Ленин, тебя чего понесло в министерство?
— А я что ли там был? — сердито ответил стриженый. — Это мой брат степной Ванёк там был.
— Ты тень на плетень не наводи. Ты с монтировкой ходил в министерство.
— Я дома сидел, смотрел телевизор, а космонавт поздравил меня.
— По телевизору? Ишь ты!
— Поздравляю, говорит, с новым годом, — утрируя голос, произнёс стриженый, и тут завёлся: — Щука береговая, туча блинная, заяц морской!
— Кто? Космонавт?
Стриженый сердито запыхтел и задёргал круглой, как мяч, головой.
— Ага, понятно, — сказал Рафаил. — Космонавт щука береговая, туча блинная, заяц морской. И с министром, я гляжу, у тебя отношения неважные.
— Монтировки нет, — сказал стриженый. — Где бы мне достать монтировку.
— Ах, Ленин, Ленин!
— У него что, фамилия такая? — спросил Вадим.
— Да нет, какой он Ленин. Это Вася Борисов, — сказал Рафаил и опять стал надоедать несчастному: — Скажи, Вася, как ты стал Лениным.
— А я и не знал, что я Ленин, — вдруг мигом успокоившись, — с готовностью ответил тот. — Схватили меня кошатники. МУР. МУРовцы, Кошатники…
— Ладно, кошатники, — прервал Рафаил. — Схватили в министерстве возле вахтёрши. Рассказывай дальше.
— Думаю, чего им надо? — продолжал Вася. — Оказывается, им надо, чтобы я поехал с ними в Бутырки, в тюрьму эту кошачью. Приезжаю, а там одни агенты. Надзиратель, ехидный такой, открыл окошечко камеры и говорит: «Как дела?» Я говорю: «Дай монтировку, пойду убью министра?». А он: «Э, да ты, оказывается, умный как Ленин». Я и не знал, что я Ленин.
— Видел? — весело сказал Рафаил, сверкнув металлическими зубами. Пока сидел в лагерях, по причине авитаминоза у него почти не осталось своих зубов. — А вот ещё экземпляр — Боря Соломович. — Рафаил кивнул в сторону соседней с Лениным койки. Откормленный как боров парень лет двадцати скалил зубы в неестественной улыбке. — Тоже фрукт. Повздорил с матерью и швырнул в неё утюгом. И каюк родной матушке. А родной батюшка в знак благодарности, надо думать, завалил его передачами. Яблоки, апельсины, трюфели, шоколад, халва, всякие сладости и чего только душа желает — каждый день по целому мешку. Вот она, жизнь наизнанку — вся тут, как на ладони. Батюшке Соломовичу, давно, видимо, опостылела жена, и тут вдруг сразу избавился и от жены и от этого дурака. Повезло мужику. А что? Денег — куры не клюют. Уж если этому ублюдку каждый день трюфели да шоколад мешками носит, ясно, что богатый. А с деньгами теперь женится на молодой. А молодая жена в тайне будет желать смерти батюшки Соломовича. Так оно и ведётся. — Рафаил умолк и уставился на пучеглазого мужчину лет тридцати, лежавшего на соседней койке справа. — А это Коля Парфёнов. Хороший парень, только вот день и ночь лежит под одеялом и мучит свой матрац Коля, — обратился Рафаил к соседу, — если будешь ещё при мне заниматься онанизмом, получишь по морде. Предупреждаю последний раз. Понял?
В палату вошёл мужчина весь в слезах.
— А, Эдик, — сочувственно сказал Рафаил. — К врачам вызывали?
Эдик сел на кровать, и слезы опять потекли ручьём.
— Не дают покоя, — сказал Рафаил. — Каждый день вызывают.
Прибежала медсестра с флаконом валерьянки. Налила в стаканчик и подала плачущему. Тот выпил и попросил валидолу.
— Валидол в аминазиновой, — сказала сестра — Принести сюда или пойдёте со мной?
Эдик поплёлся за сестрой в аминазиновую (кабинет, в котором хранится сильно действующий нейролептик аминазин и другие лекарства).
— Не поладил с женой, — сказал Рафаил, кивнув в сторону Эдика. — Поругались из-за чего-то, а она полгода ему не давала. Как-то ночью на этой почве конфликт, вышел. Она — ни в какую. Сам понимаешь, в таком состоянии человек на всё способен. Эдик говорит, что осатанел совсем. Не помнит, как голову ей отрезал. А я считаю, что правильно и сделал, что отрезал. И нечего из-за неё слезы лить. Говорю ему — не плачь, другую найдёшь. А он говорит — жалко. Симпатичная была. Ясно, что симпатичная. Душат и режут красивых да симпатичных. Каждый день плачет как баба рязанская. Удивляюсь, откуда у него столько слез?
— Обед, — сказал рослый плечистый санитар, войдя в палату.
— Пошли, — сказал Рафаил.
Вадим и Рафаил вошли в столовую и сели за стол.
— Ага, сегодня щи. Сейчас Ленин чудить начнёт, — сказал Рафаил с улыбкой.
Вадим взглянул на Васю Борисова, которого все звали Лениным. Он сидел за соседним столом с надутым недовольным видом. В народе в таких случаях говорят: надулся как мышь на крупу.
Когда обед был в разгаре, медсестра подошла к Борисову. Сзади встали два санитара.
— Ешь, Вася, — ласково сказала сестра.
— Политические щи, — сердито сказал Вася. — Пусть их степной Ванёк ест.
— Ничего подобного. Обыкновенные щи. Ешь. Пока она его уговаривала, стали раздавать уже второе — рыбу жареную с рисом и огурцом.
— Ну, раз щи не хочешь, — сказала медсестра и обратилась к санитарам: — Принесите ему диетический суп.
Принесли диетический суп. Вася взял ложку и стал мешать в миске. Помешал и отложил ложку.
— Ленин, смотри у меня! — шутливо пригрозил санитар, который принёс суп.
— Ешь, Вася, ешь, — сказала сестра.
— Правительственная уха, — ответил Вася.
— Никакая не правительственная, — сказала сестра. — Обыкновенный рыбный суп из хека.
— Не хочу, — капризничал Ленин.
— Почему?
— У меня ноги тяжёлые, тело грязное, мысли протяжные, в глазах — плошки.
— Ленин, — сказал санитар, который принёс рыбный суп. — Мы сейчас тебя помоем.
Ленин взял ложку и начал есть. Попробовал щи. Вдруг с жадностью набросился на них. Мгновенно съел щи, рыбный суп, второе, компот выпил одним духом и раньше всех вылез из-за стола.
— Каждый день такая петрушка, — сказал Рафаил. — Первое время швырял миски на пол, но его быстро отучили. Теперь только чудит.
После обеда Вадима вызвали к врачам. В кабинете было несколько человек в белых халатах, но его подозвала к себе черноволосая молодая женщина и пригласила сесть у стола напротив.
— Я ваш доктор, — сказала она. — Зовут меня Елена Куртовна. Как вы считаете, строительство Байкало-амурской магистрали с какой целью было начато?
Побеседовали о БАМе, о Ватикане и папе римском, о международных делах и политике Китая, о сновидениях. Тут Вадим блеснул, вспомнил физиолога Сеченова, который говорил, что сон — это небывалая комбинация бывалых впечатлений. Елена Куртовна кивнула с улыбкой. Говорили о разных мелочах и о чём угодно, только не о деле. Напоследок Елена Куртовна спросила, какие в Сибири растут полевые цветы и какие из них он любит. Вадим сконфузился. Никаких полевых цветов он не знал и не любил. На этом беседа закончилась. Елена Куртовна разрешила ему идти в палату.
Через неделю его опять вызвали и теперь с ним беседовали уже двое: лечащий врач и заведующая отделением. Заведующая взяла его в оборот:
— Как вы, интеллигентный образованный человек, могли так поступить! Какое злодейство!
Вадим стал мямлить что-то про испуг, про то, что не хотел впутывать друзей в подсудное дело, но заведующая отделением толковала про элементарную порядочность и честность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70