Я пошла следом, стараясь не отставать и все еще боясь, что Лапицкий передумает.
…Комната внизу была наполнена специфическим запахом мужчин, которые долгое время проводят вместе; переполненные пепельницы, пятна от кофе на столах, электрический чайник, шахматная доска с разнокалиберными фигурами, стоящая на холодильнике, – кто-то не доиграл партии… В углу работал телевизор – ему было абсолютно все равно, что в комнате никого нет.
Виталик на секунду исчез и появился с шубой. Он галантно распял ее на руках:
– Прошу, королева.
– Спасибо, – я отвыкла от таких знаков внимания и потому не сразу попала в рукава.
– Телефончик оставьте, – сказал Виталик невинным голосом опытного дамского угодника.
– Думаю, не стоит. Надеюсь больше никогда тебя не увидеть.
– Никогда не говори «никогда». Идем, я провожу тебя.
Он провел меня к выходу, мимо маленького тренировочного зальчика, дверь в который была приоткрыта. Два молодых человека в черных тренировочных кимоно бросали друг друга на маты. Я на секунду пожалела одного из них – высокого тонкого молодого человека с длинными волосами, забранными в хвост, – видно, что ему доставалось от спарринг-партнера – приземистого качка свирепого вида…
Виталик гостеприимно распахнул входную дверь, и пронизывающий холод сразу же забрался под полы шубы.
– Извини, дальше проводить не могу, Холодрыга собачья.
– Ничего. Куда идти?
– Смотри, – Виталик явно издевался, темень была хоть глаз выколи. – Дойдешь до ворот, они не заперты. Дальше – грунтовка, но по ней идти не стоит, до утра не доберешься. Сворачиваешь на тропу – и вперед. До станции два километра. Дойдешь до станции, сядешь на электричку в сторону Москвы – вот и вся недолга.
– На электричку?
– По-другому не выбраться. А машину ради тебя никто гонять не будет…
Только сейчас я сообразила, что у меня нет денег.
– Слушай, одолжи мне денег… У меня нет ни копейки.
– У меня тоже, – с готовностью осклабился Виталик. – Откуда деньги у бедного мента? Ну, попутного ветра…
И, не дожидаясь ответа, наглый милицейский шофер захлопнул дверь за моей спиной.
Я осталась одна.
Одна посреди февральского вечера, на пронизывающем ветру, без денег, без документов, с сомнительной станцией в двух километрах отсюда. Даже если я дойду до нее – что делать потом?.. Машинально я сделала несколько шагов к воротам, которые не были видны в темноте, руки мгновенно окоченели, и я спрятала их в карманы. В карманах было пусто. Бессмысленно пусто, так же как и в моей голове.
Спустя несколько секунд я наткнулась на машину, и она взорвала воздух надсадным воем сирены. Я опустилась у переднего колеса и завыла с ней в унисон. Холод мгновенно овладел горлом, обжег его, проник вовнутрь и застудил сердце.
Тебе некуда идти.
Лапицкий прав, тебе некуда идти. Ты попалась. В доме коньяк и бутерброды с постной ветчиной, в доме ты можешь надеяться на защиту. На иллюзию защиты…
Проклиная все на свете, я поднялась и направилась к даче, которая искушала меня теплым светом из окон. Добредя до двери, я грохнула в нее обоими кулаками и сразу же отступила, независимо сунув руки в карманы.
На пороге появился Виталик.
– Ну что, не удалось?
– Что – «не удалось»?
– Тачку угнать.
– Можно я войду? Очень холодно. – Мои руки по-прежнему независимо торчали в карманах, но голос унизился до просьбы.
– Вот видишь. Никогда не говори «никогда», – наставительно произнес Виталик, но все-таки посторонился, пропуская меня в теплый холл. – Проводить к боссу?
– Не нужно. Я сама.
…Лапицкий сидел в той же позе, в которой я оставила его. Он даже не удивился моему возвращению, он даже проявил сочувствие:
– Замерзла?
– Чего вы от меня хотите?
– Хочу, чтобы ты выпила коньяка для начала. А потом поговорим.
Я не стала сопротивляться. Я была сломлена. Молча проглотив коньяк, я посмотрела на Лапицкого и сказала то, что хотела сказать с самого начала:
– Я вас ненавижу.
– Охотно верю. Но к делу это не относится.
– Чего вы добиваетесь?
– Ты уже поняла, что идти тебе некуда. Единственный человек, который может тебе помочь, – это я. Все остальные либо упекут тебя в каталажку, где ты сгниешь, либо отстрелят тебе башку. Согласна?
– Допустим. Что дальше? – Согревшаяся Анна решила проявить остатки воли и темперамента.
– Предлагаю щадящий вариант. Ты начинаешь работать на нас. У тебя сразу же отпадают все проблемы.
– Зачем я вам?
– Ну-у… Ты неглупая. Очень неглупая. Нестандартно мыслишь в экстремальных ситуациях.
– Вы-то откуда знаете? Лейтенант на секунду замялся.
– Предполагаю. Кстати, обвинения в убийствах с тебя еще никто не снимал.
– Мне их даже не предъявляли.
– Я и говорю – соображаешь… С тобой не соскучишься. В тебе есть стержень. Есть характер. Если с тобой поработать, из тебя может получиться отличный агент. Ты можешь быть кем угодно, красивой женщиной прежде всего. Хотя ты и не в моем вкусе.
Я поморщилась: набор дешевых фраз, которые ничего не значат. Но Лапицкий истолковал мою гримасу по-своему.
– Это не комплимент. Это руководство к действию. И наконец, самое главное: у тебя нет выбора.
Я вспомнила пустые карманы и пронизывающий холод улицы.
– Да, вы правы. У меня нет выбора. Но подсыпать цианид в бокалы зазевавшихся мужиков я не буду. И производить контрольные выстрелы в голову тоже.
– Что, дешевых фильмов насмотрелась? Это только в кино безмозглые дуры стреляют почем зря. Никто от тебя этого не потребует. Так, поскачешь по нескольким постелям…
– Я не буду скакать по постелям.
– Неужели? А раньше у тебя неплохо это получалось.
– Оперативно вы собираете информацию.
– Работа такая. И потом, ты должна быть под рукой, когда вспомнишь о смерти Олега.
– Есть люди, которые очень хотели бы меня уничтожить… Они хорошо знают меня, в отличие от меня самой… Они хорошо знают, какая я теперь.
– Они хотели уничтожить тебя, а ты их. Я правильно понял твой неожиданный визит ко мне? Не волнуйся, этих людей мы сможем нейтрализовать…
– Если соглашусь – что получу взамен? – Я пристально посмотрела на Лапицкого.
– Получишь другую жизнь. И все, что необходимо для этой жизни. Ты согласна? Не слышу.
– Да, – тихо сказала я. – Я согласна.
* * *
…Я осталась на даче. Теперь, когда я согласилась на все, со мной особенно не церемонятся. Хотя я больше не живу в маленькой конуре под лестницей, окна моей новой комнаты тоже зарешечены. И это значит лишь то, что я все равно не свободна, а тюрьма имеет множество модификаций: будь то закрытая клиника, закрытая территория особого подразделения ФСБ или собственное беспамятство. Но я редко думаю об этом, мне просто некогда об этом думать – я чертовски устаю от разных вещей. От бессмысленных пробежек по утрам, от бессмысленных упражнений в маленьком, хорошо оборудованном тире – я всегда посылаю пули в «молоко», я делаю это с такой регулярностью и с таким упрямством, что на меня перестают даже злиться. Апофеозом бессмысленности являются тренировки в спортзале, где инструктор с ленивым именем Игнат каждый раз расправляется со мной, как с тряпичной куклой для следственных экспериментов.
Я отказываюсь учиться. Меня все ненавидят. Я тоже «всех ненавижу. Ненавижу за постоянные синяки, постоянные унижения, за непроходящую ломоту во всем теле, за неопределенность будущего, за то, что дала купить себя с потрохами.
По ночам мне снится мертвая голова Эрика, и это единственный человек, к которому я отношусь с симпатией, во всяком случае, он любил меня.
Виталик называет меня «королевой» и пытается лишний раз ущипнуть за задницу. Я никак не реагирую на это.
Игнат называет меня «мясом» и пытается лишний раз вывихнуть мне руку. Я никак не реагирую на это.
Только Лапицкий обращается ко мне по имени, каждый раз подчеркивая, что знает обо мне больше, чем мне хотелось бы.
– Ты огорчаешь моих ребят, – ласково говорит он голосом, не предвещающим ничего хорошего.
– Ничего не поделаешь.
– Запомни, Анна, это тебе не в постели с мужиками кувыркаться в свое удовольствие. Здесь нужно работать.
– В постели тоже нужно работать, – надменно говорю я.
– Тебе виднее, – он не упускает случая макнуть меня в грязь. – Но учти, в следующий раз Игнат сломает тебе руку, и ты быстренько прекратишь весь свой выпендреж.
– Его право.
– Ты отчаянная сука, – говорит капитан, и непонятно, чего в его голосе больше – неприязни или восхищения. – Я принес тебе твой любимый «Житан». А теперь пойдем, разомнемся.
– Я устала.
– Это приказ. Разве ты забыла, что ты теперь тварь бессловесная и подчиняешься только приказам?
…Мы спускаемся в спортзал и, искоса поглядывая друг на друга, переодеваемся в маленькой раздевалке, пропахшей едким потом Игната и всех тех, кого он с завидным постоянством укладывает на лопатки. У капитана хорошо тренированные руки, широкий разворот плеч и небольшое родимое пятно под левой грудью.
По форме оно напоминает бесстыжие губы Эрика.
Тело Лапицкого мало волнует меня, вот только родимое пятно…
…Он яростно бросает меня на маты – гораздо яростнее, чем это обычно делает Игнат. Сжав зубы от острой, идущей волнами боли, я не сопротивляюсь. Все эти подсечки, заломы рук и удары в солнечное сплетение мало интересуют меня. Капитана же моя апатия приводит в бешенство.
– Ты будешь защищаться? – Красный, взмокший от напряжения, он выплевывает слова. – Ты будешь защищаться или нет, мать твою?!.
– Пошел ты!..
– Защищайся, или я искалечу тебя, – я уже несколько раз больно ударилась о жесткие маты, и конца этому не видно.
– Пошел ты.
– Слушай, я искалечу тебя, если ты ничего не будешь делать, – его тяжелое тело прижимает меня к полу, в руке гнездится острая боль, такая острая, что я на секунду теряю сознание. Но только на секунду – побелевшие глаза капитана приводят меня в чувство: он действительно сломает мне руку…
Я ненавижу его. Господи, как я ненавижу его! Он похож на все сразу – на гнусные очки Ильи в тонкой оправе, на развороченное выстрелом плечо телохранителя Витька, на трусливый голос хирурга-пластика Николая Станиславовича, сдавшего меня и за это поплатившегося…
Собрав в кулак остатки воли, я уворачиваюсь, боль в руке отпускает, машинально я провожу прием, которому безуспешно учил меня Игнат, и Лапицкий оказывается прижатым к мату. Упершись кулаком в кадык капитана, я с трудом подавляю желание совсем не по-спортивному врезать ему по яйцам. Меня останавливает только выражение лица капитана – смесь боли и удовлетворения. Мы похожи на заигравшихся в садомазохистские игры любовников, и голос Лапицкого звучит приглушенно-нежно:
– Хорошо, девочка, хорошо…..Через два дня меня увозят с дачи – только для того, чтобы поселить на другой. Это даже не дача, скорее конфискованный у проворовавшегося чиновника особняк. Отлично отделанный снаружи, внутри он почти абсолютно пуст. Обжиты всего лишь несколько комнат. В огромном холле первого этажа, больше напоминающего зал для приемов, постоянно топится огромный камин, отделанный под мрамор. Неизменный Виталик, который выполняет здесь функции дворецкого, кухарки и истопника, целыми днями колет дрова для его всепожирающего чрева. Я так и не простила ему попыток ущипнуть меня за задницу – в отместку я исподтишка разгадываю все его кроссворды. Оказывается, я знаю множество вещей: что, например, единица дозы излучения называется бэром, а плавучее заграждение на реках – боном. Резной камень с изображением откликается на прозвище «гемма», а плавучая пристань – на прозвище «дебаркадер». Суахили, кикуйю, киконго, луганда, зулу, тсонга, свази – это африканские языки, а баптистерий – это помещение для крещения… Вот только ни по горизонтали, ни по вертикали нет меня самой.
Я все еще ничего не помню. По вечерам я принимаю таблетки, которые приносит Виталик, эти таблетки должны стимулировать память, одна в день – это немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
…Комната внизу была наполнена специфическим запахом мужчин, которые долгое время проводят вместе; переполненные пепельницы, пятна от кофе на столах, электрический чайник, шахматная доска с разнокалиберными фигурами, стоящая на холодильнике, – кто-то не доиграл партии… В углу работал телевизор – ему было абсолютно все равно, что в комнате никого нет.
Виталик на секунду исчез и появился с шубой. Он галантно распял ее на руках:
– Прошу, королева.
– Спасибо, – я отвыкла от таких знаков внимания и потому не сразу попала в рукава.
– Телефончик оставьте, – сказал Виталик невинным голосом опытного дамского угодника.
– Думаю, не стоит. Надеюсь больше никогда тебя не увидеть.
– Никогда не говори «никогда». Идем, я провожу тебя.
Он провел меня к выходу, мимо маленького тренировочного зальчика, дверь в который была приоткрыта. Два молодых человека в черных тренировочных кимоно бросали друг друга на маты. Я на секунду пожалела одного из них – высокого тонкого молодого человека с длинными волосами, забранными в хвост, – видно, что ему доставалось от спарринг-партнера – приземистого качка свирепого вида…
Виталик гостеприимно распахнул входную дверь, и пронизывающий холод сразу же забрался под полы шубы.
– Извини, дальше проводить не могу, Холодрыга собачья.
– Ничего. Куда идти?
– Смотри, – Виталик явно издевался, темень была хоть глаз выколи. – Дойдешь до ворот, они не заперты. Дальше – грунтовка, но по ней идти не стоит, до утра не доберешься. Сворачиваешь на тропу – и вперед. До станции два километра. Дойдешь до станции, сядешь на электричку в сторону Москвы – вот и вся недолга.
– На электричку?
– По-другому не выбраться. А машину ради тебя никто гонять не будет…
Только сейчас я сообразила, что у меня нет денег.
– Слушай, одолжи мне денег… У меня нет ни копейки.
– У меня тоже, – с готовностью осклабился Виталик. – Откуда деньги у бедного мента? Ну, попутного ветра…
И, не дожидаясь ответа, наглый милицейский шофер захлопнул дверь за моей спиной.
Я осталась одна.
Одна посреди февральского вечера, на пронизывающем ветру, без денег, без документов, с сомнительной станцией в двух километрах отсюда. Даже если я дойду до нее – что делать потом?.. Машинально я сделала несколько шагов к воротам, которые не были видны в темноте, руки мгновенно окоченели, и я спрятала их в карманы. В карманах было пусто. Бессмысленно пусто, так же как и в моей голове.
Спустя несколько секунд я наткнулась на машину, и она взорвала воздух надсадным воем сирены. Я опустилась у переднего колеса и завыла с ней в унисон. Холод мгновенно овладел горлом, обжег его, проник вовнутрь и застудил сердце.
Тебе некуда идти.
Лапицкий прав, тебе некуда идти. Ты попалась. В доме коньяк и бутерброды с постной ветчиной, в доме ты можешь надеяться на защиту. На иллюзию защиты…
Проклиная все на свете, я поднялась и направилась к даче, которая искушала меня теплым светом из окон. Добредя до двери, я грохнула в нее обоими кулаками и сразу же отступила, независимо сунув руки в карманы.
На пороге появился Виталик.
– Ну что, не удалось?
– Что – «не удалось»?
– Тачку угнать.
– Можно я войду? Очень холодно. – Мои руки по-прежнему независимо торчали в карманах, но голос унизился до просьбы.
– Вот видишь. Никогда не говори «никогда», – наставительно произнес Виталик, но все-таки посторонился, пропуская меня в теплый холл. – Проводить к боссу?
– Не нужно. Я сама.
…Лапицкий сидел в той же позе, в которой я оставила его. Он даже не удивился моему возвращению, он даже проявил сочувствие:
– Замерзла?
– Чего вы от меня хотите?
– Хочу, чтобы ты выпила коньяка для начала. А потом поговорим.
Я не стала сопротивляться. Я была сломлена. Молча проглотив коньяк, я посмотрела на Лапицкого и сказала то, что хотела сказать с самого начала:
– Я вас ненавижу.
– Охотно верю. Но к делу это не относится.
– Чего вы добиваетесь?
– Ты уже поняла, что идти тебе некуда. Единственный человек, который может тебе помочь, – это я. Все остальные либо упекут тебя в каталажку, где ты сгниешь, либо отстрелят тебе башку. Согласна?
– Допустим. Что дальше? – Согревшаяся Анна решила проявить остатки воли и темперамента.
– Предлагаю щадящий вариант. Ты начинаешь работать на нас. У тебя сразу же отпадают все проблемы.
– Зачем я вам?
– Ну-у… Ты неглупая. Очень неглупая. Нестандартно мыслишь в экстремальных ситуациях.
– Вы-то откуда знаете? Лейтенант на секунду замялся.
– Предполагаю. Кстати, обвинения в убийствах с тебя еще никто не снимал.
– Мне их даже не предъявляли.
– Я и говорю – соображаешь… С тобой не соскучишься. В тебе есть стержень. Есть характер. Если с тобой поработать, из тебя может получиться отличный агент. Ты можешь быть кем угодно, красивой женщиной прежде всего. Хотя ты и не в моем вкусе.
Я поморщилась: набор дешевых фраз, которые ничего не значат. Но Лапицкий истолковал мою гримасу по-своему.
– Это не комплимент. Это руководство к действию. И наконец, самое главное: у тебя нет выбора.
Я вспомнила пустые карманы и пронизывающий холод улицы.
– Да, вы правы. У меня нет выбора. Но подсыпать цианид в бокалы зазевавшихся мужиков я не буду. И производить контрольные выстрелы в голову тоже.
– Что, дешевых фильмов насмотрелась? Это только в кино безмозглые дуры стреляют почем зря. Никто от тебя этого не потребует. Так, поскачешь по нескольким постелям…
– Я не буду скакать по постелям.
– Неужели? А раньше у тебя неплохо это получалось.
– Оперативно вы собираете информацию.
– Работа такая. И потом, ты должна быть под рукой, когда вспомнишь о смерти Олега.
– Есть люди, которые очень хотели бы меня уничтожить… Они хорошо знают меня, в отличие от меня самой… Они хорошо знают, какая я теперь.
– Они хотели уничтожить тебя, а ты их. Я правильно понял твой неожиданный визит ко мне? Не волнуйся, этих людей мы сможем нейтрализовать…
– Если соглашусь – что получу взамен? – Я пристально посмотрела на Лапицкого.
– Получишь другую жизнь. И все, что необходимо для этой жизни. Ты согласна? Не слышу.
– Да, – тихо сказала я. – Я согласна.
* * *
…Я осталась на даче. Теперь, когда я согласилась на все, со мной особенно не церемонятся. Хотя я больше не живу в маленькой конуре под лестницей, окна моей новой комнаты тоже зарешечены. И это значит лишь то, что я все равно не свободна, а тюрьма имеет множество модификаций: будь то закрытая клиника, закрытая территория особого подразделения ФСБ или собственное беспамятство. Но я редко думаю об этом, мне просто некогда об этом думать – я чертовски устаю от разных вещей. От бессмысленных пробежек по утрам, от бессмысленных упражнений в маленьком, хорошо оборудованном тире – я всегда посылаю пули в «молоко», я делаю это с такой регулярностью и с таким упрямством, что на меня перестают даже злиться. Апофеозом бессмысленности являются тренировки в спортзале, где инструктор с ленивым именем Игнат каждый раз расправляется со мной, как с тряпичной куклой для следственных экспериментов.
Я отказываюсь учиться. Меня все ненавидят. Я тоже «всех ненавижу. Ненавижу за постоянные синяки, постоянные унижения, за непроходящую ломоту во всем теле, за неопределенность будущего, за то, что дала купить себя с потрохами.
По ночам мне снится мертвая голова Эрика, и это единственный человек, к которому я отношусь с симпатией, во всяком случае, он любил меня.
Виталик называет меня «королевой» и пытается лишний раз ущипнуть за задницу. Я никак не реагирую на это.
Игнат называет меня «мясом» и пытается лишний раз вывихнуть мне руку. Я никак не реагирую на это.
Только Лапицкий обращается ко мне по имени, каждый раз подчеркивая, что знает обо мне больше, чем мне хотелось бы.
– Ты огорчаешь моих ребят, – ласково говорит он голосом, не предвещающим ничего хорошего.
– Ничего не поделаешь.
– Запомни, Анна, это тебе не в постели с мужиками кувыркаться в свое удовольствие. Здесь нужно работать.
– В постели тоже нужно работать, – надменно говорю я.
– Тебе виднее, – он не упускает случая макнуть меня в грязь. – Но учти, в следующий раз Игнат сломает тебе руку, и ты быстренько прекратишь весь свой выпендреж.
– Его право.
– Ты отчаянная сука, – говорит капитан, и непонятно, чего в его голосе больше – неприязни или восхищения. – Я принес тебе твой любимый «Житан». А теперь пойдем, разомнемся.
– Я устала.
– Это приказ. Разве ты забыла, что ты теперь тварь бессловесная и подчиняешься только приказам?
…Мы спускаемся в спортзал и, искоса поглядывая друг на друга, переодеваемся в маленькой раздевалке, пропахшей едким потом Игната и всех тех, кого он с завидным постоянством укладывает на лопатки. У капитана хорошо тренированные руки, широкий разворот плеч и небольшое родимое пятно под левой грудью.
По форме оно напоминает бесстыжие губы Эрика.
Тело Лапицкого мало волнует меня, вот только родимое пятно…
…Он яростно бросает меня на маты – гораздо яростнее, чем это обычно делает Игнат. Сжав зубы от острой, идущей волнами боли, я не сопротивляюсь. Все эти подсечки, заломы рук и удары в солнечное сплетение мало интересуют меня. Капитана же моя апатия приводит в бешенство.
– Ты будешь защищаться? – Красный, взмокший от напряжения, он выплевывает слова. – Ты будешь защищаться или нет, мать твою?!.
– Пошел ты!..
– Защищайся, или я искалечу тебя, – я уже несколько раз больно ударилась о жесткие маты, и конца этому не видно.
– Пошел ты.
– Слушай, я искалечу тебя, если ты ничего не будешь делать, – его тяжелое тело прижимает меня к полу, в руке гнездится острая боль, такая острая, что я на секунду теряю сознание. Но только на секунду – побелевшие глаза капитана приводят меня в чувство: он действительно сломает мне руку…
Я ненавижу его. Господи, как я ненавижу его! Он похож на все сразу – на гнусные очки Ильи в тонкой оправе, на развороченное выстрелом плечо телохранителя Витька, на трусливый голос хирурга-пластика Николая Станиславовича, сдавшего меня и за это поплатившегося…
Собрав в кулак остатки воли, я уворачиваюсь, боль в руке отпускает, машинально я провожу прием, которому безуспешно учил меня Игнат, и Лапицкий оказывается прижатым к мату. Упершись кулаком в кадык капитана, я с трудом подавляю желание совсем не по-спортивному врезать ему по яйцам. Меня останавливает только выражение лица капитана – смесь боли и удовлетворения. Мы похожи на заигравшихся в садомазохистские игры любовников, и голос Лапицкого звучит приглушенно-нежно:
– Хорошо, девочка, хорошо…..Через два дня меня увозят с дачи – только для того, чтобы поселить на другой. Это даже не дача, скорее конфискованный у проворовавшегося чиновника особняк. Отлично отделанный снаружи, внутри он почти абсолютно пуст. Обжиты всего лишь несколько комнат. В огромном холле первого этажа, больше напоминающего зал для приемов, постоянно топится огромный камин, отделанный под мрамор. Неизменный Виталик, который выполняет здесь функции дворецкого, кухарки и истопника, целыми днями колет дрова для его всепожирающего чрева. Я так и не простила ему попыток ущипнуть меня за задницу – в отместку я исподтишка разгадываю все его кроссворды. Оказывается, я знаю множество вещей: что, например, единица дозы излучения называется бэром, а плавучее заграждение на реках – боном. Резной камень с изображением откликается на прозвище «гемма», а плавучая пристань – на прозвище «дебаркадер». Суахили, кикуйю, киконго, луганда, зулу, тсонга, свази – это африканские языки, а баптистерий – это помещение для крещения… Вот только ни по горизонтали, ни по вертикали нет меня самой.
Я все еще ничего не помню. По вечерам я принимаю таблетки, которые приносит Виталик, эти таблетки должны стимулировать память, одна в день – это немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66