Я не твоя жена.
– И слава богу! Ты просто ненормальная. По-твоему, я позволил ославить себя на всю Польшу только ради того, чтобы переспать с этой… цаплей?
– Цаплей? – удивилась Йованка. – Не знаю, что значит это ругательство, но губа у тебя не дура: длинные ноги, фигура, образование, перспективы… Старые пердуны с ума сходят из-за таких вот студенточек. К тому же она – шлюха, настоящая шлюха, не чета мне!
– Ах, она тоже шлюха! И выходит, я – альфонс: вы, шлюхи, около меня вьетесь. Так что же я тут делаю, зачем мне чертова Босния? Не лучше ли сколотить из вас, шлюх, артель в Кракове и наконец-то начать зарабатывать по-настоящему, холера!
– На мне много не заработаешь! – Она взяла пример с меня, поднимая голос. – Клиенты по судам затаскают. Видел нос у моего Бигосяка?…
И, едва не отломив дверную ручку, Йованка выскочила из машины. Секунду спустя я повторил ее маневр, только через левую дверь.
– Я не спал с Доротой Ковалек! – воскликнул я.
– Сочувствую! Только меня не касается.
– Я не из тех, кто трахают все, что движется! Слышишь?! Я даже в палатке не воспользовался…
– Ну и дурак!
– Дура-ак?!
– Ну, значит, я не в твоем вкусе.
– Это почему же?
– Тогда боялся заразиться от меня.
– Нечего мне бояться: у тебя есть презервативы!
– В таком случае я слишком старая для тебя, – крикнула она, завершая энергичную пробежку трусцой вокруг «малюха».
– Хороша старушка – божий одуванчик! – пробормотал я, с интересом следя за прыжками ее груди.
Следующим видом спорта, который мы попытались освоить, была совершенно вольная борьба с элементами бокса. Не знаю, что подумали проезжавшие мимо боснийцы, мне лично было не до Боснии. Я завернул ей руку и сказал:
– Кур-рча бляда! Идиотизм какой-то!
Я попытался борцовским приемом засунуть Йованку в малолитражку, но столкнулся с сопротивлением кузова. Потом мы оба оказались на коленях. Дыхания наши смешались, как писали классики. Губы коснулись губ… Ну а дальше частный детектив Малкош взял себя в руки.
– Ты забыла, зачем мы здесь! – хрипло прошептал я. – Садись в машину, нужно ехать.
Щеку мою защекотали ее ресницы.
– А ты ничего не хочешь? – дрогнувшим голосом вопросила Йованка.
– Хочу, – сказал я. – Хочу есть, мяса хочу, и причем уже давно.
– И… и больше ничего?
– Ну почему же, – нежно шепнул я, – от пива я тоже не отказался бы…
В маленьком зальчике было полутемно и дымно. Какое-то время пришлось постоять на пороге, чтобы глаза привыкли. Голубых миротворческих беретов в помещении не наблюдалось.
– Пахнет чем-то вкусным, – доложил я подошедшей Йованке. – Садимся?
Столы в харчевне были солидные, темные от времени. Под стать им были столбы с высоко прибитыми крючьями: то ли для одежды, то ли для длинноствольных винтовок времен Первой мировой. В таких заведениях лет сто тому назад любил сиживать с кружкой пива один бравый солдат, мой любимый литературный герой. Не исключено, что побывал он и здесь, в Боснии, в те времена она, кажется, входила в Австро-Венгерскую империю. Что же касается дыма, то источником его были два помнивших императора Франца-Иосифа старика с трубками. Они пыхали дымом, задумчиво прихлебывая пиво, скорее всего чешское, потому как пена над ним не опадала.
Я сглотнул слюну.
– Закажи что-нибудь к пиву, – попросил я Йованку, – и вон те колбаски с жареным луком. Не помню, как они называются.
Йованка пошла к прилавку, за которым стоял хозяин в белом колпаке.
Вернувшись, она недовольно заметила мне:
– Между прочим, я не пью пива.
– Будешь пить. Так нужно для пользы дела. И забудь свои капризы до Польши, это приказ.
– А вы что, поляки? – расцвел принесший кружки хозяин заведения.
Он обмахнул полотенцем скамью и присел к нашему столу, глядя на нас с Йованкой полными любви черными, как маслины, глазами. Он подпер подбородок ладонью и заговорил на странном сербском, совершенно мне непонятном. Минут через пять-семь Йованка, сжалившись надо мной, сообщила, что у дядечки есть двоюродный брат в Польше, что женат он на полячке и у брата четверо детей и уже два внука, один из которых пойдет в детсад на следующий год.
Принесли третью кружку и три большие тарелки с жареными колбасками. Наш новый друг сыпал словами, как «Калашников» гильзами. Меня заинтересовал его акцент.
– Вы ведь не серб? – спросил я при первой же паузе.
– Я – грек! – гордо заявил хозяин харчевни. – Меня зовут Костас. Костас Папастефану. Для друзей просто Папа. Только я не католик. Такая у меня фамилия – Папастефану. Во время войны у меня были проблемы из-за моей фамилии. Некоторые думали, что я родственник Папы Римского.
– Марчин Малкош, – протянув руку, представился я. – А это Йованка, она… со мной.
Интересно мне было, как Йованка переведет мои последние слова, я насторожил уши, но Костас уже погнал коней во весь опор. Задыхаясь от восторга, он заговорил о красотах местных окрестностей, а когда узнал, что у нас есть палатка, чуть не зарыдал от счастья.
– Вот увидите, Босния – земной рай, – утирая подолом передника пот, стонал экспансивный грек. – Горы, долины, боснийские женщины!.. О, это божественно!
Уж не знаю, как насчет боснийских красавиц, но жареные колбаски с гарниром из лука и помидоров были действительно божественными. В колбасках было столько перца, жгучего, как холера, что я сидел с разинутым ртом и глазами, полными слез. Мои слезы еще больше вдохновляли восторженного хозяина. Он говорил и говорил, а бедная Йованка переводила за ним, не имея возможности откусить от наколотой на вилку колбаски. Смаргивая слезы, я от души сочувствовал ей, слушал и ел. Уверяю вас, никакая подлива, даже наша польская, не сравнится с тостом вошедшего в краеведческий рай аборигена. Папа Костас говорил о Боснии, но не о той, которая была за дверьми его подвальчика. Грек вспоминал страну своего детства, солнечную, счастливую, населенную добродушными, мирными людьми, называвшимися югославами. Вот за нее мы и чокнулись большими глиняными кружками.
Только после этого я увидел слезы. Слезы на глазах Йованки, колбаску так еще и не попробовавшей. Увидел и понял, что переводить Костаса ей вовсе не в тягость. Йованка упивалась его гимном прежней Боснии, той, которую и она помнила и любила, наверное, ничуть не меньше. Тушь на ресницах у нее поплыла. Она совсем забыла о том, что не любит пива. Когда моя спутница в очередной раз окунула нос в пивную пену, я все-таки позволил себе вмешаться в на диво удачный дуэт. Я перебил грека:
– Костас, вы упомянули Печинац. – Господи, я словно бы сунул палку в спицы велосипеда! – Мы, кажется, видели его утром. – Я перевел взор на Йованку: – Это ведь там нас задержал полицейский?
– Высокий, с усами, лет сорока?… Это Мило Недич, начальник участка, – безошибочно определил Папа Костас. – И чем кончилось?
– Он оштрафовал нас.
– Мило Недич задержал вас на перевале? – Грек снова угадал. – Там недавно разбились два сопляка на мотоциклах. У нас что-то вроде спорта. И во время войны некоторые пробовали проскочить перевал на скорости под обстрелом… Отцы у этих ребятишек воевали на Печинаце. А Мило ужас как не любит трупы на своей территории. Он и во время войны не любил этого.
– Да, он говорил, что воевал на Печинаце.
– Он сказал вам об этом? – удивился наш сотрапезник. – Вот уж о чем с ним невозможно говорить: он может и за пистолет схватиться. Там полегло много наших, сербов, а гору, на которой сидели муслимы, так и не взяли, и Султан ушел целехонький. А когда уже подписали перемирие, тот головорез убил брата Мило. Единственного, между прочим.
– Султан?
– Ну почему же Султан? – непонятно почему рассердился Костас. – Султан сидел себе на горе. Я говорю о Резнике, о снайпере, чтоб ему пусто было, негодяю!.. Извините за резкость. Но и у Султана руки по локоть в крови. Только Султан приказывал убивать, а Резник убивал собственноручно, у него был карабин с оптическим прицелом. Он и меня однажды чуть не достал…
– Вы тоже воевали?
– Я – югослав. Не серб, не хорват, не босниец – просто югослав. Как я мог воевать? С кем и на чьей стороне? И главное, за что? Я здесь построил дом, вырастил детей. Я грек по происхождению, но я был счастлив в Боснии. Если бы кто напал на Югославию, я бы пошел воевать за нее. Но на Югославию напали не чужие, ее уничтожали свои. – В глазах у Костаса сверкнули слезы. – Моей Родины, Югославии, больше нет. А за то новое, что возникнет на ее обломках, погибать не вижу смысла. – Он грустно улыбнулся. – Вам, должно быть, не нравится то, что я сказал?
Я пожал плечами:
– Ну почему же.
– Вы ведь военный? – (Я подтвердил его очередную догадку коротким кивком.) – Я так и думал. Кроме военных сюда мало кто приезжает. Для остального мира мы просто банда безумцев. Вместо того чтобы восторженно приветствовать пришествие демократии, мы зачем-то начали стрелять друг в друга. Да еще под предводительством убежденных интернационалистов. Я имею в виду наших дорогих вождей. Дикие темные горцы кинулись резать и душить друг друга, как только с них сняли кандалы коммунизма. Так это выглядит с вашей, польской, точки зрения?
– А есть такая? Я вот смотрю на все иначе.
– Но вы ведь военный, вас сюда послали наводить порядок. Свой порядок, не наш.
Я опять пожал плечами:
– Это моя работа. Я делал то, что мне приказывали делать. Я военный.
– Но приехали-то вы сюда добровольно. Сюда посылают только тех, кто подписывает контракт.
– Все верно. Я получал здесь больше тысячи долларов в месяц. В Польше моя зарплата не дотягивала и до пятисот. А потом мы ведь были убеждены, что едем помочь вам.
– И помогли?
– Опять же как посмотреть. Тут ведь многие были чуть ли не счастливы, когда самолеты НАТО бомбили Белград.
– Я не серб. Великая Сербия для меня – пустой звук. Но не сербы начали войну, как утверждаете вы. Почему только сербы – военные преступники и поджигатели войны? Гражданских войн не начинают те, у кого сила и власть. Не сербы хотели разрушить государство, которое существовало, и, как это ни странно, неплохо… Войну начали другие: хорваты, словенцы, мусульмане. Они и только они, даже если первый выстрел сделал какой-нибудь серб. У американцев тоже была гражданская война, но никому из них и в голову не придет назвать Линкольна преступником, поскидывать его памятники с постаментов. Все президенты до него и после него боролись с теми, кто покушался на целостность Америки. Все до единого. Так вот, друг мой, назовите мне страну, которая не пошлет войска против сепаратистов. Все борются с этим злом, и вы, военные…
– Я уже не служу, и давно.
– Ах так… Тогда пшепрашам, как говорят поляки. Скушно здесь, знаете ли, вот я, старый дурак, и разболтался…
– И правильно сделали, – поддержала грека Йованка. Глаза у нее горели, разговор явно взволновал ее.
– Во время войны я был умнее, – поблагодарил ее взглядом грек. – Тогда мой девиз был: ни слова о политике. Это меня и спасло. Городок трижды переходил из рук в руки. И каждый раз меня хотели расстрелять и не знали за что. Отец Ненад продырявил из автомата мою вывеску, она ему показалась богохульной. А мусульманам нравилась. Отец у меня был коммунистом, а я так и не крестился. Ненад хотел меня силой крестить, бзик у него такой был – всех обращать в православную веру. Но Костас Папастефану был сыном своего отца. И неверующим, с вашего разрешения. И все об этом знали. И даже Резник уважал мой нейтралитет.
– Тот, который стрелял с Печинаца.
– Тот самый. Только с Печинаца он не стрелял. Он ходил за перевал на гору Главу и там устраивал свои засады. Один бог знает, как ему удавалось. Ребята из батальона Мило Недича знали, откуда он стреляет в людей на перевале. Они сами за ним охотились. Только ведь Резник, он как дух: был, убил и исчез. На несколько недель пропадал куда-то и опять вдруг объявлялся на Главе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– И слава богу! Ты просто ненормальная. По-твоему, я позволил ославить себя на всю Польшу только ради того, чтобы переспать с этой… цаплей?
– Цаплей? – удивилась Йованка. – Не знаю, что значит это ругательство, но губа у тебя не дура: длинные ноги, фигура, образование, перспективы… Старые пердуны с ума сходят из-за таких вот студенточек. К тому же она – шлюха, настоящая шлюха, не чета мне!
– Ах, она тоже шлюха! И выходит, я – альфонс: вы, шлюхи, около меня вьетесь. Так что же я тут делаю, зачем мне чертова Босния? Не лучше ли сколотить из вас, шлюх, артель в Кракове и наконец-то начать зарабатывать по-настоящему, холера!
– На мне много не заработаешь! – Она взяла пример с меня, поднимая голос. – Клиенты по судам затаскают. Видел нос у моего Бигосяка?…
И, едва не отломив дверную ручку, Йованка выскочила из машины. Секунду спустя я повторил ее маневр, только через левую дверь.
– Я не спал с Доротой Ковалек! – воскликнул я.
– Сочувствую! Только меня не касается.
– Я не из тех, кто трахают все, что движется! Слышишь?! Я даже в палатке не воспользовался…
– Ну и дурак!
– Дура-ак?!
– Ну, значит, я не в твоем вкусе.
– Это почему же?
– Тогда боялся заразиться от меня.
– Нечего мне бояться: у тебя есть презервативы!
– В таком случае я слишком старая для тебя, – крикнула она, завершая энергичную пробежку трусцой вокруг «малюха».
– Хороша старушка – божий одуванчик! – пробормотал я, с интересом следя за прыжками ее груди.
Следующим видом спорта, который мы попытались освоить, была совершенно вольная борьба с элементами бокса. Не знаю, что подумали проезжавшие мимо боснийцы, мне лично было не до Боснии. Я завернул ей руку и сказал:
– Кур-рча бляда! Идиотизм какой-то!
Я попытался борцовским приемом засунуть Йованку в малолитражку, но столкнулся с сопротивлением кузова. Потом мы оба оказались на коленях. Дыхания наши смешались, как писали классики. Губы коснулись губ… Ну а дальше частный детектив Малкош взял себя в руки.
– Ты забыла, зачем мы здесь! – хрипло прошептал я. – Садись в машину, нужно ехать.
Щеку мою защекотали ее ресницы.
– А ты ничего не хочешь? – дрогнувшим голосом вопросила Йованка.
– Хочу, – сказал я. – Хочу есть, мяса хочу, и причем уже давно.
– И… и больше ничего?
– Ну почему же, – нежно шепнул я, – от пива я тоже не отказался бы…
В маленьком зальчике было полутемно и дымно. Какое-то время пришлось постоять на пороге, чтобы глаза привыкли. Голубых миротворческих беретов в помещении не наблюдалось.
– Пахнет чем-то вкусным, – доложил я подошедшей Йованке. – Садимся?
Столы в харчевне были солидные, темные от времени. Под стать им были столбы с высоко прибитыми крючьями: то ли для одежды, то ли для длинноствольных винтовок времен Первой мировой. В таких заведениях лет сто тому назад любил сиживать с кружкой пива один бравый солдат, мой любимый литературный герой. Не исключено, что побывал он и здесь, в Боснии, в те времена она, кажется, входила в Австро-Венгерскую империю. Что же касается дыма, то источником его были два помнивших императора Франца-Иосифа старика с трубками. Они пыхали дымом, задумчиво прихлебывая пиво, скорее всего чешское, потому как пена над ним не опадала.
Я сглотнул слюну.
– Закажи что-нибудь к пиву, – попросил я Йованку, – и вон те колбаски с жареным луком. Не помню, как они называются.
Йованка пошла к прилавку, за которым стоял хозяин в белом колпаке.
Вернувшись, она недовольно заметила мне:
– Между прочим, я не пью пива.
– Будешь пить. Так нужно для пользы дела. И забудь свои капризы до Польши, это приказ.
– А вы что, поляки? – расцвел принесший кружки хозяин заведения.
Он обмахнул полотенцем скамью и присел к нашему столу, глядя на нас с Йованкой полными любви черными, как маслины, глазами. Он подпер подбородок ладонью и заговорил на странном сербском, совершенно мне непонятном. Минут через пять-семь Йованка, сжалившись надо мной, сообщила, что у дядечки есть двоюродный брат в Польше, что женат он на полячке и у брата четверо детей и уже два внука, один из которых пойдет в детсад на следующий год.
Принесли третью кружку и три большие тарелки с жареными колбасками. Наш новый друг сыпал словами, как «Калашников» гильзами. Меня заинтересовал его акцент.
– Вы ведь не серб? – спросил я при первой же паузе.
– Я – грек! – гордо заявил хозяин харчевни. – Меня зовут Костас. Костас Папастефану. Для друзей просто Папа. Только я не католик. Такая у меня фамилия – Папастефану. Во время войны у меня были проблемы из-за моей фамилии. Некоторые думали, что я родственник Папы Римского.
– Марчин Малкош, – протянув руку, представился я. – А это Йованка, она… со мной.
Интересно мне было, как Йованка переведет мои последние слова, я насторожил уши, но Костас уже погнал коней во весь опор. Задыхаясь от восторга, он заговорил о красотах местных окрестностей, а когда узнал, что у нас есть палатка, чуть не зарыдал от счастья.
– Вот увидите, Босния – земной рай, – утирая подолом передника пот, стонал экспансивный грек. – Горы, долины, боснийские женщины!.. О, это божественно!
Уж не знаю, как насчет боснийских красавиц, но жареные колбаски с гарниром из лука и помидоров были действительно божественными. В колбасках было столько перца, жгучего, как холера, что я сидел с разинутым ртом и глазами, полными слез. Мои слезы еще больше вдохновляли восторженного хозяина. Он говорил и говорил, а бедная Йованка переводила за ним, не имея возможности откусить от наколотой на вилку колбаски. Смаргивая слезы, я от души сочувствовал ей, слушал и ел. Уверяю вас, никакая подлива, даже наша польская, не сравнится с тостом вошедшего в краеведческий рай аборигена. Папа Костас говорил о Боснии, но не о той, которая была за дверьми его подвальчика. Грек вспоминал страну своего детства, солнечную, счастливую, населенную добродушными, мирными людьми, называвшимися югославами. Вот за нее мы и чокнулись большими глиняными кружками.
Только после этого я увидел слезы. Слезы на глазах Йованки, колбаску так еще и не попробовавшей. Увидел и понял, что переводить Костаса ей вовсе не в тягость. Йованка упивалась его гимном прежней Боснии, той, которую и она помнила и любила, наверное, ничуть не меньше. Тушь на ресницах у нее поплыла. Она совсем забыла о том, что не любит пива. Когда моя спутница в очередной раз окунула нос в пивную пену, я все-таки позволил себе вмешаться в на диво удачный дуэт. Я перебил грека:
– Костас, вы упомянули Печинац. – Господи, я словно бы сунул палку в спицы велосипеда! – Мы, кажется, видели его утром. – Я перевел взор на Йованку: – Это ведь там нас задержал полицейский?
– Высокий, с усами, лет сорока?… Это Мило Недич, начальник участка, – безошибочно определил Папа Костас. – И чем кончилось?
– Он оштрафовал нас.
– Мило Недич задержал вас на перевале? – Грек снова угадал. – Там недавно разбились два сопляка на мотоциклах. У нас что-то вроде спорта. И во время войны некоторые пробовали проскочить перевал на скорости под обстрелом… Отцы у этих ребятишек воевали на Печинаце. А Мило ужас как не любит трупы на своей территории. Он и во время войны не любил этого.
– Да, он говорил, что воевал на Печинаце.
– Он сказал вам об этом? – удивился наш сотрапезник. – Вот уж о чем с ним невозможно говорить: он может и за пистолет схватиться. Там полегло много наших, сербов, а гору, на которой сидели муслимы, так и не взяли, и Султан ушел целехонький. А когда уже подписали перемирие, тот головорез убил брата Мило. Единственного, между прочим.
– Султан?
– Ну почему же Султан? – непонятно почему рассердился Костас. – Султан сидел себе на горе. Я говорю о Резнике, о снайпере, чтоб ему пусто было, негодяю!.. Извините за резкость. Но и у Султана руки по локоть в крови. Только Султан приказывал убивать, а Резник убивал собственноручно, у него был карабин с оптическим прицелом. Он и меня однажды чуть не достал…
– Вы тоже воевали?
– Я – югослав. Не серб, не хорват, не босниец – просто югослав. Как я мог воевать? С кем и на чьей стороне? И главное, за что? Я здесь построил дом, вырастил детей. Я грек по происхождению, но я был счастлив в Боснии. Если бы кто напал на Югославию, я бы пошел воевать за нее. Но на Югославию напали не чужие, ее уничтожали свои. – В глазах у Костаса сверкнули слезы. – Моей Родины, Югославии, больше нет. А за то новое, что возникнет на ее обломках, погибать не вижу смысла. – Он грустно улыбнулся. – Вам, должно быть, не нравится то, что я сказал?
Я пожал плечами:
– Ну почему же.
– Вы ведь военный? – (Я подтвердил его очередную догадку коротким кивком.) – Я так и думал. Кроме военных сюда мало кто приезжает. Для остального мира мы просто банда безумцев. Вместо того чтобы восторженно приветствовать пришествие демократии, мы зачем-то начали стрелять друг в друга. Да еще под предводительством убежденных интернационалистов. Я имею в виду наших дорогих вождей. Дикие темные горцы кинулись резать и душить друг друга, как только с них сняли кандалы коммунизма. Так это выглядит с вашей, польской, точки зрения?
– А есть такая? Я вот смотрю на все иначе.
– Но вы ведь военный, вас сюда послали наводить порядок. Свой порядок, не наш.
Я опять пожал плечами:
– Это моя работа. Я делал то, что мне приказывали делать. Я военный.
– Но приехали-то вы сюда добровольно. Сюда посылают только тех, кто подписывает контракт.
– Все верно. Я получал здесь больше тысячи долларов в месяц. В Польше моя зарплата не дотягивала и до пятисот. А потом мы ведь были убеждены, что едем помочь вам.
– И помогли?
– Опять же как посмотреть. Тут ведь многие были чуть ли не счастливы, когда самолеты НАТО бомбили Белград.
– Я не серб. Великая Сербия для меня – пустой звук. Но не сербы начали войну, как утверждаете вы. Почему только сербы – военные преступники и поджигатели войны? Гражданских войн не начинают те, у кого сила и власть. Не сербы хотели разрушить государство, которое существовало, и, как это ни странно, неплохо… Войну начали другие: хорваты, словенцы, мусульмане. Они и только они, даже если первый выстрел сделал какой-нибудь серб. У американцев тоже была гражданская война, но никому из них и в голову не придет назвать Линкольна преступником, поскидывать его памятники с постаментов. Все президенты до него и после него боролись с теми, кто покушался на целостность Америки. Все до единого. Так вот, друг мой, назовите мне страну, которая не пошлет войска против сепаратистов. Все борются с этим злом, и вы, военные…
– Я уже не служу, и давно.
– Ах так… Тогда пшепрашам, как говорят поляки. Скушно здесь, знаете ли, вот я, старый дурак, и разболтался…
– И правильно сделали, – поддержала грека Йованка. Глаза у нее горели, разговор явно взволновал ее.
– Во время войны я был умнее, – поблагодарил ее взглядом грек. – Тогда мой девиз был: ни слова о политике. Это меня и спасло. Городок трижды переходил из рук в руки. И каждый раз меня хотели расстрелять и не знали за что. Отец Ненад продырявил из автомата мою вывеску, она ему показалась богохульной. А мусульманам нравилась. Отец у меня был коммунистом, а я так и не крестился. Ненад хотел меня силой крестить, бзик у него такой был – всех обращать в православную веру. Но Костас Папастефану был сыном своего отца. И неверующим, с вашего разрешения. И все об этом знали. И даже Резник уважал мой нейтралитет.
– Тот, который стрелял с Печинаца.
– Тот самый. Только с Печинаца он не стрелял. Он ходил за перевал на гору Главу и там устраивал свои засады. Один бог знает, как ему удавалось. Ребята из батальона Мило Недича знали, откуда он стреляет в людей на перевале. Они сами за ним охотились. Только ведь Резник, он как дух: был, убил и исчез. На несколько недель пропадал куда-то и опять вдруг объявлялся на Главе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53