Я Выхожу из игры?
– Не хочешь присутствовать при заключительном акте трагедии? – Он искушал меня, это было видно невооруженным глазом, он хотел окончательно сделать меня частью беспощадного, сокрушающего все на своем пути механизма.
Но капитан не дурак, он уже знает, что все искушения напрасны, я никогда не буду частью механизма, не для этого он кормил меня с руки, не для этого превратил в почти совершенное орудие и отправил в автономное плавание. Да я и сама вдруг поняла, что отказываюсь от почетного места в партере не потому, что мне жалко несчастного Мишу Меньших, так по-мальчишески глупо влюбившегося в меня, нет. Он стал мне неинтересен, как только перестал быть достойным противником. Как и когда сложился во мне этот стройный порядок вещей, эта удивительная гармония с миром, я не знала. Но четко знала, что все люди в моем мире делятся на две неравнозначные категории: человеческий перегной, не стоящий особого внимания, и достойные противники, лучшие враги, прекрасные враги, удивительные враги, наличие которых и придает жизни необходимую ей остроту и восхитительную прелесть.
Лещ сразу же перестал быть достойным противником и был переведен мной в первую категорию – категорию человеческого перегноя. А сам Костя Лапицкий удержался в почетной второй только потому, что благоразумно не вступал со мной в схватку и придерживался вооруженного нейтралитета. Хотя, с другой стороны, не слишком ли ты возомнила о себе, дитя мое? Я поерзала на Костиной пластиковой табуретке и решила, что буду думать именно так.
Пока кто-то не докажет мне обратного.
– Значит, отказываешься? – все еще вяло настаивал капитан. – Не хочешь насладиться плодами своей победы?
– Уволь меня от этого.
– Ну что ж, сдала парня, молодец. А ведь он был искренен с тобой, впустил в свою жизнь и даже доверил то, что и самому близкому человеку не доверишь… Разве что вокзальной девочке на ночь… Не жалко? И вообще – как ощущения?
– Нет никаких особых ощущений, – ушла от ответа я. – Обычная работа.
– Хорошо сделанная работа. Молодец, – он решил не углубляться в пустыню моих атрофировавшихся чувств, он только побродил по кромке барханов и поспешно затрусил обратно.
– Что теперь? – спросила я.
– В смысле? – не понял Костя.
– Что мне делать теперь?
– Ты была когда-нибудь в Инсбруке? – неожиданно спросил Костя.
– Ты спрашиваешь о прошлой жизни или о нынешней?
– Прости, прости… Совсем из головы вон. Кстати, ты принимаешь таблетки?
– Какие? – Я совсем выпустила из головы приданое Виталика, те самые белые шарики, которые должны были стимулировать угасшую память. Память, к которой я не хотела возвращаться. – А-а… Принимаю, конечно.
– И как?
– Ты же видишь – как. Все больше становлюсь собой. Так почему ты упомянул Инсбрук?
– Так просто. Милый городишко в Тироле, церковь Хофкирхе, шикарные трассы для слалома, тупые австрияки с маленькими задницами, как раз в твоем вкусе. Не хочешь смотаться?
– Вербуешь сторонников горнолыжного спорта?
– Именно, – Костя ласково посмотрел на меня. – Могу устроить поездку и даже лыжи выдам. Во всяком случае, десять свободных дней у тебя будет.
– А что потом?
– Не наигралась? – участливо спросил Костя.
– Нет, – честно призналась я.
– По-моему, я вырастил гомункулуса.
– Именно. Носферату – призрак ночи.
– С таким умом ты в девках не засидишься, – подвел итог Костя.
Мы просидели с ним еще несколько часов, обдумывая технические детали окончания операции и суть беседы, которую необходимо навязать чрезмерно впечатлительному телемагнату. Игра в предполагаемые вопросы и ответы, где мы были то Михаилом Юрьевичем Меньших, то демонами, плотно обсевшими его душу, так увлекла меня, что я не заметила настойчивого попискивания сотового телефона.
– Кажется, тебе звонят, – подсказал Костя. Я вытащила телефон из кармана, и несколько секунд мы оба смотрели на него.
– Кто это тебя беспокоит?
– Сам, – я подмигнула капитану. – На ловца и зверь бежит.
Наконец я решилась ответить.
– Девочка, это я, – раздался близкий голос Леща.
Такой близкий, что я даже испугалась. – Где ты?
– Дома, – соврала я. – Как ты дозвонился?
– Ребята перебросили звонок.
– Как у тебя дела?
– Отлично. Здесь жарко и много черешни. А все остальное решится завтра, и, думаю, в нашу пользу. Во всяком случае, мне дали понять это. Сопляк не так уж виноват, он просто попал под горячую руку местной Фемиды, только и всего… Надеюсь вернуться к завтрашнему вечеру. Как насчет ужина при свечах?
– Отличная мысль.
– Тогда жду тебя завтра в «Подкове». В двадцать один ноль-ноль московского. Не будет никого, только, ты и я.
«Подковой» называлось кафе, где мы провели вечер. Похоже, оно тоже находилось под покровительством Леща.
– Ты не заедешь домой?
– Нет. Я назначаю тебе свидание. И ты можешь опоздать.
– На сколько? – – Как знаешь. Я буду ждать тебя сколько понадобится…
– Меня хватит только на пятнадцать минут… Лещ помолчал. Потом тихо и неуверенно сказал:
– Я говорил тебе, что люблю тебя?
– Нет, – прошептала я чуть прерывающимся голосом влюбленной зануды, готовой сутками выслушивать ничего не значащие признания своего бой-френда.
– Я люблю тебя. Что ты думаешь по этому поводу? Я думаю, что ты просто дурак, Лещ. Слепенький дурачок, круглый идиот со своим пентхаузом, мертвой собакой, нашкодившими спецкорами и не в меру ретивой секретаршей.
– Думаю, я тоже люблю тебя.
– Так нечестно. Я первый сказал, – помехи стали невыносимыми, но его голос все равно пробился ко мне.
– А я первая подумала.
– Я жду тебя завтра в двадцать один ноль-ноль. Отключаюсь…
Капитан, с интересом прислушивающийся к нашему разговору, шумно зааплодировал и полез в карман за мелочью:
– Браво, детка! Ты все-таки фантастическая сука. С меня штраф за два раза, – он вытащил несколько монет и аккуратно сложил их столбиком.
– Можешь заплатить и за несколько раз вперед, – я бесцеремонно взяла монеты и подбросила их на руке.
– Ты собираешься меня удивлять постоянно?
– Похоже на то. Завтра в двадцать один ноль-ноль он будет в баре «Подкова». Знакомо тебе сие злачное место?
– Теоретически.
– Отправляйтесь туда, там вполне приличная кухня. Заодно и поговорите с будущей жертвой шантажа.
– Так как насчет Инсбрука?
– Я подумаю…
* * *
…Инсбрук.
Инсбрук – это отличная мысль. Капитан знает, как развлечь личный состав. Снег в мае, шезлонги на открытой террасе, альпийские луга, эдельвейсы – те самые, которые одичавшие альпинисты подбрасывали мне в палатку… Те самые, только с австрийским акцентом… Стоп-стоп, Анна, я даже тряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения, ведь альпинисты и эдельвейсы – они не имеют ничего общего с тобой. Это всего лишь легенда, сусальная сказочка, которую ты рассказала Лещарику на ночь. Не стоит так вживаться в образ влюбленной женщины, иначе ты рискуешь не выйти из него…
Впервые за несколько недель мне захотелось вусмерть надраться, чтобы заглушить пустоту, которая поселилась во мне и завладела моей душой. Пожалуй, стоит поехать к себе, купить можжевеловой водки и соленых огурцов и выпить за здоровье всех будущих врагов. Ты хорошо поработала, ты сделала все как нужно, ты сдала человека, доверившегося тебе, и даже не чувствуешь сейчас угрызений совести. Но что-то мешало окончательно расстаться с Лещом, окончательно похоронить его.
Духи. Дурацкие духи, которые он подарил мне.
Дурацкие духи, которые внесли секундное замешательство в мою душу. Они не принадлежат мне, они должны принадлежать совсем другой женщине: чуткой, ранимой, трепетной и нежной. Ничего похожего на меня.
Я вдруг вспомнила о давно забытой медсестре из клиники, кажется, ее звали Настя. Настя Бондаренко.
Единственная, кто отнесся ко мне с состраданием, маленькая медсестра, птичка на жердочке, именно так я подумала о ней, когда увидела впервые. Трогательная клептоманка, тянущая почем зря сигареты и медицинские карты больных… Тогда она проявила ко мне участие, она отерла мое разбитое лицо тогда в туалете, она даже погладила меня по волосам. И эта книга – «Тайна имени»… Она что-то говорила мне о моем аборте, она даже собиралась выяснить все подробности у анестезиолога Павлика. Отличный повод, чтобы позвонить ей и по-бабски посплетничать. А заодно и узнать кое-что о Павлике и – если повезет – о Владлене. Пригласить ее в свою скромную девичью светелку на «Кропоткинской», рассказать что-нибудь жизнеутверждающее из своей новой жизни – я ведь могу придумать о себе какую угодно историю, и все они будут выглядеть правдой. Подарить духи, порасспросить о грузине-хирурге, устроить симпатичные девичьи посиделки, почему нет?
Я без усилий вспомнила ее номер телефона и прямо на улице, едва выйдя от Лапицкого, позвонила ей по сотовому Леща. Если опять будут долгие гудки, остается только повеситься или признать, что Бог все-таки существует, если хранит таких милых девушек, как Настя, от таких порочных девушек, как я.
Долго ждать не пришлось. На том конце взяли трубку, и мрачный мужской голос произнес:
– Да. Слушаю вас.
– Попросите, пожалуйста, к телефону Настю, – невинным голоском близкой подруги произнесла я.
Воцарилось долгое молчание. На секунду мне даже показалось, что связь прервалась.
– Алло! Настю, пожалуйста.
– Ее нет, – наконец ответили мне.
– Она в клинике, на дежурстве? – Мой голосок стал еще более невинным, ни дать ни взять наперсница по любовным игрищам и забавам.
– Она умерла, – резанул голос. Трубку бросили. Умерла, повторила я про себя. Как просто. Умерла. Может быть, я не туда попала, а на другом конце телефонного провода жила другая Настя Бондаренко, другая девушка с таким же именем, смерть которой не выглядела такой несправедливой. Не птичка на жердочке, а вульгарная девица, замеченная в связях с азербайджанскими торговцами зеленью и первыми грунтовыми огурцами? Совсем другая Настя Бондаренко, не такая милая, не такая трогательная в своем безнадежном желании помочь. Интересно, отчего она умерла, она не производила впечатления больного человека? Впрочем, это легко выяснить, тем более теперь, когда я знаю адрес клиники, в которой лежала. Вот только зачем тебе это нужно, Анна? Она умерла – это следствие, а кого могут волновать причины, когда ничего невозможно исправить.
Я сидела на скамейке в каком-то случайном дворе недалеко от дома капитана. Совсем рядом катались на сломанной карусели дети, а я мрачно курила «Житан» и размышляла.
Известие о смерти девушки, которую я даже и узнать-то толком не успела, вдруг отозвалось во мне неожиданной и почти неприличной болью. Что-то здесь не так, подсказывало мне чутье, взлелеянное первоклассным фокстерьером Костей Лапицким. К смерти всегда нужно относиться подозрительно, она не заслуживает доверия, тем более такая – телефонная, отрывочная, так толком ничего и не сказавшая о себе. Я вытащила из сумки духи, подаренные Лещом. Им не повезло так же, как и Михаилу Юрьевичу Меньших, бывшему охотнику, а ныне – объекту промысла. Они никогда не обретут хозяйки. Я меланхолично откупорила пробку и вылила содержимое флакона на грязный песок – прощайте, мечты о голубых лагунах и нежных спинках крабов на отмелях. И только теперь заметила, что какая-то девочка лет пяти в спущенных гольфах и развязанных бантах в косицах неотрывно смотрит на меня.
Вернее – на флакончик в моих руках, центр детской Вселенной, предмет вожделений, источник радостей и украшение кукольного уголка. Я улыбнулась ей самой настоящей улыбкой (так искренне я не улыбалась за последнее время никому). Она тоже ответила мне улыбкой, на секунду мелькнули маленькие, не очень хорошие молочные зубы.
– Возьми, – сказала я девочке и протянула ей пустой флакон.
Она робко подошла, но за стеклянную бутылочку ухватилась цепко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Не хочешь присутствовать при заключительном акте трагедии? – Он искушал меня, это было видно невооруженным глазом, он хотел окончательно сделать меня частью беспощадного, сокрушающего все на своем пути механизма.
Но капитан не дурак, он уже знает, что все искушения напрасны, я никогда не буду частью механизма, не для этого он кормил меня с руки, не для этого превратил в почти совершенное орудие и отправил в автономное плавание. Да я и сама вдруг поняла, что отказываюсь от почетного места в партере не потому, что мне жалко несчастного Мишу Меньших, так по-мальчишески глупо влюбившегося в меня, нет. Он стал мне неинтересен, как только перестал быть достойным противником. Как и когда сложился во мне этот стройный порядок вещей, эта удивительная гармония с миром, я не знала. Но четко знала, что все люди в моем мире делятся на две неравнозначные категории: человеческий перегной, не стоящий особого внимания, и достойные противники, лучшие враги, прекрасные враги, удивительные враги, наличие которых и придает жизни необходимую ей остроту и восхитительную прелесть.
Лещ сразу же перестал быть достойным противником и был переведен мной в первую категорию – категорию человеческого перегноя. А сам Костя Лапицкий удержался в почетной второй только потому, что благоразумно не вступал со мной в схватку и придерживался вооруженного нейтралитета. Хотя, с другой стороны, не слишком ли ты возомнила о себе, дитя мое? Я поерзала на Костиной пластиковой табуретке и решила, что буду думать именно так.
Пока кто-то не докажет мне обратного.
– Значит, отказываешься? – все еще вяло настаивал капитан. – Не хочешь насладиться плодами своей победы?
– Уволь меня от этого.
– Ну что ж, сдала парня, молодец. А ведь он был искренен с тобой, впустил в свою жизнь и даже доверил то, что и самому близкому человеку не доверишь… Разве что вокзальной девочке на ночь… Не жалко? И вообще – как ощущения?
– Нет никаких особых ощущений, – ушла от ответа я. – Обычная работа.
– Хорошо сделанная работа. Молодец, – он решил не углубляться в пустыню моих атрофировавшихся чувств, он только побродил по кромке барханов и поспешно затрусил обратно.
– Что теперь? – спросила я.
– В смысле? – не понял Костя.
– Что мне делать теперь?
– Ты была когда-нибудь в Инсбруке? – неожиданно спросил Костя.
– Ты спрашиваешь о прошлой жизни или о нынешней?
– Прости, прости… Совсем из головы вон. Кстати, ты принимаешь таблетки?
– Какие? – Я совсем выпустила из головы приданое Виталика, те самые белые шарики, которые должны были стимулировать угасшую память. Память, к которой я не хотела возвращаться. – А-а… Принимаю, конечно.
– И как?
– Ты же видишь – как. Все больше становлюсь собой. Так почему ты упомянул Инсбрук?
– Так просто. Милый городишко в Тироле, церковь Хофкирхе, шикарные трассы для слалома, тупые австрияки с маленькими задницами, как раз в твоем вкусе. Не хочешь смотаться?
– Вербуешь сторонников горнолыжного спорта?
– Именно, – Костя ласково посмотрел на меня. – Могу устроить поездку и даже лыжи выдам. Во всяком случае, десять свободных дней у тебя будет.
– А что потом?
– Не наигралась? – участливо спросил Костя.
– Нет, – честно призналась я.
– По-моему, я вырастил гомункулуса.
– Именно. Носферату – призрак ночи.
– С таким умом ты в девках не засидишься, – подвел итог Костя.
Мы просидели с ним еще несколько часов, обдумывая технические детали окончания операции и суть беседы, которую необходимо навязать чрезмерно впечатлительному телемагнату. Игра в предполагаемые вопросы и ответы, где мы были то Михаилом Юрьевичем Меньших, то демонами, плотно обсевшими его душу, так увлекла меня, что я не заметила настойчивого попискивания сотового телефона.
– Кажется, тебе звонят, – подсказал Костя. Я вытащила телефон из кармана, и несколько секунд мы оба смотрели на него.
– Кто это тебя беспокоит?
– Сам, – я подмигнула капитану. – На ловца и зверь бежит.
Наконец я решилась ответить.
– Девочка, это я, – раздался близкий голос Леща.
Такой близкий, что я даже испугалась. – Где ты?
– Дома, – соврала я. – Как ты дозвонился?
– Ребята перебросили звонок.
– Как у тебя дела?
– Отлично. Здесь жарко и много черешни. А все остальное решится завтра, и, думаю, в нашу пользу. Во всяком случае, мне дали понять это. Сопляк не так уж виноват, он просто попал под горячую руку местной Фемиды, только и всего… Надеюсь вернуться к завтрашнему вечеру. Как насчет ужина при свечах?
– Отличная мысль.
– Тогда жду тебя завтра в «Подкове». В двадцать один ноль-ноль московского. Не будет никого, только, ты и я.
«Подковой» называлось кафе, где мы провели вечер. Похоже, оно тоже находилось под покровительством Леща.
– Ты не заедешь домой?
– Нет. Я назначаю тебе свидание. И ты можешь опоздать.
– На сколько? – – Как знаешь. Я буду ждать тебя сколько понадобится…
– Меня хватит только на пятнадцать минут… Лещ помолчал. Потом тихо и неуверенно сказал:
– Я говорил тебе, что люблю тебя?
– Нет, – прошептала я чуть прерывающимся голосом влюбленной зануды, готовой сутками выслушивать ничего не значащие признания своего бой-френда.
– Я люблю тебя. Что ты думаешь по этому поводу? Я думаю, что ты просто дурак, Лещ. Слепенький дурачок, круглый идиот со своим пентхаузом, мертвой собакой, нашкодившими спецкорами и не в меру ретивой секретаршей.
– Думаю, я тоже люблю тебя.
– Так нечестно. Я первый сказал, – помехи стали невыносимыми, но его голос все равно пробился ко мне.
– А я первая подумала.
– Я жду тебя завтра в двадцать один ноль-ноль. Отключаюсь…
Капитан, с интересом прислушивающийся к нашему разговору, шумно зааплодировал и полез в карман за мелочью:
– Браво, детка! Ты все-таки фантастическая сука. С меня штраф за два раза, – он вытащил несколько монет и аккуратно сложил их столбиком.
– Можешь заплатить и за несколько раз вперед, – я бесцеремонно взяла монеты и подбросила их на руке.
– Ты собираешься меня удивлять постоянно?
– Похоже на то. Завтра в двадцать один ноль-ноль он будет в баре «Подкова». Знакомо тебе сие злачное место?
– Теоретически.
– Отправляйтесь туда, там вполне приличная кухня. Заодно и поговорите с будущей жертвой шантажа.
– Так как насчет Инсбрука?
– Я подумаю…
* * *
…Инсбрук.
Инсбрук – это отличная мысль. Капитан знает, как развлечь личный состав. Снег в мае, шезлонги на открытой террасе, альпийские луга, эдельвейсы – те самые, которые одичавшие альпинисты подбрасывали мне в палатку… Те самые, только с австрийским акцентом… Стоп-стоп, Анна, я даже тряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения, ведь альпинисты и эдельвейсы – они не имеют ничего общего с тобой. Это всего лишь легенда, сусальная сказочка, которую ты рассказала Лещарику на ночь. Не стоит так вживаться в образ влюбленной женщины, иначе ты рискуешь не выйти из него…
Впервые за несколько недель мне захотелось вусмерть надраться, чтобы заглушить пустоту, которая поселилась во мне и завладела моей душой. Пожалуй, стоит поехать к себе, купить можжевеловой водки и соленых огурцов и выпить за здоровье всех будущих врагов. Ты хорошо поработала, ты сделала все как нужно, ты сдала человека, доверившегося тебе, и даже не чувствуешь сейчас угрызений совести. Но что-то мешало окончательно расстаться с Лещом, окончательно похоронить его.
Духи. Дурацкие духи, которые он подарил мне.
Дурацкие духи, которые внесли секундное замешательство в мою душу. Они не принадлежат мне, они должны принадлежать совсем другой женщине: чуткой, ранимой, трепетной и нежной. Ничего похожего на меня.
Я вдруг вспомнила о давно забытой медсестре из клиники, кажется, ее звали Настя. Настя Бондаренко.
Единственная, кто отнесся ко мне с состраданием, маленькая медсестра, птичка на жердочке, именно так я подумала о ней, когда увидела впервые. Трогательная клептоманка, тянущая почем зря сигареты и медицинские карты больных… Тогда она проявила ко мне участие, она отерла мое разбитое лицо тогда в туалете, она даже погладила меня по волосам. И эта книга – «Тайна имени»… Она что-то говорила мне о моем аборте, она даже собиралась выяснить все подробности у анестезиолога Павлика. Отличный повод, чтобы позвонить ей и по-бабски посплетничать. А заодно и узнать кое-что о Павлике и – если повезет – о Владлене. Пригласить ее в свою скромную девичью светелку на «Кропоткинской», рассказать что-нибудь жизнеутверждающее из своей новой жизни – я ведь могу придумать о себе какую угодно историю, и все они будут выглядеть правдой. Подарить духи, порасспросить о грузине-хирурге, устроить симпатичные девичьи посиделки, почему нет?
Я без усилий вспомнила ее номер телефона и прямо на улице, едва выйдя от Лапицкого, позвонила ей по сотовому Леща. Если опять будут долгие гудки, остается только повеситься или признать, что Бог все-таки существует, если хранит таких милых девушек, как Настя, от таких порочных девушек, как я.
Долго ждать не пришлось. На том конце взяли трубку, и мрачный мужской голос произнес:
– Да. Слушаю вас.
– Попросите, пожалуйста, к телефону Настю, – невинным голоском близкой подруги произнесла я.
Воцарилось долгое молчание. На секунду мне даже показалось, что связь прервалась.
– Алло! Настю, пожалуйста.
– Ее нет, – наконец ответили мне.
– Она в клинике, на дежурстве? – Мой голосок стал еще более невинным, ни дать ни взять наперсница по любовным игрищам и забавам.
– Она умерла, – резанул голос. Трубку бросили. Умерла, повторила я про себя. Как просто. Умерла. Может быть, я не туда попала, а на другом конце телефонного провода жила другая Настя Бондаренко, другая девушка с таким же именем, смерть которой не выглядела такой несправедливой. Не птичка на жердочке, а вульгарная девица, замеченная в связях с азербайджанскими торговцами зеленью и первыми грунтовыми огурцами? Совсем другая Настя Бондаренко, не такая милая, не такая трогательная в своем безнадежном желании помочь. Интересно, отчего она умерла, она не производила впечатления больного человека? Впрочем, это легко выяснить, тем более теперь, когда я знаю адрес клиники, в которой лежала. Вот только зачем тебе это нужно, Анна? Она умерла – это следствие, а кого могут волновать причины, когда ничего невозможно исправить.
Я сидела на скамейке в каком-то случайном дворе недалеко от дома капитана. Совсем рядом катались на сломанной карусели дети, а я мрачно курила «Житан» и размышляла.
Известие о смерти девушки, которую я даже и узнать-то толком не успела, вдруг отозвалось во мне неожиданной и почти неприличной болью. Что-то здесь не так, подсказывало мне чутье, взлелеянное первоклассным фокстерьером Костей Лапицким. К смерти всегда нужно относиться подозрительно, она не заслуживает доверия, тем более такая – телефонная, отрывочная, так толком ничего и не сказавшая о себе. Я вытащила из сумки духи, подаренные Лещом. Им не повезло так же, как и Михаилу Юрьевичу Меньших, бывшему охотнику, а ныне – объекту промысла. Они никогда не обретут хозяйки. Я меланхолично откупорила пробку и вылила содержимое флакона на грязный песок – прощайте, мечты о голубых лагунах и нежных спинках крабов на отмелях. И только теперь заметила, что какая-то девочка лет пяти в спущенных гольфах и развязанных бантах в косицах неотрывно смотрит на меня.
Вернее – на флакончик в моих руках, центр детской Вселенной, предмет вожделений, источник радостей и украшение кукольного уголка. Я улыбнулась ей самой настоящей улыбкой (так искренне я не улыбалась за последнее время никому). Она тоже ответила мне улыбкой, на секунду мелькнули маленькие, не очень хорошие молочные зубы.
– Возьми, – сказала я девочке и протянула ей пустой флакон.
Она робко подошла, но за стеклянную бутылочку ухватилась цепко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66