И ему нужна была эта должность для увеличения пенсии.
Очередная банальная история. Премиальные начислялись фондом за достижения в области административной и исследовательской деятельности, а также за преподавательскую деятельность и аудит – эти надбавки учитывались при определении размера пенсии.
– Пиринджер отомстил ему за это, – продолжил Блументаль, – и назначил своим заместителем Алисон фон Герке. Ах как вкусно! Еще по одной?
– Я принесу.
– И именно с этим конфликтом связана патологическая неприязнь доктора Милроя к Амру Шахину, – добавил Блументаль, когда Айзенменгер вернулся.
– Да, я уже обратил на это внимание. А чем доктор Шахин заслужил такую неприязнь Милроя?
– Он – ставленник Пиринджера. Фактически его прихвостень. – Блументаль вновь перешел на заговорщицкий тон. – Говорят, их отношения выходят за рамки чисто служебных. – Блументаль пошевелил бровями и продемонстрировал все свои безупречные зубы.
– А Пиринжер женат?
– Мой дорогой Джон, Адам Пиринджер слишком себя любит, чтобы позволить кому-нибудь заявлять право собственности на себя.
Девушка за стойкой сражалась с ящиком кассы, который явно не поддавался ее чарам и никак не желал открываться.
– Естественно, и сам профессор Пиринджер мало чем способствует разрешению проблемы.
– То есть?
– Ну, во-первых, его характер. У него великие идеи, и он не хочет выслушивать мнения окружающих.
– И они на него обижаются? Он же не первый профессор, пренебрегающий мнением своих коллег.
Блументаль пожал плечами. На его отделении профессор тоже стер с лица земли нескольких личностей.
– Я не в курсе всех интриг и предательств, происходящих в вашем отделении, но теперь ты понимаешь, почему я упомянул чашу с ядом.
– Думаю, половина академических отделений в нашей стране выглядит точно так же.
Блументаль продемонстрировал противоестественное количество резцов, клыков и коренных зубов.
– И все же это крысиное гнездо кое-чем отличается. Думаю, ты уже слышал об убийстве Дженни Мюир.
Похоже, все вокруг горели желанием сообщить Айзенменгеру либо об исследовательской премии, полученной Викторией, либо об убийстве Дженни Мюир.
– Да, что-то слышал.
– Я занимаюсь этим делом.
Теперь настала очередь улыбаться Айзенменгеру.
– А предыдущими убийствами занимался ты?
– Ты прекрасно знаешь это, Исаак.
Блументаль выдохнул через свой переполненный зубами рот.
– Значит, Мелькиор не имел к ним никакого отношения, – с вызывающим видом заявил он.
– Иными словами, ты считаешь, что виноват Мартин Пендред? – осторожно поинтересовался Айзенменгер.
– Конечно, – беззаботно махнув рукой, откликнулся Блументаль.
– Аналогичный способ?
– Практически. – Блументаль не смог удержаться от того, чтобы не поддеть Айзенменгера: – Насколько я помню, ты был твердо уверен в том, что это Мелькиор.
Это не вполне соответствовало действительности. Айзенменгер всего-навсего подтвердил, что убийцей может быть Мелькиор, как, впрочем, и его брат Мартин.
– Что означает это твое «практически»? – осведомился он.
Блументаль скорчил рожу и покачал головой из стороны в сторону.
– Все не так просто, – осторожно заметил он и, словно испугавшись нарушить корпоративную этику, тут же добавил: – Есть некоторые отличия.
И уже в который раз Айзенменгер поймал себя на том, что задается вопросом: «Почему люди не могут быть объективными?»
– И тем не менее ты убежден, что это убийство было совершено тем же человеком, что и предыдущие пять? – не столько с целью получения информации, сколько ради забавы спросил Айзенменгер.
– Конечно, – без промедления кивнул Блументаль – он умел работать в команде.
Айзенменгер почувствовал себя заинтригованным. В патологии редко когда удавалось говорить о чем-либо с такой категоричностью.
– Может, ты позволишь мне взглянуть? – спросил он. – По старой дружбе.
Блументаль задумался.
– А почему бы и нет? Думаю, Гомер не будет возражать. В конце концов, чем больше умов, тем меньше вероятность того, что мы что-нибудь упустим.
Упоминание имени Гомера вызвало у Айзенменгера прилив сарказма. Он вспомнил этого назойливого самоуверенного маленького человечка, испытывавшего неприязнь к любому, кто осмеливался ему возражать.
– Завтра большую часть дня я проведу в суде – очередное убийство наркомана, – а потом буду писать отчеты. Может, вечером? Скажем, в половине шестого?
– Прекрасно. У тебя есть копии моих отчетов?
– Естественно.
– Тогда в пять тридцать.
Они допили пиво. Девушка за стойкой была поглощена интимной беседой с посетителем, который с ног до головы был покрыт татуировками, насколько об этом позволяла судить видимая часть его тела. Блументаль и Айзенменгер вышли на улицу как раз в тот момент, когда мимо паба с включенными сиренами и проблесковыми маячками пролетели две полицейских машины.
– Опаздывают в паб, – заметил Блументаль.
– Или очень хотят писать, – добавил Айзенменгер.
И оба разошлись в разные стороны, погрузившись во тьму, освещенную неоновыми огнями.
Уилмс шел через темное кладбище, держа под мышкой завернутую в газету порцию рыбы с картошкой. Навстречу ему дул свежий ветерок, предвещавший дождь. Впрочем, Уилмса это не пугало, так как до дома ему оставалось не больше пятнадцати минут хода.
Это была самая короткая дорога от его дома до магазина – она сокращала путь на десять минут. Он шел по широкой аллее, освещенной неоновыми фонарями, которые захватывали своим светом два ближайших ряда надгробий, оставляя остальную могильную братию в кромешной тьме. Большинство избегало эту дорогу после наступления темноты, даже несмотря на фонари, но на Уилмса это не распространялось. Ему доводилось ходить в своей жизни куда более опасными путями, и он полагал, что еще не все они остались позади; освещенная кладбищенская дорожка не могла внушить ему страх, особенно если учесть его небогатое воображение.
Он миновал полуразрушенную часовню, располагавшуюся приблизительно в центре кладбища. Уилмс знал, что она является излюбленным пристанищем местных хулиганов, наркодилеров, похмельных бродяг и других личностей, пользовавшихся ею как местом интимных встреч. И он уже неоднократно писал об этом властям, требуя, чтобы часовня была окончательно разрушена, так как происходящее в ней оскорбляет усопших. Рано или поздно он тоже собирался почить на этом кладбище и недвусмысленно намекал местному совету на то, что не хотел бы, чтобы рядом с его останками продолжала стоять эта часовня.
Увы, его желанию не суждено было осуществиться.
Между досками, которыми были заколочены окна, мелькал огонь. Поравнявшись со зданием, Уилмс отчетливо разглядел его. Затем изнутри раздался тихий женский смех.
Уилмс не стал медлить. В его упорядоченном и прямолинейном мозгу тут же возникло подозрение, без очевидных усилий с его стороны перешедшее в уверенность. По проторенным тропкам его навязчивых идей мгновенно заскользили такие выражения, как «бесстыжая мерзость», «продажная тварь» и «грязные наркоманы».
Он двинулся по направлению к часовне и вскоре увидел, что замок с двери сорван, а сама дверь полуоткрыта. От этого он пришел в еще большую ярость и совсем забыл об осторожности. Не задумываясь о возможной опасности, он толкнул дверь и вошел в часовню.
Свет тут же погас, и ему пришлось остановиться и подождать, пока его глаза привыкнут к темноте.
– Я знаю, что вы здесь и чем вы там занимаетесь! – выкрикнул он, с удовольствием отметив, что в его голосе не прозвучало ни страха, ни колебания.
Постепенно неоновый свет, проникавший в часовню через полуоткрытые двери и щели в заколоченных окнах, позволил Уилмсу разглядеть происходящее в часовне. Он увидел скамьи, часть которых была перевернута и нагромождена в главном проходе, ведшем к алтарю, расположенному слева от него. На столе перед алтарем стояла погребальная урна. Углы часовни тонули во мраке.
Снова раздался смешок. Он явно донесся со стороны алтаря, возможно, из-за него, где также царила густая тьма перед разбитым витражом.
– Я знаю, что вы там, – снова произнес Уилмс, впервые заметив, что говорит неестественно громким голосом. – Выходите.
В ответ опять раздался тихий смех. Голос казался детским и в то же время зловещим; и Уилмс почему-то вспомнил сирен, завлекавших мореплавателей на верную смерть.
– Ну хорошо, – произнес он, решительно отметая подобные никчемные мысли. Единственное, что он понимал, что повернуть назад уже невозможно, иначе ему придется подвергнуть сомнению всю свою жизнь и свои убеждения. Он шагнул во мрак, поддав ногой банку. Ее грохот оказался таким громким, словно раздавался в пустом металлическом резервуаре, и это заставило его остановиться и прислушаться.
Из-за алтаря донесся еще один смешок.
Именно в этот момент Уилмса впервые посетили сомнения.
«Что-то странное есть в этом смехе».
Он снова двинулся вперед, чувствуя, как к его показной браваде примешивается любопытство. Он сделал несколько широких шагов и оказался почти у самого алтаря. Теперь его силуэт был едва различим в мелких лучах света, проникавших в часовню. Он замер и внезапно заметил, что рядом с урной что-то находится.
Это был черный прямоугольный ящик.
Он протянул к нему руку, и, когда дотронулся до него, изнутри вновь донесся тот же странный смешок.
Чтобы разглядеть, что это такое, ему пришлось нагнуться, и только тут он все понял.
Это был кассетный магнитофон с включенной кассетой.
Он нахмурился, и это стало последним произвольным движением, осуществленным его мышцами.
Потому что в этот момент кто-то перерезал ему горло – лезвие вскрыло сначала обе яремные вены и сонную артерию справа, затем трахею, задев, но не перерезав пищевод, и наконец сонную артерию и яремные вены слева.
Уилмс погрузился в ураган агонии и потоки теплой, вязкой жидкости, умирая от асфиксии и захлебываясь собственной кровью.
Часть 2
Дэйн Стерж страдал генитальными бородавками, однако это не мешало ему ухлестывать за Мелани, и только ампутация пениса могла бы помешать ему завершить последнюю стадию ее соблазнения в этот вторник. Он ухаживал за Мелани уже несколько недель, подстегиваемый оскорбительными намеками Рода – его основного соперника во всех сферах жизни, но главное – в лиге удачливых любовников, куда, кроме Дэйна и Рода, входили еще четверо парней, которым посчастливилось работать на сталелитейном заводе Хасимото. Род, поимевший Мелани сзади, как он утверждал, на втором этаже 36-го автобуса, заявлял, что Дэйн не способен на такой подвиг. Поэтому Дэйн намеревался опровергнуть его заявления и вернуться с доказательством своей победы, которым, в соответствии с обычаем, служили трусики девицы.
Он тщательно разработал свою тактику и ублажал Мелани не только гастрономическими изысками (курицей с чипсами из «Королевского дуба»), но и выпивкой (она предпочитала баккарди с кока-колой, но в этот вечер Дэйн добавил к этому набору водку). Судя по всему, это сочетание привело к желаемому эффекту, так как Мелани утратила способность двигаться по одной линии и язык перестал ее слушаться.
– Куда мы идем? – осведомилась она, когда они вышли на улицу, освещенную неоновыми огнями. Совершенно случайно они оказались напротив ворот завода.
– Гулять.
По сути это было истинной правдой, и в то же время правды в этом не было ни на йоту. Мелани икнула, и почему-то это привело ее в состояние необъяснимого восторга; Дэйн широко улыбнулся, хотя эта улыбка была вызвана совершенно иными соображениями. Они шли, держась за руки, под мелким моросящим дождем, рисовавшим радужные круги под уличными фонарями.
– Куда?
Дэйн был высоким поджарым парнем с острым кадыком и длинными, постоянно грязными пальцами, а его ноги, которые высовывались из брючин, казались худыми и хрупкими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Очередная банальная история. Премиальные начислялись фондом за достижения в области административной и исследовательской деятельности, а также за преподавательскую деятельность и аудит – эти надбавки учитывались при определении размера пенсии.
– Пиринджер отомстил ему за это, – продолжил Блументаль, – и назначил своим заместителем Алисон фон Герке. Ах как вкусно! Еще по одной?
– Я принесу.
– И именно с этим конфликтом связана патологическая неприязнь доктора Милроя к Амру Шахину, – добавил Блументаль, когда Айзенменгер вернулся.
– Да, я уже обратил на это внимание. А чем доктор Шахин заслужил такую неприязнь Милроя?
– Он – ставленник Пиринджера. Фактически его прихвостень. – Блументаль вновь перешел на заговорщицкий тон. – Говорят, их отношения выходят за рамки чисто служебных. – Блументаль пошевелил бровями и продемонстрировал все свои безупречные зубы.
– А Пиринжер женат?
– Мой дорогой Джон, Адам Пиринджер слишком себя любит, чтобы позволить кому-нибудь заявлять право собственности на себя.
Девушка за стойкой сражалась с ящиком кассы, который явно не поддавался ее чарам и никак не желал открываться.
– Естественно, и сам профессор Пиринджер мало чем способствует разрешению проблемы.
– То есть?
– Ну, во-первых, его характер. У него великие идеи, и он не хочет выслушивать мнения окружающих.
– И они на него обижаются? Он же не первый профессор, пренебрегающий мнением своих коллег.
Блументаль пожал плечами. На его отделении профессор тоже стер с лица земли нескольких личностей.
– Я не в курсе всех интриг и предательств, происходящих в вашем отделении, но теперь ты понимаешь, почему я упомянул чашу с ядом.
– Думаю, половина академических отделений в нашей стране выглядит точно так же.
Блументаль продемонстрировал противоестественное количество резцов, клыков и коренных зубов.
– И все же это крысиное гнездо кое-чем отличается. Думаю, ты уже слышал об убийстве Дженни Мюир.
Похоже, все вокруг горели желанием сообщить Айзенменгеру либо об исследовательской премии, полученной Викторией, либо об убийстве Дженни Мюир.
– Да, что-то слышал.
– Я занимаюсь этим делом.
Теперь настала очередь улыбаться Айзенменгеру.
– А предыдущими убийствами занимался ты?
– Ты прекрасно знаешь это, Исаак.
Блументаль выдохнул через свой переполненный зубами рот.
– Значит, Мелькиор не имел к ним никакого отношения, – с вызывающим видом заявил он.
– Иными словами, ты считаешь, что виноват Мартин Пендред? – осторожно поинтересовался Айзенменгер.
– Конечно, – беззаботно махнув рукой, откликнулся Блументаль.
– Аналогичный способ?
– Практически. – Блументаль не смог удержаться от того, чтобы не поддеть Айзенменгера: – Насколько я помню, ты был твердо уверен в том, что это Мелькиор.
Это не вполне соответствовало действительности. Айзенменгер всего-навсего подтвердил, что убийцей может быть Мелькиор, как, впрочем, и его брат Мартин.
– Что означает это твое «практически»? – осведомился он.
Блументаль скорчил рожу и покачал головой из стороны в сторону.
– Все не так просто, – осторожно заметил он и, словно испугавшись нарушить корпоративную этику, тут же добавил: – Есть некоторые отличия.
И уже в который раз Айзенменгер поймал себя на том, что задается вопросом: «Почему люди не могут быть объективными?»
– И тем не менее ты убежден, что это убийство было совершено тем же человеком, что и предыдущие пять? – не столько с целью получения информации, сколько ради забавы спросил Айзенменгер.
– Конечно, – без промедления кивнул Блументаль – он умел работать в команде.
Айзенменгер почувствовал себя заинтригованным. В патологии редко когда удавалось говорить о чем-либо с такой категоричностью.
– Может, ты позволишь мне взглянуть? – спросил он. – По старой дружбе.
Блументаль задумался.
– А почему бы и нет? Думаю, Гомер не будет возражать. В конце концов, чем больше умов, тем меньше вероятность того, что мы что-нибудь упустим.
Упоминание имени Гомера вызвало у Айзенменгера прилив сарказма. Он вспомнил этого назойливого самоуверенного маленького человечка, испытывавшего неприязнь к любому, кто осмеливался ему возражать.
– Завтра большую часть дня я проведу в суде – очередное убийство наркомана, – а потом буду писать отчеты. Может, вечером? Скажем, в половине шестого?
– Прекрасно. У тебя есть копии моих отчетов?
– Естественно.
– Тогда в пять тридцать.
Они допили пиво. Девушка за стойкой была поглощена интимной беседой с посетителем, который с ног до головы был покрыт татуировками, насколько об этом позволяла судить видимая часть его тела. Блументаль и Айзенменгер вышли на улицу как раз в тот момент, когда мимо паба с включенными сиренами и проблесковыми маячками пролетели две полицейских машины.
– Опаздывают в паб, – заметил Блументаль.
– Или очень хотят писать, – добавил Айзенменгер.
И оба разошлись в разные стороны, погрузившись во тьму, освещенную неоновыми огнями.
Уилмс шел через темное кладбище, держа под мышкой завернутую в газету порцию рыбы с картошкой. Навстречу ему дул свежий ветерок, предвещавший дождь. Впрочем, Уилмса это не пугало, так как до дома ему оставалось не больше пятнадцати минут хода.
Это была самая короткая дорога от его дома до магазина – она сокращала путь на десять минут. Он шел по широкой аллее, освещенной неоновыми фонарями, которые захватывали своим светом два ближайших ряда надгробий, оставляя остальную могильную братию в кромешной тьме. Большинство избегало эту дорогу после наступления темноты, даже несмотря на фонари, но на Уилмса это не распространялось. Ему доводилось ходить в своей жизни куда более опасными путями, и он полагал, что еще не все они остались позади; освещенная кладбищенская дорожка не могла внушить ему страх, особенно если учесть его небогатое воображение.
Он миновал полуразрушенную часовню, располагавшуюся приблизительно в центре кладбища. Уилмс знал, что она является излюбленным пристанищем местных хулиганов, наркодилеров, похмельных бродяг и других личностей, пользовавшихся ею как местом интимных встреч. И он уже неоднократно писал об этом властям, требуя, чтобы часовня была окончательно разрушена, так как происходящее в ней оскорбляет усопших. Рано или поздно он тоже собирался почить на этом кладбище и недвусмысленно намекал местному совету на то, что не хотел бы, чтобы рядом с его останками продолжала стоять эта часовня.
Увы, его желанию не суждено было осуществиться.
Между досками, которыми были заколочены окна, мелькал огонь. Поравнявшись со зданием, Уилмс отчетливо разглядел его. Затем изнутри раздался тихий женский смех.
Уилмс не стал медлить. В его упорядоченном и прямолинейном мозгу тут же возникло подозрение, без очевидных усилий с его стороны перешедшее в уверенность. По проторенным тропкам его навязчивых идей мгновенно заскользили такие выражения, как «бесстыжая мерзость», «продажная тварь» и «грязные наркоманы».
Он двинулся по направлению к часовне и вскоре увидел, что замок с двери сорван, а сама дверь полуоткрыта. От этого он пришел в еще большую ярость и совсем забыл об осторожности. Не задумываясь о возможной опасности, он толкнул дверь и вошел в часовню.
Свет тут же погас, и ему пришлось остановиться и подождать, пока его глаза привыкнут к темноте.
– Я знаю, что вы здесь и чем вы там занимаетесь! – выкрикнул он, с удовольствием отметив, что в его голосе не прозвучало ни страха, ни колебания.
Постепенно неоновый свет, проникавший в часовню через полуоткрытые двери и щели в заколоченных окнах, позволил Уилмсу разглядеть происходящее в часовне. Он увидел скамьи, часть которых была перевернута и нагромождена в главном проходе, ведшем к алтарю, расположенному слева от него. На столе перед алтарем стояла погребальная урна. Углы часовни тонули во мраке.
Снова раздался смешок. Он явно донесся со стороны алтаря, возможно, из-за него, где также царила густая тьма перед разбитым витражом.
– Я знаю, что вы там, – снова произнес Уилмс, впервые заметив, что говорит неестественно громким голосом. – Выходите.
В ответ опять раздался тихий смех. Голос казался детским и в то же время зловещим; и Уилмс почему-то вспомнил сирен, завлекавших мореплавателей на верную смерть.
– Ну хорошо, – произнес он, решительно отметая подобные никчемные мысли. Единственное, что он понимал, что повернуть назад уже невозможно, иначе ему придется подвергнуть сомнению всю свою жизнь и свои убеждения. Он шагнул во мрак, поддав ногой банку. Ее грохот оказался таким громким, словно раздавался в пустом металлическом резервуаре, и это заставило его остановиться и прислушаться.
Из-за алтаря донесся еще один смешок.
Именно в этот момент Уилмса впервые посетили сомнения.
«Что-то странное есть в этом смехе».
Он снова двинулся вперед, чувствуя, как к его показной браваде примешивается любопытство. Он сделал несколько широких шагов и оказался почти у самого алтаря. Теперь его силуэт был едва различим в мелких лучах света, проникавших в часовню. Он замер и внезапно заметил, что рядом с урной что-то находится.
Это был черный прямоугольный ящик.
Он протянул к нему руку, и, когда дотронулся до него, изнутри вновь донесся тот же странный смешок.
Чтобы разглядеть, что это такое, ему пришлось нагнуться, и только тут он все понял.
Это был кассетный магнитофон с включенной кассетой.
Он нахмурился, и это стало последним произвольным движением, осуществленным его мышцами.
Потому что в этот момент кто-то перерезал ему горло – лезвие вскрыло сначала обе яремные вены и сонную артерию справа, затем трахею, задев, но не перерезав пищевод, и наконец сонную артерию и яремные вены слева.
Уилмс погрузился в ураган агонии и потоки теплой, вязкой жидкости, умирая от асфиксии и захлебываясь собственной кровью.
Часть 2
Дэйн Стерж страдал генитальными бородавками, однако это не мешало ему ухлестывать за Мелани, и только ампутация пениса могла бы помешать ему завершить последнюю стадию ее соблазнения в этот вторник. Он ухаживал за Мелани уже несколько недель, подстегиваемый оскорбительными намеками Рода – его основного соперника во всех сферах жизни, но главное – в лиге удачливых любовников, куда, кроме Дэйна и Рода, входили еще четверо парней, которым посчастливилось работать на сталелитейном заводе Хасимото. Род, поимевший Мелани сзади, как он утверждал, на втором этаже 36-го автобуса, заявлял, что Дэйн не способен на такой подвиг. Поэтому Дэйн намеревался опровергнуть его заявления и вернуться с доказательством своей победы, которым, в соответствии с обычаем, служили трусики девицы.
Он тщательно разработал свою тактику и ублажал Мелани не только гастрономическими изысками (курицей с чипсами из «Королевского дуба»), но и выпивкой (она предпочитала баккарди с кока-колой, но в этот вечер Дэйн добавил к этому набору водку). Судя по всему, это сочетание привело к желаемому эффекту, так как Мелани утратила способность двигаться по одной линии и язык перестал ее слушаться.
– Куда мы идем? – осведомилась она, когда они вышли на улицу, освещенную неоновыми огнями. Совершенно случайно они оказались напротив ворот завода.
– Гулять.
По сути это было истинной правдой, и в то же время правды в этом не было ни на йоту. Мелани икнула, и почему-то это привело ее в состояние необъяснимого восторга; Дэйн широко улыбнулся, хотя эта улыбка была вызвана совершенно иными соображениями. Они шли, держась за руки, под мелким моросящим дождем, рисовавшим радужные круги под уличными фонарями.
– Куда?
Дэйн был высоким поджарым парнем с острым кадыком и длинными, постоянно грязными пальцами, а его ноги, которые высовывались из брючин, казались худыми и хрупкими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57