Орхидею я взяла, даже не заглянув вовнутрь, а от ужина отказалась. Куда забавнее остаться дома наедине, чем вести ничего не значащие светские разговоры под присмотром вышколенных официантов. Голенький, одинокий, не задрапированный людьми Лещ мне куда более интересен.
Он не ожидал отказа, но воспринял его мужественно. Та недоговоренность, которая возникла между нами, требовала от него кардинальных решений: должно быть, он проклинал себя за вчерашнюю несдержанность у дверей квартиры и – еще раньше – в машине. Но ничего уже нельзя было изменить.
– Знаешь, – мягко сказала я ему, – я, пожалуй, все-таки уеду к себе.
– Ты же сказала…
– Какая разница, где тебя ждать? Место и время не имеют значения.
– Имеют, – он по-прежнему ненавидел проигрывать. – Я должен видеть тебя всегда.
– Ты не сможешь видеть меня всегда. Хотя бы в силу твоей работы.
– Я должен знать, что могу увидеть тебя всегда.
– Милый, – я не подходила к нему, все это время мы держались поодаль друг от друга, – милый, я не хочу просто видеть тебя. Мне этого недостаточно. Я… Я хочу любить тебя. Я хочу быть с тобой.
Я подошла к окну и прижалась к нему лбом. И сказала, выдержав паузу, которой позавидовала бы безногая Сара Бернар на закате карьеры:
– Я хочу спать с тобой. Прости, это звучит пошло. Но я хочу спать с тобой. Я ничего не могу с этим поделать, – как раз сейчас немного бесстыдства не помешает, это подогреет прохладную кровь Леща.
– Это звучит божественно. – Он встал за моей спиной, и каждым позвонком я почувствовала, как ему хочется прикоснуться ко мне. Еще секунда, и его губы заблудятся в моих волосах.
Но он не прикоснулся.
– Тебе нравятся орхидеи?
– Не знаю. Мне никто никогда не дарил никаких экзотических цветов. Если не считать помятых эдельвейсов, которые наши одичавшие альпинисты подбросили мне в палатку на день рождения…
– А когда у тебя день рождения?
– В июле. А что?
– Просто принимаю к сведению.
– Только не вздумай купить мне тур в европейский Диснейленд. Круиз по Средней Волге меня тоже мало вдохновляет. Учти, я женщина дикая. Похожая на всех одичавших альпинистов сразу.
– Самая очаровательная дикарка из всех, кого я знал… Я придумаю что-нибудь более впечатляющее, обещаю тебе. Ты взглянешь на цветок?
– Да, конечно. Прости.
Я открыла коробочку с орхидеей. На сюрприз в стиле шикарного бриллиантового кольца Зои Тереховой я рассчитывать не могу, после вчерашнего афронта это выглядело бы двусмысленно. Но милую безделушку за все страдания вполне заслужила.
В коробочке с цветком лежал флакон. Прежде чем открыть плотно притертую пробку, я спросила у Леща:
– Это духи?
– Это больше, чем духи. Это то, что я думаю о тебе. Это то, что я чувствую в тебе. Это то, как я чувствую тебя.
Что ж, Лещ, очень мило. Мой собственный запах ускользал от меня, он был стерилен, в его отсутствии, как в зеркале, отражалась такая же стерильная душа. Оставаться без камуфляжа всегда опасно, я понимала это, но так и не подобрала себе духов: Костин «унисекс» и жеманно-обманчивые запахи стилиста Стасика, похожие на профессиональный пот проститутки со стажем, мало привлекали меня. Может быть, третья попытка удастся. У тебя есть шанс, Лещарик.
– Вот как?
– Именно так, девочка.
– А скольких женщин ты чувствуешь так же, как меня?
– Другие женщины здесь ни при чем. Эти духи сделаны на заказ. В единственном экземпляре. У меня есть приятель, парфюмер… Он составляет букеты запахов. Ты знаешь, что я сделал? Я рассказал ему, что встретил женщину своей жизни… – Лещ испуганно посмотрел на меня, но я выслушала признание благосклонно, и ни один мускул не дрогнул на моем хорошо тренированном лице. – Я попытался описать тебя… Приблизительно, потому что постичь тебя до конца невозможно… Какая ты: когда спишь, когда улыбаешься, когда говоришь со мной, когда завариваешь кофе… Когда молчишь со мной, когда ничего не боишься и боишься всего. Какая ты хрупкая и сильная одновременно.
Оригинальный способ признания в любви. Лещ. Да ты всегда и был большим оригиналом.
– Я попросил его создать духи для тебя. Совершенно новые.
– Разве это не требует времени? Большого количества времени?
– Нет. Любовь тоже не требует времени. Она либо возникает сразу, либо не возникает никогда.
– Может быть, – задумчиво произнесла я: мне ничего не было известно о любви.
– Открой их. Они должны тебе понравиться.
Не спуская с Леща глаз, я медленно открыла пробку и поднесла флакон к лицу. Чтобы лучше почувствовать запах, я опустила веки. Тонкий аромат духов робко вошел в ноздри, но спустя минуту уже заполнил все клеточки моего тела, добираясь до самых потаенных, скрытых от меня самой уголков. Происхождение запаха мне было неизвестно, как было неизвестно свое собственное происхождение, и в этом заключалось наше единственное сходство. А во всем остальном… Это был аромат незнакомой, неизвестной мне женщины, вместившей в себя целый, так далекий от меня мир: мир нежного шелкового белья, нежных полусонных объятий, нежных египетских кошек на руках, нежных песчинок на загорелой коже, нежного покалывания в пальцах от прикосновений, нежных поцелуев в острые края ключиц, нежных спинок крабов на отмелях, нежного дыхания у самых створок губ, нежного легкого вина, нежного низкого солнца, нежных теней от сплетенных тел…
Этот запах почти оскорбил меня.
Он не имел со мной ничего общего. Только теперь я поняла, как глубоко, как безнадежно Лещ ошибся во мне, как он сам загнал себя в угол призрачной страсти, из которого нет выхода. Жалкие представления о жалкой любви жалкого человека. Черт бы побрал тебя. Лещ, точно так же ты ошибся в Егоре Самарине, таком же жалком, как и ты, которого я – только я! – да еще профессиональные убийцы из команды Лапицкого сделали страстотерпцем и мучеником. Точно так же ты ошибся в своей старой собаке, такой же жалкой, как и ты, которая не смогла разглядеть во мне врага – серьезного врага, опасного врага, безжалостного врага, циничного врага. Врага, который пришел погубить все то, что тебе так дорого. Врага, который пришел разрушить твою жизнь.
– Что с тобой? – тихо спросил Лещ. – Ты плачешь? Только теперь я с ужасом почувствовала, что по щекам моим катятся тихие слезы. Только этого не хватало. Хотя… Хотя, по здравом размышлении, это самая пикантная, самая точная реакция, будем считать, что импровизация удалась.
– Нет. Нет. Я не плачу. Это по-другому называется.
– Тебе понравилось?
– Кажется, я люблю тебя.
– Кажется? – Он все еще боялся подойти ко мне.
– Я люблю тебя.
– Тебе правда понравилось?
– Я не знала, что я такая.
– Ты лучше. Ты много лучше. Ничто не может… Тогда уже я сама подошла к Лещу и, прежде чем он успел испугаться этого, положила ладонь ему на губы.
– Знаешь что, милый? Поедем ужинать…Мы отправились в то самое маленькое кафе на Сретенке, о котором говорил Лещ. Сегодня вечером в нем не было никого, кроме нас и официантов, незаметных и предупредительных. Я не могла ни на чем сосредоточиться. Капли духов, навязанных мне Лещом, жгли запястья и мочки ушей, как клейма, как стигмы, они вносили сумятицу в мою бедную, запрограммированную на уничтожение Леща голову, и мне с трудом удавалось сохранять контроль над собой.
Так, чего доброго, ты можешь переметнуться на другую сторону, Анна, но из этого ничего не получится. Слишком далеко все зашло. Сейчас ты уже не сможешь полюбить его, не потеряв навсегда, – так стоит ли стараться? Сейчас ты уже не сможешь рассказать господину Меньших всей правды без того, чтобы он не отшатнулся от тебя, – так стоит ли стараться? Одно неверное слово, одно неверное движение, и ты останешься на нейтральной полосе, не нужная ни Лещу, ни Лапицкому. И в таком случае пуля в твою надменную голову будет лучшим исходом.
Нет, пулю в голову я не хочу.
Вечеру, казалось, не будет конца. Но это уже мало заботило меня. Мы почти все время молчали, как люди, преодолевшие тяжелый подъем. Все было ясно. После первых признаний всегда возникает чувство неловкости, Анна, учти это и запомни на будущее. Как будто ты достала самыми кончиками пальцев самого дна чувств. А теперь нужно набрать в легкие воздуха и выбрать направление.
Лещ что-то вывел «Паркером» на салфетке и пододвинул ее мне.
«Почему ты молчишь?» – было написано на ней.
«Перевожу дух и осматриваю окрестности наших отношений», – забрав у него ручку, написала я.
«И как тебе этот ландшафт?"
«Мне хочется в нем остаться…»
Скоро место на салфетке кончилось, и Лещ взял другую. Эта невинная игра в расплывающиеся на тонкой бумаге чернильные реплики так увлекла нас, что мы писали весь вечер, не произнося ни слова.
«Я люблю тебя», – подвел итог Лещ и подчеркнул написанное двумя энергичными, не допускающими никаких возражений линиями.
И мне захотелось смять салфетку с признанием и вытереть ею испачканные десертом губы.
…Когда мы вернулись домой. Лещ сразу же замер, как будто почувствовал что-то неладное. Несколько секунд мы простояли в темноте, к чему-то прислушиваясь.
– Что происходит? – наконец не выдержала я. – Ты что-то слышишь?
Не хватало еще, чтобы нерасторопные людишки Лапицкого, в чине ниже лейтенантского, застряли здесь с обыском или забыли традиционный «Сезам, откройся».
– В том-то и дело, что ничего. Мертвая тишина;
– Это что-то значит?
– Не знаю. Старик, – тихо произнес он, а потом приказал:
– Старик, иди сюда!
Пес, который обычно ждал своего хозяина поблизости от дверей, не появлялся.
– Старик, – уже громче позвал Лещ. – Иди сюда, хороший пес!
Никакого движения, никакого постукивания собачьих когтей по полу.
Я поднесла руку к выключателю, но Лещ перехватил мою ладонь.
– Подожди…
– Нужно включить свет. Глупо оставаться в темноте.
– Сейчас… Старик, иди сюда, я тебе говорю.
Сжав зубы, я все-таки вырвала руку из цепких пальцев Леща и повернула выключатель. Над импровизированной кухней зажегся зеленый успокаивающий свет лампы. А почти рядом с нами, вытянув седую морду к двери, лежал Старик.
Он был мертв.
Он был мертв, я поняла это сразу: по беспомощно раскинувшимся лапам, по страшно застывшему боку, по тусклой полоске глаз, подернутой пленкой. Стойкий запах старой псины, который исходил от Старика при жизни, теперь сгладился и перестал быть резким. Но Лещ, – Лещ не увидел ничего, не захотел увидеть. Он присел на корточки перед мертвым псом и осторожно потрепал его по загривку:
– Вставай, парень. Пойдем погуляем… Там твои любимые вороны…
Господи, какие вороны среди ночи, он с ума сошел, Лещ… Неужели он не видит, что собака мертва?..
– Я куплю тебе завтра твою любимую баночную ветчину… Помнишь, когда мы переехали сюда и не могли найти открывашки… Она лежала в ящике с книгами, кто только ее туда засунул… Я открыл банку ножом, ты влез в нее всей мордой и чуть не порезался… Вставай, парень. Завтра…
– Завтра ничего не будет, – я тронула Леща за напрягшееся и такое же омертвевшее, как бок собаки, плечо. – Никакой баночной ветчины. Он умер.
– Идем гулять, – Лещ все теребил ощетинившийся от смерти загривок Старика.
Видеть это было невыносимо.
– Прекрати, – почти с ненавистью сказала я. – Старик мертв. Разве ты не видишь?
– Мертв? – глупо переспросил Лещ. – Почему мертв? Он сел на пол, положил к себе на колени голову собаки и теперь тихонько поглаживал ее.
– Он был старым. Ты же сам назвал его Стариком.
– Это была просто кличка. Просто кличка, не больше. «Почему бы нам вместе не погонять ворон, старичок». Это была просто кличка. Почему он не дождался меня?
– Он умер от старости.
– Почему он не дождался меня?..
Лещ прижался лицом к голове Старика, и плечи его глухо затряслись. Мать твою, зло подумала я, что за странная сцена: здоровый мужик, переживший в этой жизни все, видевший не одну смерть и сам заглянувший ей в глаза, сидит на полу и, как ребенок, неумело оплачивает кончину своей дворняги, годной только на то, чтобы жрать баночную ветчину и смотреть на черно-белый мир слезящимися глазами… Мать твою, мать твою, мать твою… Мне захотелось ударить его – и только потому, что сама я никогда не испытывала таких чувств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Он не ожидал отказа, но воспринял его мужественно. Та недоговоренность, которая возникла между нами, требовала от него кардинальных решений: должно быть, он проклинал себя за вчерашнюю несдержанность у дверей квартиры и – еще раньше – в машине. Но ничего уже нельзя было изменить.
– Знаешь, – мягко сказала я ему, – я, пожалуй, все-таки уеду к себе.
– Ты же сказала…
– Какая разница, где тебя ждать? Место и время не имеют значения.
– Имеют, – он по-прежнему ненавидел проигрывать. – Я должен видеть тебя всегда.
– Ты не сможешь видеть меня всегда. Хотя бы в силу твоей работы.
– Я должен знать, что могу увидеть тебя всегда.
– Милый, – я не подходила к нему, все это время мы держались поодаль друг от друга, – милый, я не хочу просто видеть тебя. Мне этого недостаточно. Я… Я хочу любить тебя. Я хочу быть с тобой.
Я подошла к окну и прижалась к нему лбом. И сказала, выдержав паузу, которой позавидовала бы безногая Сара Бернар на закате карьеры:
– Я хочу спать с тобой. Прости, это звучит пошло. Но я хочу спать с тобой. Я ничего не могу с этим поделать, – как раз сейчас немного бесстыдства не помешает, это подогреет прохладную кровь Леща.
– Это звучит божественно. – Он встал за моей спиной, и каждым позвонком я почувствовала, как ему хочется прикоснуться ко мне. Еще секунда, и его губы заблудятся в моих волосах.
Но он не прикоснулся.
– Тебе нравятся орхидеи?
– Не знаю. Мне никто никогда не дарил никаких экзотических цветов. Если не считать помятых эдельвейсов, которые наши одичавшие альпинисты подбросили мне в палатку на день рождения…
– А когда у тебя день рождения?
– В июле. А что?
– Просто принимаю к сведению.
– Только не вздумай купить мне тур в европейский Диснейленд. Круиз по Средней Волге меня тоже мало вдохновляет. Учти, я женщина дикая. Похожая на всех одичавших альпинистов сразу.
– Самая очаровательная дикарка из всех, кого я знал… Я придумаю что-нибудь более впечатляющее, обещаю тебе. Ты взглянешь на цветок?
– Да, конечно. Прости.
Я открыла коробочку с орхидеей. На сюрприз в стиле шикарного бриллиантового кольца Зои Тереховой я рассчитывать не могу, после вчерашнего афронта это выглядело бы двусмысленно. Но милую безделушку за все страдания вполне заслужила.
В коробочке с цветком лежал флакон. Прежде чем открыть плотно притертую пробку, я спросила у Леща:
– Это духи?
– Это больше, чем духи. Это то, что я думаю о тебе. Это то, что я чувствую в тебе. Это то, как я чувствую тебя.
Что ж, Лещ, очень мило. Мой собственный запах ускользал от меня, он был стерилен, в его отсутствии, как в зеркале, отражалась такая же стерильная душа. Оставаться без камуфляжа всегда опасно, я понимала это, но так и не подобрала себе духов: Костин «унисекс» и жеманно-обманчивые запахи стилиста Стасика, похожие на профессиональный пот проститутки со стажем, мало привлекали меня. Может быть, третья попытка удастся. У тебя есть шанс, Лещарик.
– Вот как?
– Именно так, девочка.
– А скольких женщин ты чувствуешь так же, как меня?
– Другие женщины здесь ни при чем. Эти духи сделаны на заказ. В единственном экземпляре. У меня есть приятель, парфюмер… Он составляет букеты запахов. Ты знаешь, что я сделал? Я рассказал ему, что встретил женщину своей жизни… – Лещ испуганно посмотрел на меня, но я выслушала признание благосклонно, и ни один мускул не дрогнул на моем хорошо тренированном лице. – Я попытался описать тебя… Приблизительно, потому что постичь тебя до конца невозможно… Какая ты: когда спишь, когда улыбаешься, когда говоришь со мной, когда завариваешь кофе… Когда молчишь со мной, когда ничего не боишься и боишься всего. Какая ты хрупкая и сильная одновременно.
Оригинальный способ признания в любви. Лещ. Да ты всегда и был большим оригиналом.
– Я попросил его создать духи для тебя. Совершенно новые.
– Разве это не требует времени? Большого количества времени?
– Нет. Любовь тоже не требует времени. Она либо возникает сразу, либо не возникает никогда.
– Может быть, – задумчиво произнесла я: мне ничего не было известно о любви.
– Открой их. Они должны тебе понравиться.
Не спуская с Леща глаз, я медленно открыла пробку и поднесла флакон к лицу. Чтобы лучше почувствовать запах, я опустила веки. Тонкий аромат духов робко вошел в ноздри, но спустя минуту уже заполнил все клеточки моего тела, добираясь до самых потаенных, скрытых от меня самой уголков. Происхождение запаха мне было неизвестно, как было неизвестно свое собственное происхождение, и в этом заключалось наше единственное сходство. А во всем остальном… Это был аромат незнакомой, неизвестной мне женщины, вместившей в себя целый, так далекий от меня мир: мир нежного шелкового белья, нежных полусонных объятий, нежных египетских кошек на руках, нежных песчинок на загорелой коже, нежного покалывания в пальцах от прикосновений, нежных поцелуев в острые края ключиц, нежных спинок крабов на отмелях, нежного дыхания у самых створок губ, нежного легкого вина, нежного низкого солнца, нежных теней от сплетенных тел…
Этот запах почти оскорбил меня.
Он не имел со мной ничего общего. Только теперь я поняла, как глубоко, как безнадежно Лещ ошибся во мне, как он сам загнал себя в угол призрачной страсти, из которого нет выхода. Жалкие представления о жалкой любви жалкого человека. Черт бы побрал тебя. Лещ, точно так же ты ошибся в Егоре Самарине, таком же жалком, как и ты, которого я – только я! – да еще профессиональные убийцы из команды Лапицкого сделали страстотерпцем и мучеником. Точно так же ты ошибся в своей старой собаке, такой же жалкой, как и ты, которая не смогла разглядеть во мне врага – серьезного врага, опасного врага, безжалостного врага, циничного врага. Врага, который пришел погубить все то, что тебе так дорого. Врага, который пришел разрушить твою жизнь.
– Что с тобой? – тихо спросил Лещ. – Ты плачешь? Только теперь я с ужасом почувствовала, что по щекам моим катятся тихие слезы. Только этого не хватало. Хотя… Хотя, по здравом размышлении, это самая пикантная, самая точная реакция, будем считать, что импровизация удалась.
– Нет. Нет. Я не плачу. Это по-другому называется.
– Тебе понравилось?
– Кажется, я люблю тебя.
– Кажется? – Он все еще боялся подойти ко мне.
– Я люблю тебя.
– Тебе правда понравилось?
– Я не знала, что я такая.
– Ты лучше. Ты много лучше. Ничто не может… Тогда уже я сама подошла к Лещу и, прежде чем он успел испугаться этого, положила ладонь ему на губы.
– Знаешь что, милый? Поедем ужинать…Мы отправились в то самое маленькое кафе на Сретенке, о котором говорил Лещ. Сегодня вечером в нем не было никого, кроме нас и официантов, незаметных и предупредительных. Я не могла ни на чем сосредоточиться. Капли духов, навязанных мне Лещом, жгли запястья и мочки ушей, как клейма, как стигмы, они вносили сумятицу в мою бедную, запрограммированную на уничтожение Леща голову, и мне с трудом удавалось сохранять контроль над собой.
Так, чего доброго, ты можешь переметнуться на другую сторону, Анна, но из этого ничего не получится. Слишком далеко все зашло. Сейчас ты уже не сможешь полюбить его, не потеряв навсегда, – так стоит ли стараться? Сейчас ты уже не сможешь рассказать господину Меньших всей правды без того, чтобы он не отшатнулся от тебя, – так стоит ли стараться? Одно неверное слово, одно неверное движение, и ты останешься на нейтральной полосе, не нужная ни Лещу, ни Лапицкому. И в таком случае пуля в твою надменную голову будет лучшим исходом.
Нет, пулю в голову я не хочу.
Вечеру, казалось, не будет конца. Но это уже мало заботило меня. Мы почти все время молчали, как люди, преодолевшие тяжелый подъем. Все было ясно. После первых признаний всегда возникает чувство неловкости, Анна, учти это и запомни на будущее. Как будто ты достала самыми кончиками пальцев самого дна чувств. А теперь нужно набрать в легкие воздуха и выбрать направление.
Лещ что-то вывел «Паркером» на салфетке и пододвинул ее мне.
«Почему ты молчишь?» – было написано на ней.
«Перевожу дух и осматриваю окрестности наших отношений», – забрав у него ручку, написала я.
«И как тебе этот ландшафт?"
«Мне хочется в нем остаться…»
Скоро место на салфетке кончилось, и Лещ взял другую. Эта невинная игра в расплывающиеся на тонкой бумаге чернильные реплики так увлекла нас, что мы писали весь вечер, не произнося ни слова.
«Я люблю тебя», – подвел итог Лещ и подчеркнул написанное двумя энергичными, не допускающими никаких возражений линиями.
И мне захотелось смять салфетку с признанием и вытереть ею испачканные десертом губы.
…Когда мы вернулись домой. Лещ сразу же замер, как будто почувствовал что-то неладное. Несколько секунд мы простояли в темноте, к чему-то прислушиваясь.
– Что происходит? – наконец не выдержала я. – Ты что-то слышишь?
Не хватало еще, чтобы нерасторопные людишки Лапицкого, в чине ниже лейтенантского, застряли здесь с обыском или забыли традиционный «Сезам, откройся».
– В том-то и дело, что ничего. Мертвая тишина;
– Это что-то значит?
– Не знаю. Старик, – тихо произнес он, а потом приказал:
– Старик, иди сюда!
Пес, который обычно ждал своего хозяина поблизости от дверей, не появлялся.
– Старик, – уже громче позвал Лещ. – Иди сюда, хороший пес!
Никакого движения, никакого постукивания собачьих когтей по полу.
Я поднесла руку к выключателю, но Лещ перехватил мою ладонь.
– Подожди…
– Нужно включить свет. Глупо оставаться в темноте.
– Сейчас… Старик, иди сюда, я тебе говорю.
Сжав зубы, я все-таки вырвала руку из цепких пальцев Леща и повернула выключатель. Над импровизированной кухней зажегся зеленый успокаивающий свет лампы. А почти рядом с нами, вытянув седую морду к двери, лежал Старик.
Он был мертв.
Он был мертв, я поняла это сразу: по беспомощно раскинувшимся лапам, по страшно застывшему боку, по тусклой полоске глаз, подернутой пленкой. Стойкий запах старой псины, который исходил от Старика при жизни, теперь сгладился и перестал быть резким. Но Лещ, – Лещ не увидел ничего, не захотел увидеть. Он присел на корточки перед мертвым псом и осторожно потрепал его по загривку:
– Вставай, парень. Пойдем погуляем… Там твои любимые вороны…
Господи, какие вороны среди ночи, он с ума сошел, Лещ… Неужели он не видит, что собака мертва?..
– Я куплю тебе завтра твою любимую баночную ветчину… Помнишь, когда мы переехали сюда и не могли найти открывашки… Она лежала в ящике с книгами, кто только ее туда засунул… Я открыл банку ножом, ты влез в нее всей мордой и чуть не порезался… Вставай, парень. Завтра…
– Завтра ничего не будет, – я тронула Леща за напрягшееся и такое же омертвевшее, как бок собаки, плечо. – Никакой баночной ветчины. Он умер.
– Идем гулять, – Лещ все теребил ощетинившийся от смерти загривок Старика.
Видеть это было невыносимо.
– Прекрати, – почти с ненавистью сказала я. – Старик мертв. Разве ты не видишь?
– Мертв? – глупо переспросил Лещ. – Почему мертв? Он сел на пол, положил к себе на колени голову собаки и теперь тихонько поглаживал ее.
– Он был старым. Ты же сам назвал его Стариком.
– Это была просто кличка. Просто кличка, не больше. «Почему бы нам вместе не погонять ворон, старичок». Это была просто кличка. Почему он не дождался меня?
– Он умер от старости.
– Почему он не дождался меня?..
Лещ прижался лицом к голове Старика, и плечи его глухо затряслись. Мать твою, зло подумала я, что за странная сцена: здоровый мужик, переживший в этой жизни все, видевший не одну смерть и сам заглянувший ей в глаза, сидит на полу и, как ребенок, неумело оплачивает кончину своей дворняги, годной только на то, чтобы жрать баночную ветчину и смотреть на черно-белый мир слезящимися глазами… Мать твою, мать твою, мать твою… Мне захотелось ударить его – и только потому, что сама я никогда не испытывала таких чувств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66