Они были настолько злобными и неуправляемыми, что с ними можно было поступить одним-единственным способом. Приблизительно то же самое Уилмс думал о братьях Пендредах.
Патрик Уилмс не был религиозным человеком, но он верил в существование порока в наказание и борьбу за добро; он верил в воплощения зла и тьмы и считал, что Пендреды в каком-то смысле являются их инкарнацией. Он был слишком молод, чтобы сражаться с нацистами, но он сражался со множеством других столь же отвратительных людей, которые просто носили иные костюмы и говорили на иных языках. Поэтому его ничуть не удивляло, что подобные им живут с ним по соседству.
Не удивляла его и полная беззаботность окружающих. В течение многих лет он регулярно писал о Пендредах письма в разные инстанции, не получая на них никакого ответа, как, впрочем, и на другие свои письма, посвященные широкому кругу проблем. Даже арест и суд над Мелькиором Пендредом не заставили власти обратить внимание на попытки Уилмса предупредить общество о грядущей трагедии.
Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна.
Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра.
Был вторник – день, вполне подходивший для рыбы с картошкой – пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию – привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт «Гиннесса».
Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.
Он вышел на улицу, не догадываясь о том, что за ним из темно-зеленого фургона, припаркованного на расстоянии пятидесяти метров, между двумя уличными фонарями, наблюдают два полицейских офицера, и со свойственным ему целеустремленным видом двинулся в сторону центра.
Елена попыталась восстановить спокойствие и чувство независимости, возвращаясь к столу доктора Аккерман, которая была поглощена записями; она не слишком преуспела в этом, постепенно ее затапливала все возраставшая тревога, вызванная незнанием того, что ее ждет дальше. Наконец доктор отвлеклась от своих бумаг, и наступила страшная пауза, прежде чем голова Аккерман приподнялась и Елена попыталась угадать по выражению ее лица, что ее ожидает.
Ни на что хорошее она не надеялась.
– Я думаю, будет лучше всего, если вы проконсультируетесь у специалиста.
«Что бы это могло значить?» – подумала Елена, но на самом деле она уже понимала, о чем идет речь.
– А что думаете вы?
Еще одна пауза, за время которой Елена успела пролистать в своем воображении целые компендиумы медицинских диагнозов.
– Не могу сказать точно…
«Но?»
– …но кое-какие признаки вызывают у меня беспокойство.
Но Елена была не из тех, кого могла успокоить расплывчатая терминология.
– То есть?
Аккерман ответила не сразу. «Да сколько же еще таких пауз мне придется выдержать?!»
– Это может быть рак, – неуверенно промолвила она и дальше затараторила с такой скоростью, словно плотина, сдерживавшая ее, была прорвана: – Но даже если это раковая опухоль, то пока все симптомы не внушают опасений. Опухоль сравнительно небольшая, и нет никаких признаков того, что она успела куда-нибудь распространиться.
«И все же рак».
В голове Елены теснился миллион вопросов, но она задала всего один:
– И что будет дальше?
– Я пошлю факс в Западную Королевскую больницу. Я знаю там одного хирурга и сделаю все возможное, чтобы он осмотрел вас как можно раньше.
– Завтра? – Елена различила отчаяние в собственном голосе, и ей стало неловко, но даже эта неловкость не смогла заглушить нараставший в ней страх.
Впрочем, ответа, который бы полностью ее удовлетворил, она так и не получила.
– Я постараюсь.
И, выходя из отделения, Елена поняла, что правдивость страшного диагноза не приносит ей облегчения.
– Джон? Джон?
Лекция закончилась, и Айзенменгер с Милроем начали пробираться сквозь толпу, устремившуюся к выходу. С точки зрения Айзенменгера, в докладе не содержалось ничего выдающегося – он был перегружен слайдами, хаотически испещренными красными, зелеными и желтыми точками, которые благодаря ловкости обращения со статистикой превращались в более крупные расплывчатые мазки того же цвета. Айзенменгера утешало лишь то, что ему удалось усвоить кое-что из сказанного. Услышав свое имя, он обернулся, как и Милрой, стоявший рядом. Через толпу будущих и состоявшихся исследователей к ним пробиралась знакомая фигура.
– Исаак! Рад тебя видеть!
Заметить Исаака Блументаля было несложно, поскольку он на голову возвышался над окружающими.
– И я рад тебя видеть, Джон, – откликнулся он, пожимая руку Айзенменгеру. Затем он повернулся к Милрою, и улыбка его слегка поблекла. – Здравствуй, Уилсон, – произнес он со сдержанностью, которая прозвучала почти как оскорбление.
– Здравствуй, Исаак, – с такой же светской улыбкой ответил Милрой.
– Я тебя не видел три года. Что ты здесь делаешь? – продолжил Блументаль, поворачиваясь к Айзенменгеру, пока их взаимная антипатия с Милроем не стала еще более очевидной.
– Только что приступил к работе на отделении гистопатологии, – ответил Айзенменгер, не проявляя ни малейшего интереса к отношениям между Милроем и Блументалем.
– Серьезно? Я слышал, что они ищут временного сотрудника, но даже представить себе не мог, что они убедят тебя пригубить из этой чаши с ядом.
Блументаль кинул взгляд на Милроя и вновь вернулся к Айзенменгеру, который вдруг понял, что ничего не знает о происходящем здесь.
– Ваше учреждение тоже не назовешь пристанищем райских птичек, – состроив гримасу, огрызнулся Милрой.
– Пригубливают на отделении порядочно, но особого яду я там не почувствовал, – опережая ответ Блументаля, пробормотал Айзенменгер.
Блументаль улыбнулся, Милрой пропустил замечание Айзенменгера мимо ушей, но оно по крайней мере как-то разрядило обстановку.
– Ну, поскольку вы знакомы, а мне пора домой, оставлю вас наслаждаться обществом друг друга, – произнес Милрой и присоединился к уже редевшей толпе, двигавшейся мимо них.
– Может, пойдем выпьем? – спросил Блументаль. Айзенменгер вспомнил пустой дом, который ждал его возвращения, и согласился. – Вот и хорошо.
И вслед за Блументалем он двинулся по дорожке к небольшому, но, судя по всему, уютному бару, расположенному в переулке прямо напротив входа в медицинскую школу. Блументаль заказал две пинты лучшего горького пива и отнес их к маленькому угловому столику, за которым устроился Айзенменгер. Паб состоял из одной небольшой комнаты, стены которой были украшены рисунками лошадей и скачек восемнадцатого – девятнадцатого веков. По-видимому, его основными посетителями были студенты-медики, медсестры и прочий медицинский персонал.
– Кажется, я уловил какую-то напряженность между тобой и доктором Милроем?
Блументаль рассмеялся. У него был большой привлекательный рот, а его смешливые глаза выдавали природное добродушие. Его улыбка, обнажавшая ряд прекрасных, симметрично расположенных зубов, вызывала у дантистов сердцебиение; казалось, они уходят в бесконечность, и Айзенменгер даже подозревал, что они соединяются где-то в основании черепа и обнимаются своими эмалированными ручонками.
– Ну, я думаю, ты не хуже меня знаешь, что между диагностами и судмедэкспертами всегда существовало соперничество.
Несмотря на то, что отделения судебно-медицинской и диагностической патологии тесно связаны между собой, они были разделены в Западной Королевской больнице, что неизбежно приводило к конкуренции между ними.
– Неужто? И все дело только в этом?
Блументаль снова рассмеялся, однако на этот раз это был довольно короткий и менее добродушный смешок.
– Возможно, не только, – вздохнул он. – Знаешь, ты оказался не в лучшем отделении.
Айзенменгер пожал плечами:
– Я там всего на несколько месяцев.
– Да-да, бедная Вики, – откликнулся Блументаль.
Айзенменгер уже было собрался отхлебнуть пива, но сказанное Блументалем было настолько многозначительным, что он остановился.
– Что ты имеешь в виду?
Блументаль пожал плечами и сделал глоток из своей кружки.
– Ну давай, Исаак, продолжай, раз уж начал.
Девушка за стойкой уронила стакан. Она была юной и очень красивой – возможно, студентка или медсестра, – и Айзенменгер задумался, сочтет ли хозяин ее привлекательную внешность достаточной компенсацией за понесенный убыток.
– На самом деле я ничего точно не знаю, Джон; у меня нет конкретных фактов для выдвижения обвинения.
– Но?… – не унимался Айзенменгер.
Блументаль с театрально-заговорщицким видом склонился ближе. Он не стал оглядываться по сторонам, чтобы убедиться в том, что его никто не подслушивает, но это был единственный штамп, которым он пренебрег.
– Я же говорю, что ничего не знаю, так… только слухи.
– Ну тогда расскажи мне о слухах.
– Ну, во-первых, в последнее время на отделении резко увеличилось количество медицинских ошибок.
– Допущенных Викторией?
Блументаль снова пожал плечами.
– Откуда я знаю. – И прежде чем Айзенменгер успел подвергнуть это сомнению, поспешно продолжил: – А потом у них там какие-то таинственные отношения между начмедом и Уилсоном Милроем.
– Какое отношение они имеют к Виктории?
Блументаль, как утка, нырнул в свое пиво.
– Милый мой, ты что, не знаешь? Начмед Джеффри Бенс-Джонс ее муж.
– Понятно.
– Начмед и Милрой – не слишком ладят между собой, впрочем, Милрой и профессор тоже не в восторге друг от друга.
– А хоть к кому-то Милрой испытывает симпатию?
Блументаль снова рассмеялся:
– Если и испытывает, я с этим человеком не знаком. – Он допил пиво. – Что касается доброго профессора Пиринджера, я могу тебе подробно рассказать о причинах его особой ненависти. Его место должен был занять Милрой. И насколько я знаю, ему даже сообщили об этом. Но то были лживые сирены, обманывающие нас по неведомым причинам.
Назначение профессоров в медицинской школе являлось крайне коварной процедурой. Потенциальным претендентам сулили золотые горы и заверяли, что именно они являются желанными кандидатами. Таким образом составлялся качественный список кандидатов, что повышало репутацию учебного заведения.
– Надо было быть умнее.
– Надо было, – согласился Блументаль. – Но его это повергло в полное отчаяние. Он пятнадцать лет состоял доцентом, а через два года должен был достичь пенсионного возраста. К тому же, насколько я понимаю, он более десяти лет не получал премиальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Патрик Уилмс не был религиозным человеком, но он верил в существование порока в наказание и борьбу за добро; он верил в воплощения зла и тьмы и считал, что Пендреды в каком-то смысле являются их инкарнацией. Он был слишком молод, чтобы сражаться с нацистами, но он сражался со множеством других столь же отвратительных людей, которые просто носили иные костюмы и говорили на иных языках. Поэтому его ничуть не удивляло, что подобные им живут с ним по соседству.
Не удивляла его и полная беззаботность окружающих. В течение многих лет он регулярно писал о Пендредах письма в разные инстанции, не получая на них никакого ответа, как, впрочем, и на другие свои письма, посвященные широкому кругу проблем. Даже арест и суд над Мелькиором Пендредом не заставили власти обратить внимание на попытки Уилмса предупредить общество о грядущей трагедии.
Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна.
Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра.
Был вторник – день, вполне подходивший для рыбы с картошкой – пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию – привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт «Гиннесса».
Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.
Он вышел на улицу, не догадываясь о том, что за ним из темно-зеленого фургона, припаркованного на расстоянии пятидесяти метров, между двумя уличными фонарями, наблюдают два полицейских офицера, и со свойственным ему целеустремленным видом двинулся в сторону центра.
Елена попыталась восстановить спокойствие и чувство независимости, возвращаясь к столу доктора Аккерман, которая была поглощена записями; она не слишком преуспела в этом, постепенно ее затапливала все возраставшая тревога, вызванная незнанием того, что ее ждет дальше. Наконец доктор отвлеклась от своих бумаг, и наступила страшная пауза, прежде чем голова Аккерман приподнялась и Елена попыталась угадать по выражению ее лица, что ее ожидает.
Ни на что хорошее она не надеялась.
– Я думаю, будет лучше всего, если вы проконсультируетесь у специалиста.
«Что бы это могло значить?» – подумала Елена, но на самом деле она уже понимала, о чем идет речь.
– А что думаете вы?
Еще одна пауза, за время которой Елена успела пролистать в своем воображении целые компендиумы медицинских диагнозов.
– Не могу сказать точно…
«Но?»
– …но кое-какие признаки вызывают у меня беспокойство.
Но Елена была не из тех, кого могла успокоить расплывчатая терминология.
– То есть?
Аккерман ответила не сразу. «Да сколько же еще таких пауз мне придется выдержать?!»
– Это может быть рак, – неуверенно промолвила она и дальше затараторила с такой скоростью, словно плотина, сдерживавшая ее, была прорвана: – Но даже если это раковая опухоль, то пока все симптомы не внушают опасений. Опухоль сравнительно небольшая, и нет никаких признаков того, что она успела куда-нибудь распространиться.
«И все же рак».
В голове Елены теснился миллион вопросов, но она задала всего один:
– И что будет дальше?
– Я пошлю факс в Западную Королевскую больницу. Я знаю там одного хирурга и сделаю все возможное, чтобы он осмотрел вас как можно раньше.
– Завтра? – Елена различила отчаяние в собственном голосе, и ей стало неловко, но даже эта неловкость не смогла заглушить нараставший в ней страх.
Впрочем, ответа, который бы полностью ее удовлетворил, она так и не получила.
– Я постараюсь.
И, выходя из отделения, Елена поняла, что правдивость страшного диагноза не приносит ей облегчения.
– Джон? Джон?
Лекция закончилась, и Айзенменгер с Милроем начали пробираться сквозь толпу, устремившуюся к выходу. С точки зрения Айзенменгера, в докладе не содержалось ничего выдающегося – он был перегружен слайдами, хаотически испещренными красными, зелеными и желтыми точками, которые благодаря ловкости обращения со статистикой превращались в более крупные расплывчатые мазки того же цвета. Айзенменгера утешало лишь то, что ему удалось усвоить кое-что из сказанного. Услышав свое имя, он обернулся, как и Милрой, стоявший рядом. Через толпу будущих и состоявшихся исследователей к ним пробиралась знакомая фигура.
– Исаак! Рад тебя видеть!
Заметить Исаака Блументаля было несложно, поскольку он на голову возвышался над окружающими.
– И я рад тебя видеть, Джон, – откликнулся он, пожимая руку Айзенменгеру. Затем он повернулся к Милрою, и улыбка его слегка поблекла. – Здравствуй, Уилсон, – произнес он со сдержанностью, которая прозвучала почти как оскорбление.
– Здравствуй, Исаак, – с такой же светской улыбкой ответил Милрой.
– Я тебя не видел три года. Что ты здесь делаешь? – продолжил Блументаль, поворачиваясь к Айзенменгеру, пока их взаимная антипатия с Милроем не стала еще более очевидной.
– Только что приступил к работе на отделении гистопатологии, – ответил Айзенменгер, не проявляя ни малейшего интереса к отношениям между Милроем и Блументалем.
– Серьезно? Я слышал, что они ищут временного сотрудника, но даже представить себе не мог, что они убедят тебя пригубить из этой чаши с ядом.
Блументаль кинул взгляд на Милроя и вновь вернулся к Айзенменгеру, который вдруг понял, что ничего не знает о происходящем здесь.
– Ваше учреждение тоже не назовешь пристанищем райских птичек, – состроив гримасу, огрызнулся Милрой.
– Пригубливают на отделении порядочно, но особого яду я там не почувствовал, – опережая ответ Блументаля, пробормотал Айзенменгер.
Блументаль улыбнулся, Милрой пропустил замечание Айзенменгера мимо ушей, но оно по крайней мере как-то разрядило обстановку.
– Ну, поскольку вы знакомы, а мне пора домой, оставлю вас наслаждаться обществом друг друга, – произнес Милрой и присоединился к уже редевшей толпе, двигавшейся мимо них.
– Может, пойдем выпьем? – спросил Блументаль. Айзенменгер вспомнил пустой дом, который ждал его возвращения, и согласился. – Вот и хорошо.
И вслед за Блументалем он двинулся по дорожке к небольшому, но, судя по всему, уютному бару, расположенному в переулке прямо напротив входа в медицинскую школу. Блументаль заказал две пинты лучшего горького пива и отнес их к маленькому угловому столику, за которым устроился Айзенменгер. Паб состоял из одной небольшой комнаты, стены которой были украшены рисунками лошадей и скачек восемнадцатого – девятнадцатого веков. По-видимому, его основными посетителями были студенты-медики, медсестры и прочий медицинский персонал.
– Кажется, я уловил какую-то напряженность между тобой и доктором Милроем?
Блументаль рассмеялся. У него был большой привлекательный рот, а его смешливые глаза выдавали природное добродушие. Его улыбка, обнажавшая ряд прекрасных, симметрично расположенных зубов, вызывала у дантистов сердцебиение; казалось, они уходят в бесконечность, и Айзенменгер даже подозревал, что они соединяются где-то в основании черепа и обнимаются своими эмалированными ручонками.
– Ну, я думаю, ты не хуже меня знаешь, что между диагностами и судмедэкспертами всегда существовало соперничество.
Несмотря на то, что отделения судебно-медицинской и диагностической патологии тесно связаны между собой, они были разделены в Западной Королевской больнице, что неизбежно приводило к конкуренции между ними.
– Неужто? И все дело только в этом?
Блументаль снова рассмеялся, однако на этот раз это был довольно короткий и менее добродушный смешок.
– Возможно, не только, – вздохнул он. – Знаешь, ты оказался не в лучшем отделении.
Айзенменгер пожал плечами:
– Я там всего на несколько месяцев.
– Да-да, бедная Вики, – откликнулся Блументаль.
Айзенменгер уже было собрался отхлебнуть пива, но сказанное Блументалем было настолько многозначительным, что он остановился.
– Что ты имеешь в виду?
Блументаль пожал плечами и сделал глоток из своей кружки.
– Ну давай, Исаак, продолжай, раз уж начал.
Девушка за стойкой уронила стакан. Она была юной и очень красивой – возможно, студентка или медсестра, – и Айзенменгер задумался, сочтет ли хозяин ее привлекательную внешность достаточной компенсацией за понесенный убыток.
– На самом деле я ничего точно не знаю, Джон; у меня нет конкретных фактов для выдвижения обвинения.
– Но?… – не унимался Айзенменгер.
Блументаль с театрально-заговорщицким видом склонился ближе. Он не стал оглядываться по сторонам, чтобы убедиться в том, что его никто не подслушивает, но это был единственный штамп, которым он пренебрег.
– Я же говорю, что ничего не знаю, так… только слухи.
– Ну тогда расскажи мне о слухах.
– Ну, во-первых, в последнее время на отделении резко увеличилось количество медицинских ошибок.
– Допущенных Викторией?
Блументаль снова пожал плечами.
– Откуда я знаю. – И прежде чем Айзенменгер успел подвергнуть это сомнению, поспешно продолжил: – А потом у них там какие-то таинственные отношения между начмедом и Уилсоном Милроем.
– Какое отношение они имеют к Виктории?
Блументаль, как утка, нырнул в свое пиво.
– Милый мой, ты что, не знаешь? Начмед Джеффри Бенс-Джонс ее муж.
– Понятно.
– Начмед и Милрой – не слишком ладят между собой, впрочем, Милрой и профессор тоже не в восторге друг от друга.
– А хоть к кому-то Милрой испытывает симпатию?
Блументаль снова рассмеялся:
– Если и испытывает, я с этим человеком не знаком. – Он допил пиво. – Что касается доброго профессора Пиринджера, я могу тебе подробно рассказать о причинах его особой ненависти. Его место должен был занять Милрой. И насколько я знаю, ему даже сообщили об этом. Но то были лживые сирены, обманывающие нас по неведомым причинам.
Назначение профессоров в медицинской школе являлось крайне коварной процедурой. Потенциальным претендентам сулили золотые горы и заверяли, что именно они являются желанными кандидатами. Таким образом составлялся качественный список кандидатов, что повышало репутацию учебного заведения.
– Надо было быть умнее.
– Надо было, – согласился Блументаль. – Но его это повергло в полное отчаяние. Он пятнадцать лет состоял доцентом, а через два года должен был достичь пенсионного возраста. К тому же, насколько я понимаю, он более десяти лет не получал премиальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57