Он не мог понять, почему Пиринджер, который был весьма неглуп, терял всякое соображение, когда дело касалось Шахина, и даже поделился однажды этим наблюдением с Милроем, однако тот лишь рассмеялся ему в лицо и ничего не сказал.
Людвиг до сих пор гадал, чем была вызвана такая реакция.
Шахин ушел в пять – еще одна привычка, которую не одобрял Людвиг. Работа от звонка до звонка, с точки зрения Людвига, плохо согласовывалась с профессионализмом, и это было еще одним доказательством того, что Шахин не соответствовал должности консультанта. Произвести осмотр в его кабинете было несложно, так как ни один кабинет никогда не запирался, а остальные коллеги Людвига, скорее всего, уже разошлись по домам.
И хотя он знал, что вряд ли ему удастся найти что-нибудь стоящее, он ощутил разочарование, когда его поиски закончились ничем. Он считал, что его первоначальное убеждение в бесперспективности поисков является ошибочным, и поэтому теперь его мучило ощущение незавершенности. Именно оно заставило его продолжить поиски в другом месте. «В конце концов, все ушли, почему бы и нет?» – думал он.
Айзенменгеру предоставили кабинет Виктории Бенс-Джонс, который располагался по соседству, поэтому вполне логично было начать именно с него. Однако ему мало что удалось там найти, если не считать жестяной коробки с печеньем, два из которых он съел, и фотографии маленькой девочки лет шести – видимо, племянницы, решил он.
Он перешел к следующему кабинету, который принадлежал Уилсону Милрою. Возле стола стоял открытый портфель, и это заставило Людвига остановиться. Видимо, Милрой еще не ушел и просто вышел по какому-то делу, а Людвиг знал, что Милрою свойственно ввязываться в чужие дела как в свои. Здравый смысл говорил ему, что он должен выйти из кабинета, но любопытство оказалось сильнее. Его всегда интересовало, чем занимается Милрой, приходя на службу раньше всех, а уходя позже всех, к тому же ему не терпелось обнаружить подтверждение слухов о том, что тот собирает досье на всех сотрудников отделения.
Не говоря уже о возможности того, что жалоба на него была написана именно Милроем.
Он высунул голову в коридор, убедился в том, что там пусто, и устремился к портфелю. Он встал перед ним на четвереньки и принялся тихо и аккуратно перебирать содержимое.
Он довольно быстро наткнулся на копию письма, отправленного за неделю до этого начмеду. Оно было длинным и изобиловало фактами некомпетентности Тревора Людвига. Он читал, чувствуя, как его переполняет гнев. Он знал, что Милроя мучит обида на допущенную в отношении его несправедливость, что он любит соваться в чужие дела, манипулировать и командовать окружающими, но он никогда не думал…
– Ну что, доволен?
Голос Милроя был полон такого презрения, что он даже сорвался. Первой реакцией Людвига стали испуг и острое чувство вины, однако они исчерпались с одним-единственным звуком, изданным, когда он обернулся. По какому праву Милрой изображает возмущение? Людвиг выпрямился.
– Не совсем.
Милрой прошел в кабинет, закрыл портфель и опустился в кресло, стоявшее за столом.
– Зачем? – спросил Людвиг.
– Потому что это правда, – ответил Уилсон. – Ты утрачиваешь профессиональные навыки, начинаешь совершать непростительные ошибки. И рано или поздно от этого кто-нибудь пострадает.
– А ты не совершаешь ошибок?
Уилсон ухмыльнулся:
– Ты за деревьями не видишь леса. Да, я допускаю ошибки, но это происходит на фоне моей общей профпригодности и дееспособности. – Он вздохнул. – Твои же ошибки предстают совсем в ином свете. Ты стареешь и теряешь работоспособность. И уже нет человека, который не воспринимал бы тебя как шута горохового.
И Людвиг, несмотря на то, что все в нем кипело от возмущения, вынужден был признать, что это правда. Его действительно считали старым и в соответствии с элементарной, но глубоко ошибочной логикой – некомпетентным. И как бы он ни работал большую часть времени, теперь его судили по промахам, руководствуясь критерием «молодость – хорошо, старость – плохо».
Но все это не означало, что Милрой тоже может так к нему относиться.
– Мы проработали вместе двадцать лет, – заметил он. – Как ты мог так поступить со мной?
Милрой даже не удосужился выразить презрение.
– Очень просто, – усталым голосом откликнулся он. – Очень просто. А почему, собственно говоря, нет? Почему бы не нагадить? Земля вертится не благодаря деньгам, а благодаря тому, что А гадит В, В гадит С, а С – А. Такова экономика предательства.
– Салли, – промолвил Людвиг, чувствуя, что у него забрезжила какая-то догадка.
– Да брось ты, Тревор, – насмешливо откликнулся Уилсон. – Не пытайся упражняться в любительской психологии. То, что моя жена решила сбежать с бухгалтером, не имеет никакого отношения к тому, что я больше не намерен мириться с твоей некомпетентностью. – Он слабо улыбнулся. – Мы ведь никогда друг друга не любили.
Людвиг был несколько ошарашен этим заявлением. Они никогда не были закадычными друзьями, но он считал, что между ними существуют доброжелательные деловые отношения.
– Я бы этого не сказал.
– Серьезно? – продолжил Милрой. – Тогда я мог бы рассчитывать на более достойное обращение с собой, когда освободилось профессорское кресло.
– Не понимаю.
– Правда? Значит, у тебя короткая память, Тревор. Возможно, это еще один признак старости.
Несмотря на свое возмущение, Людвиг не мог не восхититься тем, как в Милрое слой за слоем проявлялись горечь и обида на жизнь.
– Ну окажи тогда любезность, расскажи мне, чем я тебя обидел.
Милрой облокотился на стол, переплел пальцы и склонился вперед.
– Когда образовалась эта вакансия, выбор естественным образом должен был пасть на меня. Я был доцентом, я здесь работал, и у меня достаточно большой исследовательский послужной список. Я должен был стать профессором.
И тем не менее я им не стал. Откуда ни возьмись, появился Пиринджер, которого все сочли вундеркиндом, и должность получил он, а я оказался неудачником. Вот я и спрашиваю: что же произошло? Почему я перестал быть серьезным претендентом? Естественно, я обратился с этими вопросами к руководству университета. И знаешь, что мне ответили?
Он умолк и уставился на Людвига, словно ожидая от него ответа, а когда тот не ответил, продолжил:
– Кто-то из сотрудников отделения – имени мне не назвали – активно выступал против моей кандидатуры. – И, открыв эту тайну, он умолк, выдерживая паузу, как это делает актер после произнесения ударной реплики.
– И ты считаешь, что это был я? – помолчав, осведомился Людвиг.
Милрой снова откинулся на спинку кресла.
– Бога ради, Тревор, – с отвращением произнес он. – Имей мужество не лгать мне.
Людвига вновь захлестнул гнев.
– Даже не подумаю. Если хочешь знать, я сказал им правду, когда меня спросили. Я сказал, что ты хороший гистопатолог и серьезный исследователь. К несчастью, должность предполагала, кроме этого, качества лидера. И на основании этого критерия я не мог тебя рекомендовать.
Милрой ухмыльнулся и закивал.
– Так я и знал! Я знал, что это ты во всем виноват.
– Не пытайся себя обмануть, Милрой, – выдохнул Людвиг. – Начнем с того, что вряд ли мое мнение могло сыграть столь серьезную роль. А во-вторых, я просто высказал свою точку зрения, ничего не сочиняя и не приукрашивая. А в-третьих, я бы на твоем месте полюбопытствовал, с какой целью тебе это сказали. Возможно, меня просто сделали козлом отпущения.
– Неплохая попытка, но я знаю, что произошло на самом деле, – тут же ответил Милрой. – Ты просто завидовал мне. Обычная зависть, и ничего больше.
На Людвига вдруг навалилась страшная усталость – он устал от этих препирательств, устал стоять, устал защищаться от выдуманных обвинений.
– Думай что хочешь, – промолвил он. – Я знаю, что я сделал. Я ни в чем не погрешил против справедливости.
Он уже повернулся к двери, когда Милрой его окликнул:
– И это все? Никаких извинений?
Людвигу удалось выдавить из себя смешок.
– А с какой стати? Я же сказал, что все сделал правильно.
Милрой наморщил лоб.
– Вот и я все делаю правильно, Тревор. Всегда следует поступать правильно. И мое письмо начмеду тоже абсолютно правильный поступок. – Он улыбнулся. – Точно так же и письма заинтересованным пациентам будут продиктованы исключительно чувством справедливости.
Людвиг побледнел, и глаза у него расширились.
– Ты не посмеешь!
– Почему нет? – Милрой изобразил изумление. – Разве они не имеют права знать?
Людвиг чувствовал, как его захлестывает ужас.
– Но это будет серьезным нарушением конфиденциальности и профессиональной тайны. Тебя уволят…
Милрой махнул рукой:
– Ты что, не знаешь, Тревор? Доносительство теперь в чести. К тому же это будут анонимные письма, и никто не сможет доказать, что они написаны мной. Об этом никто не узнает, как и о нашем сегодняшнем разговоре.
Людвиг сжал зубы от страха и ярости. Больше всего ему хотелось свернуть Милрою шею или превратить его физиономию в кровавую кашу, но он продолжал стоять не шевелясь.
– Ну, сука, тебе это так не сойдет, – наконец прошипел он.
Милрой не стал утруждать себя ответом и лишь с безразличным видом пожал плечами. Людвиг, недовольный собой, хотя последнее слово и осталось за ним, вышел за дверь.
Собравшаяся комиссия медперсонала приступила к своей работе. Ее членами были консультанты и дипломированные врачи, которые собирались для того, чтобы все обсудить и взвесить, – одни делали вид, что сообщают какие-то ценные сведения, другие – что усердно их усваивают. Все это происходило с шумом и гамом и никоим образом не влияло на окружающую действительность. Основными темами дискуссий были трудовые конфликты, кадровая политика, постоянное сокращение финансового обеспечения и не терявшая актуальности тема парковки на больничной территории. Обсуждения, как правило, заканчивались ничем, давая возможность лишь выпустить пар; у руководства больницы (хотя и начмед, и директор регулярно посещали такие собрания и изображали крайнее внимание) были свои, куда более действенные рычаги управления, нежели недовольство персонала.
Словом, это мероприятие являлось пустой тратой времени и сил или своеобразной черной дырой.
Однако по окончании этого ежемесячного группового извержения двуокиси углерода (а возможно, и метана) было принято совместно распивать вино, и именно во время этой части церемонии Айзенменгер обнаружил, что стоит рядом с начмедом Джеффри Бенс-Джонсом, которому его представила Алисон фон Герке. Одновременно он отметил про себя, что, вероятно, знакомить людей друг с другом является ее основной обязанностью, а также обратил внимание на низкое качество поданного вина.
– Джон замещает Викторию, – пояснила Алисон.
Бенс-Джонс носил настолько толстые очки, что на них больно было смотреть: они так сильно концентрировали свет, что у наблюдателя начинали течь слезы и болеть голова. Айзенменгер лишь мельком заметил скрывавшиеся за ними водянистые глаза, напоминавшие водяные анемоны, и тут же скосил взгляд, переведя его на лысевшую голову, округлую физиономию и широкую улыбку собеседника.
Судя по всему, Бенс-Джонсу было свойственно улыбаться.
У него было короткое сильное рукопожатие, после которого он тут же отдергивал руку, словно не мог позволить себе тратить свои силы на таких незначительных смертных, как временные консультанты.
– Правда? Тогда я должен выразить вам свою личную благодарность.
Впрочем, за этой преамбулой ничего не последовало, и, чтобы заполнить паузу, Айзенменгер спросил:
– Как себя чувствует Виктория? Мы с ней вместе учились.
Бенс-Джонс издал какой-то неопределенный звук, который мог являться как любезной благодарностью за проявленный интерес, так и воинственным поведением полупереваренной пищи, дававший знать о своем существовании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57