А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


- Погуляй, Леня, а потом мы с тобой в театр пойдем. Ты же хотел этот спектакль посмотреть, два места за нами.
- А, этот! Ну пойдем посмотрим, что там Юртов наворочал.
Леонид Павлович вообще-то не любитель театров, но спектакль тенденциозный, да и идти недалеко.
Вечером они сидели в восьмом ряду, и Строев старался не задерживаться на лицах, знал, что многие рассматривают, а позировать не любил, тяготился такой вот известностью.
Спектакль был довольно смелый. Тем таких в искусстве ещё не было. Десятилетиями они звучали на устах, а вот теперь пробились и в творчество. За игрой актеров Леонид Павлович увидел главную режиссерскую задачу влезть в душу к зрителям, дать понять, что можно теперь обсуждать любые темы без оглядки. И актеры старались, ходили среди зрителей, создавали эффект присутствия, задавали в зал вопросы, интересовались, откуда кто приехал, кому как живется и просили чувствовать себя как дома. Леонид Павлович усмехался. Он бы давно ушел, но ему было приятно посмотреть на действительно талантливых актеров. И если бы не один из них, улыбчивый Барнилов (чье имя приводит всех женщин в трепет), который с успехом вел роль положительного героя, все бы кончилось обычно. Но обаяние Барнилова было огромно. Когда он улыбался - улыбались все, и Леонид Строев попадал под его гипнотическое обаяние, расплывался, как последняя девица, внимая его призывам к откровению.
Удалось Барнилову разговорить нескольких зрителей, а одного даже вывести на сцену, откуда этот зритель поведал о надеждах и чаяниях своего села.
- Товарищи, - торжествовал Барнилов, - мы сегодня здесь все равны, критикуем всех и себя тоже, так чего мы боимся, давайте стремиться к открытости, чего нам бояться, если от нашего страха и происходят все ужасы и беды. Равнодушие - вот наследие нашего прежнего времени. И я был не так уж хорош (схитрил Барнилов), но теперь - мы творцы жизни. Что у кого наболело, высказывайте, чего вы боитесь?
Леонид Павлович недоумевал: зачем режиссер так настоял на подключении зрителей? Какой-то неуместный диспут. Но любопытно все-таки посмотреть на того, кто не выдержит искушения. Барнилов разгуливал в зале и не унимался. Его призыв звучал уже как осуждение.
- Неужели мы такие трусливые? Чего мы боимся?
- А мы и не боимся! - разорвалась долгожданная бомба.
Леонид Павлович вздрогнул. Ему показалось, что это заявил он сам. Он скосил глаза и не увидел Светлану Петровну на месте. Она, наступая на ноги сидящим, устремилась на сцену.
- Подсадная, - прошептал кто-то сзади.
"Она делает из меня идиота! Боже, что она творит!" - втянул голову в плечи Леонид Павлович.
Электрический разряд пронзил его тело, захотелось тут же провалиться, вынестись вон из зала, отречься от Светланы Петровны, навеки забыть весь этот позор.
- Я хочу сказать, - продолжала уже со сцены Светлана Петровна, - что хотя наше правительство...
Зал онемел. Как только Леонид Павлович не поседел. Он впервые испытал предынфарктное состояние. Нет, не то что был не согласен с её доводами (тем более, что она декламировала выжимки из его собственных суждений), но так же нельзя, никуда не годится и зачем про органы и идеологию, когда здесь храм искусства, господи, так проблемы не решаются!
Актеры бледнели и цепенели по мере того, как Светлана Петровна расходилась. Барнилов пытался угомонить свою жертву. Какой там! Теперь она была неуправляема. Она только тогда сошла в притихший зал, когда выплеснула все, что слышала и знала. Она была бледна, но несказанно довольна, ей посчастливилось вкусить истинное наслаждение, небывалое ещё в её жизни. Переступила.
Вот эту идиотическую потребность в авантюре Леонид Павлович всегда в ней чувствовал, всегда вовремя гасил излишки эмоций, и вот не досмотрел все же!
На сцене Барнилов пытался сделать одну из своих обаятельнейших улыбок, но это у него плохо получалось. Зрители смотрели в пол, будто на сцене произошло нечто непристойное. Начавшие розоветь актеры бросали демократические шуточки, но зал безмолвствовал.
- Ну и что! - воспалился Барнилов, - вот видите, человек говорит, как думает. Главное, сказать, чтобы не мучиться. Так чего мы боимся? ухватился он наконец за спасительную фразу и ослепил улыбкой. - Теперь все убедились, что одной критикой и словами ничего не изменишь. Так будем же искать пути для действенного решения проблем, давайте не говорить, а трудиться, каждый способен на своем месте горы свернуть.
- Важно, чтобы слова не расходились с делом, - поддержал из глубины зала оттаявший актер.
- Вот видите, какие у нас женщины.
Послышались смешки.
- И никто, как вы убедились, ничего против. Ничего страшного не произошло! Так чего мы боимся? - он сделал долгую паузу, - Пусть этот вопрос останется открытым!
Спектакль продолжался.
За вспотевшей спиной Леонид Павлович снова услышал: "Видно сверху разрешили, подсадная." Эту фразу расслышал и Барнилов, он открыл рот, хотел возразить, но передумал, видимо решил - пусть так и считают, коли хочется.
Леонид Павлович не мог видеть Светлану Петровну. В антракте он шепнул ей: "Дуй сейчас же домой!" и стал прохаживаться в фойе, разглядывая портреты. Но Светлана Петровна не отставала.
Подходили знакомые, ехидничали:
- Леонид Павлович, Светлана Петровна подрабатывает в театре? - и премило улыбались.
Сам Барнилов вышел, узнав, что Светлана Петровна - жена самого Строева.
- Молодец! В горящую избу войдет! - заразительно смеялся он, пожимая руку, - Спасибо, очень мило вышло!
Леонид Павлович сводил разговоры на тему пассаж в пассаже, делал вид, что разыграл все сам, мудро подшутил над драматургом, а майка и трусы тем временем промокли насквозь. Он решил продержаться до конца, дабы не увеличивать слухи и конфуз.
Всю дорогу к дому Светлана Петровна побито семенила за ним на почтительном расстоянии. Теперь-то она поняла, что сотворила безобразие. И лишь ввиду беспредельного человеколюбия Леонид Павлович не применил рукоприкладства. По правде, у него и сил физических не осталось. Двое суток он не вставал с постели.
Но зато с того случая просочилась в покой и распорядок необъятная тоска. Новый дом дал трещину, и в голову к Строеву ворвался хаос. Миллионы корешков отличнейших книг вновь завладели воображением, тысячи тезисов и мудрых изречений, добро и зло слились в единый монолит, лицо непознанного Якова отражалось отовсюду. Ручка и бумага опротивели. Сердобуева обозвал дураком, а Нематод упредительно не являлся.
Как и в юности, преследовали вопросы, на которые не находил ответов. Такое чувство, будто в голове и теле начался радиоактивный распад. Мысли бегали по кругу: зачем миллионы книг и полотен, симфоний и фильмов? Как на экране дисплея появлялись столбики отпечатанных страниц и стремительно менялись строчки, не меняя смысла и не добираясь до главного. Мучили резкие слова Леночки из того прошлого, когда спорил с Кузьмой, а она встряла, и раздраженно сказал ей: "Не лезь, когда говорят люди старше и опытнее тебя." Она вспыхнула и ответила, совсем, как Ксения, точно и навсегда: "То, что вы, мудрецы, делаете, все для нас, и сколько бы вы не наделали, отмахиваясь от нас, чего бы вы тут не навозводили и не натворили, не назвали лучшим и образцовым - нам рушить, сжигать или принимать. Вы же все равно умрете!"
Какой-то жуткой справедливостью веет от слов дочери.
- Гад Кузьма, сволочь Кузьма! - бормотал часто, вспоминая, как Бенедиктыч улыбался её словам. Вышагивал по кабинету и все воспроизводил и воспроизводил, как совсем недавно пришел к ней в общежитие, где она пропадала неизвестно зачем и с кем, и нашел её на лестнице у входа в подвал, курящую сигарету, сидящую с какой-то такой же бессмысленной и дерзкой, тоже курящей и тоже в бегах от папы с мамой, как представил тогда, что они часами вот так говорят всякое, молчат, курят, сидят, нехотя бегают на лекции и возвращаются в подвал, какие-то получеловеки, когда всюду события и жизнь, когда ради них все возводится и пишется, они сидят где-то между лестницей и стеной на ящиках, время идет, курят, говорят, мечтают о чепухе, долго и глупо смеются, молчат и ждут, ждут, ждут чего-то.
Потом шли с ней, и от избытка жалости и любви к ней, взял её за руку и почувствовал, что это не его рука, не его человек, что там другой мир, другие глаза. А она как-то медленно, а потом все серьезнее и быстрее говорила, заглядывая в глаза:
"Папа, у тебя бывало, когда я была совсем крошка, ты шел по белому снегу, среди города один, когда что-то ширилось и росло в тебе, ты был молод, и все впереди, ты шел, падал снег, он пьянил и насыщал твое сознание свежестью, ты был смел и полон сил, ты хоть на какую-нибудь чуточку думал обо мне, идущей по снегу, которая совсем такая, как я, и все впереди, идущая по снегу, воображающая тебя, молодого, идущего по снегу, полного восторга, надежд и сил, думающего о маленькой дочери, которая идет по снегу уже взрослой, воображающей тебя молодого, идущего по снегу?.."
Она остановилась, и рука её выскользнула из его руки.
Тогда сказал ей:
"Ты запуталась, Леночка, но я тебя понимаю, я думал о тебе, я всегда заботился о тебе, ты же у меня единственная..."
А сейчас, вышагивая по кабинету, думал, что нужно было сказать, что никого у меня больше нет, что да, не было такого момента со снегом, но что-то знакомое во всем этом чувстве, что нечто подобное было, что этот хаос и есть начало движения, прорастание настоящего чувства из юной чувствительности, что пока все не так, но будет по-другому, потому что ничего не осталось, кроме непознанной дочери - единственной и чужой...
Шли, и выговаривал ей, кровинушке, что так до добра не дойдет, что потрясен её легкомыслием, несерьезностью, пустым времяпровождением, что она не думает об отце, который презирает мягкотелых людей. Она слушала, и пропасть углублялась и ширилась, потом она, не ответив, стала рассказывать про маму, и что мама зовет во сне Бенедиктовича. Тогда это показалось смешным и сентиментальным.
- Гад Бенедиктыч! Сволочь Кузьма! - бормотал и мотался по кабинету, Тоже мне панацея! Психопат, шизофреник, интриган!
И понимал, что проиграл то, на что и смешно было ставить ставку. Получив все, остался ни с чем. И вновь, как в юности, больно ощутил ту грань, за которой начинается сумасшествие.
И уже ядовито представлял:
"Вот сейчас в белом венчике из роз Кузю на крест - и понесем впереди. Всем семейством, с поклонниками его чудачеств, с хрюшкой, с этим Веефомитом и билетерщиком, с мальчишками - и утешит всех, осветит. Тьфу!"
Тикали часы и мечтал:
"Отрекусь, поеду к Кузе, буду просто смотреть, поумнею, нового наберусь, тогда что-нибудь и выйдет. Заново! Как славно мы с ним раньше на равных спорили!"
"Сентиментальничаешь, - охлаждал себя, - ничего не возвратишь. Из тупика в тупик. Кузя сам маньяк, его окати холодной водой - и он взвоет, как я."
Так разрывался между трех смыслов, хандрил, видел Леночку, идущую по снегу, и ел борщ, который так славно умела приготовить Светлана Петровна.
* * *
Приехали они, когда Кузьма Бенедиктович готовил себе постель. Предвкушал, как уйдет в океан сна и растечется там опытом. Он спит теперь по четыре-пять часов, идея высасывает из него всю оставшуюся жизнь. Спит он в мастерской на ложе из досок, среди бардака, в котором одному ему видимый порядок, любит, чтобы подушка была повыше, пьет перед сном холодное молоко, посасывает незажженную трубку. Он все впускает в голову: вчера, сегодня и завтра, детали и мелочи. Они накапливаются за день и кажется, что вот-вот Кузьма Бенедиктович доберется до последнего штриха, увидит бесконечную конечность... Самое время лечь спать, не то поясница начнет стрелять, она всегда так, когда Кузьма Бенедиктович вплотную подбирается к итогам. Предупреждение получается. И до сих пор он не поймет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60