Не мешало бы с Бенедиктычем продумать, как устроить вечное лето. Хотя нет, опять появится серьезная проблема: что мы будем делать с тоской по снегопаду?
* * *
"Голова Бенедиктыча взорвалась, словно лопнутый воздушный шарик, и идея вышла в мир, как пыльца от цветов разнеслась по всему свету, и невидимая мысль рассыпалась, как пепел, кружила в воздухе и опускалась на головы и плечи прохожим..."
Когда Веефомит сидел и писал свою книгу, которую решил назвать "Трубка и пепел", в комнату сквозь открытое окно вошла духота и в небесах громыхнуло. И это как раз в тот момент, когда Веефомит описывал взорвавшуюся голову Бннедиктыча. И если вначале Веефомита била нервная дрожь, то теперь он только удивлялся своей способности собирать себя воедино. Он физически чувствовал, как от движения руки по бумаге в пространство расходятся волны и блуждают в поисках уснувших образов, способных ожить ради далеких мечтаний. Веефомит перебирал чужие желания о Золотом Веке и хмыкал, вспоминая, как люди мучились, разрываясь между необходимостью стабильности и созданием прекрасных, но разрушительных форм. Он рассматривал архив Бенедиктыча, и многие мечтания сограждан нельзя было вспоминать без хохота. Он и смеялся, не сожалея о грядущей технократической глупости, веря лишь в случай, который сам же пустил блуждать среди поколений.
Вееефомит посмотрел на сизую тучу и почувствовал, как в лицо пахнуло ветерком и прохладой. Он закончил книгу и с чувством исполненного долга следил за рукой, выводящей очередные итоги. Эта рука неуверенно замирала перед словом "Веефомит", и тогда Валерий Дмитриевич опускал взгляд, чтобы не мешать поиску выражений. Он знал, как нелегко вырывать себе отслуживший глаз, который столько видел. И Веефомит терпеливо ждал, когда ему поможет эта рука: выговорит, выпишет, воссоздаст.
Он видел, как за окном по улицам бежали люди, опасаясь скорого и щедрого вождя. Вот и первые капли захрустели по жести, шторы вздулись, и стало необычайно сумеречно, и гром прокатился мощной волной, а ветер вскружил листья березам. Веефомит ждал очень простого и человеческого решения и уже не понимал, почему эта рука тянет кота за хвост, если нет более простой милости - исполнить простейшее желание человека Веефомита, о котором он так искусно и так вечно молчал. Но руку словно заело, и прежде, чем одарить, она вслушивалась в сотни почему, как, кто из этого выйдет и что это будет означать.
Веефомит окаменел от бессилия и негодования, и вдруг тяжелые нити воды косо вонзились в землю, и пьяная свежесть вскричала в душе Веефомита, не помня как, он толкнул эту чужую застывшую авторскую руку, и тогда увидел, как босоногая москвичка бежит по пузырящемуся асфальту, как её мокрые волосы, мокрое платье и залихватский танец, где в лужах её тысячекратная молодость, освобождают душу от гнева изнурительных и одиноких лет. В этой её очистительной пляске, в извивах рук и мелькании ног не было ни мелочных проблем, ни хаоса жизни, ни слов, ни звуков, ни всяческих отвращений и идей.
Гром резал с новой силой, и сладостный хруст треснутого неба вернул Веефомиту себя. Всклокотал уже небывалый ливень, и Валерий Дмитриевич сошел с ума.
А она, мокрая и счастливая, шлепала по лужам, и рот её раскрывался в неслышном смехе. И с каждой вспышкой молнии она становилась все притягательнее и красивее. Это было начало лета. И когда солнце высунуло морду, и брызги заиграли цветом, Веефомит, одаренный праздником души и заполученной свободой, бросился навстречу ей, содрав с лица бороду, как выцвевшую послепраздничную мишуру.
"Спасибо, Кузьма, спасибо, милый!" - бормотал он, на
бегу срывая одежду.
Он мчался вон из своего дома, натыкаясь на старинную мебель и ворча. Он боялся, что не успеет шагнуть под этот первый и никому не принадлежавший ливень. Он зацепился трусами за что-то, рванулся, и они треснули, обнажив белую, как смерть, ягодицу. И вновь, когда ему на крыльце обожгло холодом и бездной, ухнул громом и бешенный ливень вырос в тумане. Веефомит вскричал от боли и восторга и, забыв обо всем на свете, помчался по бурлящим лужам к ней, сливавшейся с потоками воды и белой красотой.
Так они и встретились: её тело и его желание, она - с ненужным прилипшим платьем, с посиневшими губами и каплями, сверкающими в прядях волос, а он - бессильный вымолвить слово, белый, нелепый и глупый от всего этого счастья...
И когда они оказались дома, и всюду стало чисто и светло, он сказал ей, закутанной в простыни, что говорить ему абсолютно нечего. И она ответно рассмеялась, заметив дыру на трусах и его розовеющую ягодицу.
* * *
Когда Бенедиктыч исчез, Калуга приуныла. Даже правительство пришло в растерянность. Ибо все разобрались, что самобытный изобретатель создал странную установку, объемно и чувственно воссоздающую события давно минувших дней. Этого он никогда не скрывал, и никто не видел в этом ничего плохого. На то он и самобытный изобретатель. К нему и комиссии приезжали и запатентовали все, как положено. Но оказалось, что такая система воспроизводит только то, что человек желает вспомнить, то есть чаще всего он желаемое выдает за действительное. Конечно, березки, столбы, машины и разные прочие малоговорящие веши он вспоминает реально, как есть, но вот что касается своего поведения и взаимоотношений - тут всегда память дает кривизну. И не потому, что каждый обязательно лжет, попросту всем ради самосохранения хочется быть лучше. Иногда испытуемый был бы и рад вспомнить непредвзято, но механизмы вытеснения самопроизвольно срабатывают, когда, например, человек рассказывал жене все, что думает о правительстве, а в ходе эксперимента, припоминая сказанное, начинал додумывать, опускать, забывать и применять воображение, которым ранее никогда не пользовался. И даже самые кристально честные люди, отвечающие за безопасность стихийных бедствий не вольно воспроизводили себя на экранах такими идеальными, что сослуживцы ни их, ни себя просто не узнавали. То же и с покаянными воспоминаниями, они всегда оказывались фальшивыми. Так что эта система не нашла применения, разве психиатры, кажется заинтересовались.
И лишь позже удалось выяснить, что без Бенедиктыча система мертва. Исключительность его таланта - в физическом перевоплощении, он мог вбирать различные типы и, откинув выдуманное, видеть, что было конкретно в прошлом или как бы повел себя тот или этот в будущем.
И когда у Веефомита в голове прояснилось, он утверждал, что Бенедиктыч разглядел грядущее до определенных границ, где и поджидает, чтобы заняться более существенным.
Что-то в этом роде поняло даже правительство. Но все же оно удивлялось, как это он ушел в свой памятный и воображаемый объем, если воссоздание прошлого при всей ощутимости остается иллюзией, а будущее, не имея даже археологических доказательств, является пусть и художественным, но вымыслом? От таких проблем, и у самых ответственных ученых в головах быстро развивалась мозговая опухоль, не приносящая им, впрочем, особого вреда. Поэтому спустя какой-то период осознанного пространства население мирно разделилось на приверженцев тех или иных легенд.
Первым прошел слух, что исчезновение - всего-навсего фокус, а порошок, что был на полу, действительно табачный пепел. Противники и сторонники устроили осмотр, но пепла уже не было; Леночка зачем-то смела его и развеяла по ветру. Каждый остался при своем мнении.
Говорили о высоком электрическом напряжении, но недолго, потому что буквально глупых людей давно уже не было.
Но наконец объявился некто селянин со смешной фамилией Психуй и молниеносно распространил следующее сообщение. Кого-то он пас или что-то собирал в лесу и увидел, как двое мужчин, женщина и собака суетятся на большой поляне. Мужчины стаскивали в кучу сухие ветки, а женщины играли с псом в догонялки. Селянин заинтересовался и наблюдал за ними с полчаса, пока не началось нечто ужасное. Один привязал мужчину и женщину к дереву, вокруг которого лежал хворост, и поджег его. Собака жутко завыла, смотреть дальше у Психуя не было сил, он бросился домой и никому о случившемся не рассказывал, пока не приехал его родственник и не сообщил о калужских событиях. Многие побывали на этой поляне и видели обгоревшее дерево, но останков не обнаружилось, и потому это сообщение считалось не более, чем красивой легендой.
А некоторые деловые и трезвомыслящие люди пришли к выводу, что Бенедиктыч и его старая жена (почему-то они так назвали Ксению) бежали, и не куда-нибудь, а на острова Антиподов, потому что Кузьма Бенедиктович высчитал, что именно там самый лучший климат на планете. "И вообще, добавляли со вздохом, - там такой огромный океан".
Тем временем поднялась волна религиозности. Еще при наличии Бенедиктыча начались паломничества, но теперь в Калуге целыми днями толкался приезжий народ. Это радовало общительных и гостеприимных калужан.
Всеми уважаемое правительство недолго пребывало в растерянности. Из небытия поднялось старое изречение: "талант - есть власть", очень скоро создали программу вычисления самобытных талантов и поиска чудаков. Призывали Строева написать правдивые эссе о последнем вечере, но Леонид Павлович был занят, он ездил по городам и весям и изымал свои книги из личных и публичных библиотек. Он даже интервью отказался давать, а на вопрос: кем ему приходится Ксения, отвечал, что она ему никогда не принадлежала. И только Раджик сообщил, что Леонид Павлович пишет труд под названием "Силою князя бесовского".
Все были вынуждены признать, что окружение Бенедиктыча заметно отличалось от других окружений, особенно глазами и усмешками.
Чего стоил, например, Нектоний, никому не говорящий, что дорабатывает последнюю схему мира. Или Веефомит, сделавший героем повествования самого себя и рассказывающий всем, что зовет свою москвичку Отражением, а она титуловала его Прохожим, которого если и успеешь спросить, то уже не увидишь, а если и увидишь, не успеешь спросить. И когда он отвлекался от сладостных общений, то горожане находили в своих постелях листы с его размышлениями и грезами, чтобы наутро всем захотелось либо воплощать, либо перечить. В минуты вменяемости Веефомит оправдывался, говоря, что создает новые условия, в которых у каждого десятого вырастет алмазный язык, коим можно разрезать на куски любую тупость.
Но все же ночами, когда москвичка, обветренная счастьем, спала, Веефомит подкрадывался к столу и из тюбика пасты выдавливал книгу, чтобы успокоить ею летучую мышь, выстрадавшую уши, когти, крылья и свой скоростной полет. В эти минуты самым бодрящим ощущением для него было погружение в ночную толщу воды, где невидимое черное прикосновение холодной и живой массы - каждый раз подтверждало ему отгадку жизни, после чего он гасил свет и притворялся нормальным до своего следующего пришествия.
И если философ прибегал и спрашивал: "Но ты-то, ты же мог спрятаться с ними в пещере?", то Веефомит отвечал, что тогда бы получился слишком длинный ряд имен и чисел, что, как и единение, способствовало бы идиотизму. Но философ давно и сам предполагал и даже высчитал - Веефомита нет, а есть тот, которого он породил, порождающий, в свою очередь, Веефомита, которого уже нет. К таким высказываниям философа трудно было прислушаться, тем более здесь явно чувствовалось влияние парадоксальной Зинаиды, что иногда мстила своими появлениями в кошмарных сновидениях и требовала заплатить за свою гибель романными разъяснениями о феномене Бенедиктыча. И Веефомит, повернувшись на бок, тяжело дыша водил рукой, чтобы успокоить любительницу истин раз и навсегда.
"Если бы я писал для людей прошлого, - начинал он примерно так, - то был бы вынужден доказывать, что растворение Бенедиктыча не есть бегство от действительности или от дружеского внимания властей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
* * *
"Голова Бенедиктыча взорвалась, словно лопнутый воздушный шарик, и идея вышла в мир, как пыльца от цветов разнеслась по всему свету, и невидимая мысль рассыпалась, как пепел, кружила в воздухе и опускалась на головы и плечи прохожим..."
Когда Веефомит сидел и писал свою книгу, которую решил назвать "Трубка и пепел", в комнату сквозь открытое окно вошла духота и в небесах громыхнуло. И это как раз в тот момент, когда Веефомит описывал взорвавшуюся голову Бннедиктыча. И если вначале Веефомита била нервная дрожь, то теперь он только удивлялся своей способности собирать себя воедино. Он физически чувствовал, как от движения руки по бумаге в пространство расходятся волны и блуждают в поисках уснувших образов, способных ожить ради далеких мечтаний. Веефомит перебирал чужие желания о Золотом Веке и хмыкал, вспоминая, как люди мучились, разрываясь между необходимостью стабильности и созданием прекрасных, но разрушительных форм. Он рассматривал архив Бенедиктыча, и многие мечтания сограждан нельзя было вспоминать без хохота. Он и смеялся, не сожалея о грядущей технократической глупости, веря лишь в случай, который сам же пустил блуждать среди поколений.
Вееефомит посмотрел на сизую тучу и почувствовал, как в лицо пахнуло ветерком и прохладой. Он закончил книгу и с чувством исполненного долга следил за рукой, выводящей очередные итоги. Эта рука неуверенно замирала перед словом "Веефомит", и тогда Валерий Дмитриевич опускал взгляд, чтобы не мешать поиску выражений. Он знал, как нелегко вырывать себе отслуживший глаз, который столько видел. И Веефомит терпеливо ждал, когда ему поможет эта рука: выговорит, выпишет, воссоздаст.
Он видел, как за окном по улицам бежали люди, опасаясь скорого и щедрого вождя. Вот и первые капли захрустели по жести, шторы вздулись, и стало необычайно сумеречно, и гром прокатился мощной волной, а ветер вскружил листья березам. Веефомит ждал очень простого и человеческого решения и уже не понимал, почему эта рука тянет кота за хвост, если нет более простой милости - исполнить простейшее желание человека Веефомита, о котором он так искусно и так вечно молчал. Но руку словно заело, и прежде, чем одарить, она вслушивалась в сотни почему, как, кто из этого выйдет и что это будет означать.
Веефомит окаменел от бессилия и негодования, и вдруг тяжелые нити воды косо вонзились в землю, и пьяная свежесть вскричала в душе Веефомита, не помня как, он толкнул эту чужую застывшую авторскую руку, и тогда увидел, как босоногая москвичка бежит по пузырящемуся асфальту, как её мокрые волосы, мокрое платье и залихватский танец, где в лужах её тысячекратная молодость, освобождают душу от гнева изнурительных и одиноких лет. В этой её очистительной пляске, в извивах рук и мелькании ног не было ни мелочных проблем, ни хаоса жизни, ни слов, ни звуков, ни всяческих отвращений и идей.
Гром резал с новой силой, и сладостный хруст треснутого неба вернул Веефомиту себя. Всклокотал уже небывалый ливень, и Валерий Дмитриевич сошел с ума.
А она, мокрая и счастливая, шлепала по лужам, и рот её раскрывался в неслышном смехе. И с каждой вспышкой молнии она становилась все притягательнее и красивее. Это было начало лета. И когда солнце высунуло морду, и брызги заиграли цветом, Веефомит, одаренный праздником души и заполученной свободой, бросился навстречу ей, содрав с лица бороду, как выцвевшую послепраздничную мишуру.
"Спасибо, Кузьма, спасибо, милый!" - бормотал он, на
бегу срывая одежду.
Он мчался вон из своего дома, натыкаясь на старинную мебель и ворча. Он боялся, что не успеет шагнуть под этот первый и никому не принадлежавший ливень. Он зацепился трусами за что-то, рванулся, и они треснули, обнажив белую, как смерть, ягодицу. И вновь, когда ему на крыльце обожгло холодом и бездной, ухнул громом и бешенный ливень вырос в тумане. Веефомит вскричал от боли и восторга и, забыв обо всем на свете, помчался по бурлящим лужам к ней, сливавшейся с потоками воды и белой красотой.
Так они и встретились: её тело и его желание, она - с ненужным прилипшим платьем, с посиневшими губами и каплями, сверкающими в прядях волос, а он - бессильный вымолвить слово, белый, нелепый и глупый от всего этого счастья...
И когда они оказались дома, и всюду стало чисто и светло, он сказал ей, закутанной в простыни, что говорить ему абсолютно нечего. И она ответно рассмеялась, заметив дыру на трусах и его розовеющую ягодицу.
* * *
Когда Бенедиктыч исчез, Калуга приуныла. Даже правительство пришло в растерянность. Ибо все разобрались, что самобытный изобретатель создал странную установку, объемно и чувственно воссоздающую события давно минувших дней. Этого он никогда не скрывал, и никто не видел в этом ничего плохого. На то он и самобытный изобретатель. К нему и комиссии приезжали и запатентовали все, как положено. Но оказалось, что такая система воспроизводит только то, что человек желает вспомнить, то есть чаще всего он желаемое выдает за действительное. Конечно, березки, столбы, машины и разные прочие малоговорящие веши он вспоминает реально, как есть, но вот что касается своего поведения и взаимоотношений - тут всегда память дает кривизну. И не потому, что каждый обязательно лжет, попросту всем ради самосохранения хочется быть лучше. Иногда испытуемый был бы и рад вспомнить непредвзято, но механизмы вытеснения самопроизвольно срабатывают, когда, например, человек рассказывал жене все, что думает о правительстве, а в ходе эксперимента, припоминая сказанное, начинал додумывать, опускать, забывать и применять воображение, которым ранее никогда не пользовался. И даже самые кристально честные люди, отвечающие за безопасность стихийных бедствий не вольно воспроизводили себя на экранах такими идеальными, что сослуживцы ни их, ни себя просто не узнавали. То же и с покаянными воспоминаниями, они всегда оказывались фальшивыми. Так что эта система не нашла применения, разве психиатры, кажется заинтересовались.
И лишь позже удалось выяснить, что без Бенедиктыча система мертва. Исключительность его таланта - в физическом перевоплощении, он мог вбирать различные типы и, откинув выдуманное, видеть, что было конкретно в прошлом или как бы повел себя тот или этот в будущем.
И когда у Веефомита в голове прояснилось, он утверждал, что Бенедиктыч разглядел грядущее до определенных границ, где и поджидает, чтобы заняться более существенным.
Что-то в этом роде поняло даже правительство. Но все же оно удивлялось, как это он ушел в свой памятный и воображаемый объем, если воссоздание прошлого при всей ощутимости остается иллюзией, а будущее, не имея даже археологических доказательств, является пусть и художественным, но вымыслом? От таких проблем, и у самых ответственных ученых в головах быстро развивалась мозговая опухоль, не приносящая им, впрочем, особого вреда. Поэтому спустя какой-то период осознанного пространства население мирно разделилось на приверженцев тех или иных легенд.
Первым прошел слух, что исчезновение - всего-навсего фокус, а порошок, что был на полу, действительно табачный пепел. Противники и сторонники устроили осмотр, но пепла уже не было; Леночка зачем-то смела его и развеяла по ветру. Каждый остался при своем мнении.
Говорили о высоком электрическом напряжении, но недолго, потому что буквально глупых людей давно уже не было.
Но наконец объявился некто селянин со смешной фамилией Психуй и молниеносно распространил следующее сообщение. Кого-то он пас или что-то собирал в лесу и увидел, как двое мужчин, женщина и собака суетятся на большой поляне. Мужчины стаскивали в кучу сухие ветки, а женщины играли с псом в догонялки. Селянин заинтересовался и наблюдал за ними с полчаса, пока не началось нечто ужасное. Один привязал мужчину и женщину к дереву, вокруг которого лежал хворост, и поджег его. Собака жутко завыла, смотреть дальше у Психуя не было сил, он бросился домой и никому о случившемся не рассказывал, пока не приехал его родственник и не сообщил о калужских событиях. Многие побывали на этой поляне и видели обгоревшее дерево, но останков не обнаружилось, и потому это сообщение считалось не более, чем красивой легендой.
А некоторые деловые и трезвомыслящие люди пришли к выводу, что Бенедиктыч и его старая жена (почему-то они так назвали Ксению) бежали, и не куда-нибудь, а на острова Антиподов, потому что Кузьма Бенедиктович высчитал, что именно там самый лучший климат на планете. "И вообще, добавляли со вздохом, - там такой огромный океан".
Тем временем поднялась волна религиозности. Еще при наличии Бенедиктыча начались паломничества, но теперь в Калуге целыми днями толкался приезжий народ. Это радовало общительных и гостеприимных калужан.
Всеми уважаемое правительство недолго пребывало в растерянности. Из небытия поднялось старое изречение: "талант - есть власть", очень скоро создали программу вычисления самобытных талантов и поиска чудаков. Призывали Строева написать правдивые эссе о последнем вечере, но Леонид Павлович был занят, он ездил по городам и весям и изымал свои книги из личных и публичных библиотек. Он даже интервью отказался давать, а на вопрос: кем ему приходится Ксения, отвечал, что она ему никогда не принадлежала. И только Раджик сообщил, что Леонид Павлович пишет труд под названием "Силою князя бесовского".
Все были вынуждены признать, что окружение Бенедиктыча заметно отличалось от других окружений, особенно глазами и усмешками.
Чего стоил, например, Нектоний, никому не говорящий, что дорабатывает последнюю схему мира. Или Веефомит, сделавший героем повествования самого себя и рассказывающий всем, что зовет свою москвичку Отражением, а она титуловала его Прохожим, которого если и успеешь спросить, то уже не увидишь, а если и увидишь, не успеешь спросить. И когда он отвлекался от сладостных общений, то горожане находили в своих постелях листы с его размышлениями и грезами, чтобы наутро всем захотелось либо воплощать, либо перечить. В минуты вменяемости Веефомит оправдывался, говоря, что создает новые условия, в которых у каждого десятого вырастет алмазный язык, коим можно разрезать на куски любую тупость.
Но все же ночами, когда москвичка, обветренная счастьем, спала, Веефомит подкрадывался к столу и из тюбика пасты выдавливал книгу, чтобы успокоить ею летучую мышь, выстрадавшую уши, когти, крылья и свой скоростной полет. В эти минуты самым бодрящим ощущением для него было погружение в ночную толщу воды, где невидимое черное прикосновение холодной и живой массы - каждый раз подтверждало ему отгадку жизни, после чего он гасил свет и притворялся нормальным до своего следующего пришествия.
И если философ прибегал и спрашивал: "Но ты-то, ты же мог спрятаться с ними в пещере?", то Веефомит отвечал, что тогда бы получился слишком длинный ряд имен и чисел, что, как и единение, способствовало бы идиотизму. Но философ давно и сам предполагал и даже высчитал - Веефомита нет, а есть тот, которого он породил, порождающий, в свою очередь, Веефомита, которого уже нет. К таким высказываниям философа трудно было прислушаться, тем более здесь явно чувствовалось влияние парадоксальной Зинаиды, что иногда мстила своими появлениями в кошмарных сновидениях и требовала заплатить за свою гибель романными разъяснениями о феномене Бенедиктыча. И Веефомит, повернувшись на бок, тяжело дыша водил рукой, чтобы успокоить любительницу истин раз и навсегда.
"Если бы я писал для людей прошлого, - начинал он примерно так, - то был бы вынужден доказывать, что растворение Бенедиктыча не есть бегство от действительности или от дружеского внимания властей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60