И ненавидит Боснию, он ведь служил там.
Я чуть руль из рук не выпустил.
– Та-ак! Вот это уже совсем не лишняя подробность. Когда, где служил?
– В Шестнадцатом батальоне. А в Боснию он попал зимой девяносто шестого. С первым польским контингентом.
Не могу объяснить, почему меня так встревожила эта информация. Через Боснию прошли многие. Вся 6-я бригада, а это тысячи человек, формировалась в основном из моих земляков, уроженцев Кракова. 16-й десантный батальон входил в 6-ю бригаду. Выходит, мы с паном Бигосяком-младшим служили в Боснии приблизительно в одно время и в одной бригаде…
– Значит, у него был повод бояться за тебя.
– Ничего ты не понимаешь! Испугался Ромек за себя. А меня он ненавидит. Я ведь ему жизнь поломала. Да если я не вернусь, он только перекрестится.
– Знаешь, ненависть иногда – это такая извращенная любовь. Не как у всех, особенная.
Йованка невесело усмехнулась:
– Иди ко мне, свинка моя, я тебя зарежу… Сейчас мы с ним на ножах, а раньше… Я ведь любила его. Он подобрал меня, как бездомную собачонку. Пригрел, выходил, привез к своим родителям. Там, в деревне, родилась Оля. У нас была семья… Знаешь, как плохо, когда никого?
Она еще спрашивала!
– А как вы познакомились?
– Я же тебе сказала: он подобрал меня, как собачонку. Я была ранена, а он меня нашел и отвез в госпиталь. – Йованка часто заморгала. – Я ведь ничего… ничего не помню, Марчин. Это называется амнезией. Знаю, что была ранена в голову, что нашли меня под Печинацем. А вот кто я такая, какое у меня настоящее имя, от кого у меня Оля – этого я не знаю. Вот ты и должен мне помочь. Помочь найти мою прошлую жизнь…
– Йованка!
– Я не сплю, – вздрогнув, пробормотала моя спутница. – Скоро будет мост через Дунай.
Йованка проспала все на свете. Вряд ли до нее дошло, где мы находимся.
А были мы уже в Венгрии.
– Нужно решать, как поедем дальше: прямо, через Хорватию, или сворачиваем на мост, и через Сербию.
Она ненадолго задумалась, потом вдруг зевнула во весь рот.
– Я бы поехала самой короткой дорогой.
– Логично, – признал я. – Только вот я забыл сказать тебе, что не хочу ночевать в Венгрии: у венгров слишком уж дружественные отношения с поляками. Если пан Хыдзик объявит нас в розыск…
– А без ночевки никак?
– Можно и без ночевки, – вздохнул я, – только вот доедем ли? Годы уже не те. Теряю форму, я ведь уже пенсионер, в некотором смысле.
– Слушай, а если поведу я?
– Ты же не умеешь.
– А если вдруг вспомню, как это делается?
– Так ты действительно ничего не помнишь?
– Я же сказала тебе. – Голос ее похолодел. – Все, что до госпиталя, для меня черная дыра. Иногда что-то вроде как вспомню, как Шварценеггер в фильме… Фильм такой есть «Вспомнить все»… Я ведь была в коме после ранения.
– Ты не говорила мне.
– Боялась: испугаешься. Я и без того чокнутая. Муженьку вот нос сломала…
– Так это ты?!
– А нечего руки распускать.
Я присвистнул:
– Ну ты даешь!.. А в палатке драться не будешь?
– С тобой? С чего бы это. И потом, я ведь уже выздоровела… Ну почти. Да не бойся, Малкош, я в общем-то смирная. Разве что во сне ногами дрыгаю.
– Слушай. – Я смотрел на дорогу, а не на нее. – Это уже Дунайкоштам. Сейчас мы должны либо свернуть на мост, либо ехать прямо. Уже темнеет. Может, за мостом и заночуем… Там твоя Сербия.
Она как-то странно замолчала. Не дождавшись ответа, я взглянул на нее и увидел совсем другую Йованку, совершенно мне не знакомую, бледную, поджавшую губы, сузившую глаза. И тут она сказала что-то. По-сербски.
– Переведи, – улыбнулся я.
– Я сказала: «Через мост – это на тот свет».
Я ждал от нее объяснений, но их не последовало. Я нажал на педаль газа.
– В таком случае едем через Хорватию.
– И здесь мы будем спать?! – В глазах и в голосе Йованки энтузиазма не было.
Я выключил дальний свет, и нас окружила тьма. Где-то за леском по автостраде проносились едва слышные здесь машины. Гукала ночная птица.
– Ты только посмотри, какая чудесная полянка!
Наверное, лучше было сказать правду: мне было жаль ее денег. Поэтому и только поэтому населенные пункты с гостиницами я проезжал не останавливаясь.
– Кажется, я не люблю леса, – тихо сказала Йованка.
– Ночью везде не по себе…
– Но меня в лесу и днем трясет. Едем за грибами, все лезут туда, где погуще да погрибнее, а я только и делаю, что оглядываюсь: а вдруг из-за куста кто-нибудь выскочит…
– Ограбит и изнасилует. – Господи, зачем я сказал это?
Йованка съежилась:
– Я ведь не шучу, Марчин. Похоже, в лесу что-то со мной случилось… Что-то очень нехорошее.
– Извини. Давай поищем другое место. – Я взялся за ключ зажигания.
Йованка остановила меня:
– Нет-нет, тебе отдохнуть надо.
– А ты?
– Ничего. Я же не одна, я с тобой… А полянка действительно славная.
Слово было сказано. Через пару минут каждый занимался своим: я ставил палатку, она разжигала костер, подвешивала на рогульках чайник.
– Как много звезд, – сказала Йованка, когда мы сели у огня с кружками в руках. – Ночью будет холодно.
– У тебя есть что-нибудь теплое?
– За кого ты меня принимаешь? Мы же едем в горы.
– Та, наша, не такая уж высокая.
– Правда? А на снимках она большущая!
– Ну, это по сравнению с соседними горами – те еще ниже… А почему она тебя так интересует?
– Я помню ее.
– А говорила, ничего не помнишь.
– Гору помню. Помню, что пришла оттуда, с вершины. А нашли меня в лесу, под большим деревом… Не знаю почему, но мне кажется, что это важно. А еще мне часто снится, что я лезу на эту чертову гору. Знаю, что этого нельзя делать, что это смертельно опасно, и все равно лезу, лезу… А что там, на этой горе, Марчин?
– Мины. Когда я служил в Боснии, мин на горе Печинац было до черта.
– Этого добра у нас везде много. – Йованка вздохнула. – Меня ведь ранило осколком мины. Так Роман мне сказал. Странно – на ногах ни царапинки, а в голове дырка… Разве так бывает?
– На войне всякое бывает, – уклончиво ответил я. – Случайная пуля, шальной осколок…
– Там еще растяжек полно, на той горе. Заденешь проводок – и прощай мама Хагедушич!..
– Кто-кто? – Да поговорка такая… А может, и не поговорка. Не знаю, не помню… Вырвалось вдруг, и все тут… А про мины-растяжки я могла и прочитать где-нибудь. Я ведь много читала там, у Ромека в деревне. Читала по-польски и телевизор смотрела.
– Ты не работала?
– Немного. У тестя в теплицах. Но у Бигосяков и без меня работяг хватало: там у них безработица. Роман меня учетчицей определил. Ходила с тетрадочкой и с животом, что-то записывала. А еще я сидела с детьми тамошней учительницы. Она уезжала в город преподавать в гимназии, а я брала Олю и шла к ней учить ее мальчишек говорить по-английски. Английский я хорошо знаю, лучше, чем та учительница: я ведь и с ней языком занималась. – Йованка усмехнулась чему-то. – Может, я шпионка натовская? Может, у меня задание было убить Радована Караджича? – Она отхлебнула из кружки. – Ну а потом мы с Ромеком поругались. Я сняла квартиру в Тарнове, устроилась работать ночной дежурной в гостинице… На жизнь нам с Олей хватало. А потом она заболела…
Йованка замолчала, и я понял, что этой темы лучше не касаться.
– А замуж ты как вышла?
– В марте девяносто шестого меня нашел польский миротворческий патруль. Потом была клиника в Добое. Ромек приезжал ко мне. Привозил сладости, лекарства… Он подолгу сидел у моей койки. Это я помню… Да, у меня ведь помимо ранения было воспаление легких. Я была слабая, худая как щепка. За один шоколад можно было полюбить парня…
– И ты полюбила его?
При свете костра, в лесу, ночью, когда тебя окружает кромешная темнота и нет ближе существа на свете, чем человек, сидящий рядом с тобой, такие идиотские вопросы задаются сами, непроизвольно. Должно быть, это касается и ответов на них. Ответила Йованка легко, не задумываясь.
– Не знаю, кажется, полюбила, – вздохнула она. – В любом случае мне было хорошо с Ромеком. Я была больна, очень больна, не знала, как жить дальше и стоит ли вообще жить… А он… он однажды взял и поцеловал меня, страшненькую такую. – Йованка прерывисто вздохнула. – Ну как же тут не полюбишь…
Наверное, хлеб был черствый. Я поперхнулся и закашлялся. Йованка легонько стукнула меня кулаком по спине.
– Я что-то не то сказала?
Я энергичней замотал головой, утирая слезы.
– Порядок. Мы же не дети.
– Нет, ты, наверное, никак в толк не возьмешь, зачем я тебе все рассказываю. – Она даже не дала мне возразить. – Понимаешь, я ведь забеременела до больнички в Добое. Может, это хоть как-то поможет нам в поисках. Я ведь все время думаю об этом… о том, что случилось со мной в Боснии. Это же против всяких норм…
– Каких норм?
– Ну, наших, сербских. Он ведь католик, а я православная… Сербы не любят смешанных браков, нас мало, и все ненавидят нас… кроме русских.
– Так уж и все…
– Мусульмане и хорваты – точно!.. Ну вот. А я взяла и полюбила Ромека, да потом еще уехала с ним в Польшу. Настоящие сербки так не поступают, ведь правда же?
– Не мне судить… Слушай, а откуда ты знаешь, что ты сербка?
Йованка вздрогнула. Черные брови ее сошлись на переносице.
– Знаю, – шумно выдохнув, сказала она.
– Ну знаешь так знаешь.
Я пошевелил угли в костре. Пламя осветило ближние кусты, мелкая зверушка испуганно прянула во тьму. Собеседница, покосившаяся на меня, куснула бутерброд с тушенкой и принялась задумчиво жевать.
– С тобой мы тоже интересно познакомились.
– Да уж. – Я заслонился ладонью от огня.
– Ты не думай, я не бесстыжая. Это все из-за Оли. Все-все, что я делала после Боснии, – из-за нее. А уж когда она заболела… Лекарства в Польше такие дорогие. – Она тяжело вздохнула. – Надо было как-то зарабатывать на лекарства… В общем, я попробовала, как все: вышла на панель. Только путана из меня никакая. А тут еще один хам, я ему в глаз заехала… Такие вот дела… Ну, чего ты замолчал, скажи что-нибудь!..
Я с трудом проглотил непрожеванное. Сказать что-нибудь умное оказалось еще труднее.
– Извини, пожалуйста, Марчин.
– Я тебя?! За что?
– Ну, хотя бы за то, что бутерброд плохо намазала. – Она виновато улыбнулась.
– А ты извини за то, что жую. Человек, жующий бутерброд с говяжьей тушенкой, очень похож на идиота. Это я еще в армии заметил. У жующего уши шевелятся… Короче, не надо передо мной извиняться, я все понял. Если б у меня умирал ребенок… Я не знаю, что бы я сделал…
– А что именно?
– Знаешь, если бы понадобились деньги, я бы Национальный банк ограбил. Это ты хотела от меня услышать?
– Спасибо.
– Кушай на здоровье.
Вздохнув, она положила в рот остаток бутерброда.
– Вот такая мыльная опера: сербская девушка пускает в постель спасителя-поляка.
– Небольшое уточнение: не совсем здоровая сербская девушка.
– Это ты в мое оправдание или как?
И на этот раз я не знал, что ей ответить. Хорошо, этого и не понадобилось: Йованка выплеснула остатки чая в костер, взяла мешочек с туалетными принадлежностями и, шелестя травой, скрылась во тьме.
– Я нашла речку! – Бодрое заявление Йованки сопровождалось кастаньетным стуком зубов. Мокрая Кармен жалась к костру. С шорт капала вода, рубаха лепилась к телу. – Маленький руче-ечек. А спуск к нему крутой, нужно смотреть под ноги, там всякие корни. Я чуть шею себе не свернула.
Груди у Йованки выпирали до такой степени откровенно… Нет, я не ханжа, не подумайте. Просто у некоторых женщин груди такие… выдающиеся.
Я с трудом отвел глаза.
– Ты что-то сказала?
– Я сказала, что нашла, где можно умыться. Надеюсь, ты умываешься перед сном? – Таким тоном учительницы говорят с дефективными учениками.
– А ты, я вижу, даже купаешься.
– Я?! С чего ты взял. Я просто выронила полотенце. – Она помахала им, брызгая на меня. – Собственно, никакая это не речка: она вся в траве, в камнях. Так что будь осторожней…
Вот теперь у меня был повод уставиться на нее, да еще вытаращить глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53