И потому, уступив место, я быстро отошел к москвичке. Она смотрела на меня внимательно и встревоженно. А за спиной кричал расчувствовавшийся Радж:
- Отец не держит на вас зла! Он вспоминал о вас с шуткой! С шуткой, вы слышите?
- Пойдемте, - подтолкнул меня Нектоний.
И мы пошли, а Леночка всплакнула, и Копилин нервно жевал стебель травы. Философ шагал впереди, и по его лысине бегали солнечные зайчики.
- Я все равно не поверю, что это сделал ты, - сказал он и в его голосе послышалось раздражение, - знаешь, Валера, ты все-таки не господь бог и не Бенедиктыч.
- Не переживай, - обрадовался я возможности пошутить, - с тобой вряд ли случится подобное. Лучше твоей солнечной лысины уже ничего не придумаешь.
- Фу, - догнал нас Радж, - сегодня у меня всю ночь будет болеть челюсть.
- А ты её на ночь сними, - посоветовала Леночка.
- Я так и делаю, но стоит понервничать, она все равно болит. Видно, издержки отцовского воображения, - вздохнул он, и всем стало полегче.
С тех пор я постоянно приглашаю Раджа побыть со мной, потому что мне здорово помогает его толстое чувство юмора.
Седьмой континент.
Это хорошо, что не приходится кончать историю кладбищем. В такие славные времена, когда для каждого великолепные перспективы и дальнейшее расширение свобод, когда новое поджидает за любым углом, просто невозможно найти в реалиях или даже придумать какой-нибудь кислый финал. Смерти нет, и люди бросаются под поезда ради острых ощущений. И если столетний старик рвется вставить у Раджика сладостное протезы, значит, рассчитывает долго жить. Это вам не двадцатые века. Вернее, не вам, а нам. Это нам не века Немоей Эры!
Ныне никто не требует входов и выходов, ибо итак все ходят где хотят, и за лживость не платят даже натурой, потому что год назад деньги отменили. И некоторые калужане вначале растерялись и в апатии лежали на тюфяках целыми неделями, а потом плюнули и стали туристами излишки отменных культур со всех участков активного отдыха на улицах, на специально отведенных местах, оставлять. Ну и не туристам, конечно, можно. Идешь, понравился тебе огурчик, что с пупырышками, хрум его, тут же солью из солоночки посыпал, молока из кринки пиванул и полотенцем со звездами утерся. Шагай дальше, размышляй вволю. Все веселей. Не хочется и представлять, что когда-нибудь новыми поколениями такой образ жизни не понравится или возникает у них ностальгия по денежным знакам.
И теперь болезни и несчастные случаи совсем не пугают человека, как это было раньше, когда народ был темен. И давным-давно не хоронят с оркестрами, не разводят эту кошачью какофонию. Чего только не вбивали себе древние в голову! И современники со стыдом вспоминают своих дедушек и бабушек. Теперь все иначе, и забылась мода выводить лишних людей, незачем отражать столкновения одиночек с коллективом, вырисовывать изломанные судьбы. Ни одиночек, ни коллективов давно уже нет. Все придерживаются заповеди: как скажешь, так и будет. А потому очень ответственно подходят к слову.
Я так думаю, что Максим был последним представителем истории с относительно печальным концом. Философ, тот, например, отколосился, когда резервуар его плоти иссяк и итог вошел в организм мысли. И ушел Нектоний, нужно сказать, как птица в полете. Шествовал к Копилиным, чтобы борща хлебнуть, а по дороге в сердце что-то хрустнуло. Но дошел. А там я. Он улыбается и говорит: "Я так хочу к тебе, Веефомит, я так хочу к тебе! Здорово мы пожили! Если и назад посылать будешь, не вернусь, чтобы впечатление не смазать." И иссяк. После таких слов человека только с радостью закопаешь. Я, когда его обманывал, во внутреннем кармане несколько листков нашел. Затасканные лоскутики, по краям уже ворситься стали. На этот случай и носил он их. Разворачиваю, а там подарок: "Последняя схема жизни" - читаю, и расшифровка с комментариями. Посмотрел я на его огромное снежное тело и говорю: "До чего же ты вредный мужик, Нектоний". А он все лежит, улыбается. Доволен: как и хотел - велик и мудр стал в своем молчании.
Так что развязки, как на подбор, безо всяких фальсификаций жизнеутверждающие. И если бы я написал, что пока ещё не сунул пальцы в розетку, чтобы во мне поселилось электричество - это не было бы сумасшествием, ни финалом, ибо я уверен, что впереди меня ждет только Действие.
Я вновь прошел половину пути и выбрал, что мне взять с собой в дорогу, и я прошу себя: "Ты возроди меня, Веефомит!" и вижу, как он выходит из меня и говорит: "Тебя теперь зовут иначе." И фраза "ищите меня повсюду" ложится на надгробие непохожего на меня человека. И вот сейчас я в последний раз раскурю трубку, вдохну поглубже и перейду в другую комнату, где покоится другая ненаписанная книга, потому что если я стану продолжать здесь - ни для кого не останется места и люди будут походить на чайники с длинными носиками и на прекрасных антилоп, щеголяющих совершенством. А я любитель разнообразной посуды и не хочу встречать одно и то же лицо в разных городах, если даже это профиль Афродиты или великолепный анфас симпатичного главы государства.
И потому проходит день, когда я, дав себе развлечься общеобразовательными сюжетами и воспитанием начальных чувств, вижу написанный мною роман, в котором уже нет ни грамма вымысла, и тысячи детских головок заучивают правило: книга-поступок, поступок - это мы. Мне остается только удивляться, что они и так легко воспринимают смысл этих таинственных слов, которые с великим трудом усвоил сам Нектоний.
А значит, и мне предстоит начать новую главу и оставлять себя в копилинских умах и прорастать да нового Явления. Я собираю свою воображаемую котомку и не кладу в неё ничего; мне не пора, потому что всюду есть жизнь и там, где появлюсь я, в мои руки опустят свежие ломтики хлеба.
Москвичка спит, и её не позвать с собой, и я наконец вижу, что вся моя жизнь - опыт перед Сознанием.
Она совсем старая, моя москвичка, её лицо избороздило небесные морщины, но она все таки вздрагивает во сне, как и в своей неземной юности. Ей нужно идти со мной, потому что она смертна и давно уже пришла, и это её нездешняя тоска заставляет меня спешить. Я бормочу: "Вернусь, вернусь!" - и ключ дрожит в руках...
Мне всегда было плохо от законов и порядка вещей. И я открыл тому причину. Я - Потенциальный Самоубийца. Это огни - не для меня. Эти формы не мои. Эта жизнь - не моя. Такой вот Конец Цвета. И потому в былые времена во мне так много было злости, и все начнется с отпечатков от сотен тысяч первозданных форм. Я вновь согласен посмотреть премьеру.
Но, запирая дверь, я оставляю дом. Пусть без меня побродят племена, они для вещества движенья. Их судьбы, как линии на гигантской ладони, предскажут мне прошедший мною путь. Я буду гадать на их исторических метаниях и приходить от смысла к смыслу. И сидя у окна, когда-нибудь, я помогу юнцу, который затоскует обо мне, как мучился когда-то о нем я. И потому немного о Пришедшем.
В ту жизнь, в ту ночь, в тот час, в те переломные мгновенья вошел я в воды. Медленно и робко. Безумие во мне и цель передо мной. А слева, справа, всюду - пустота... Вот стиль.
Все в сизых перламутровых тонах. Такое было на закате солнца при низком зависании туч, когда цвета изменчивы, как боги, и зреет Черный, он всегда, как Белый, - цвет вечности, бесполости и смерти - любви, самосожжения и слез. Весь Антураж!
И больше не стоит описаний. Я большего не знал. Я чувством возвращался. Припоминал. И мной не правили ни разум, ни усталость. И ни скольжение звезд.
Я шел не ради знаний. Я жил и шел, чтобы забрать себя. Я погружался в океан для чувства.
...И все сказал, когда сомкнулись воды, и занавесь лишила языка. Я вновь вернулся на свои дороги, и атомы прочли пароль с меня. И речь и стиль, и антураж - другие.
Вначале было страшно и темно, но вспомнил сон, которым спал, когда летел в глубины. Там было существо размерами с мангуста, оно вдруг расслоилось на три - и часть одна взлетела вверх, а две другие, забыв себя, и быстро и ползуче, сбежали в сонное и мутное пространство, и я проснулся, испытав восторг и укрепив надежду. Я узнавал себя!
...И эти мысли унесли усталость.
Давило на уши, я плыл и падал, и не видел дна. Мне захотелось петь, и легкие наполнялись объемом, и бесконечность вновь вошла в меня. Я солью пропитался.
Я пел. Слова мне больше были не нужны. Я отдавал себя в свои же руки.
...Движение увидело меня. Мне было любопытно наблюдать, как тысячи и миллионы тварей собрались в этой чуткой глубине полицезреть на мой последний танец. Глаза какие! А какие губы! И страстный первобытный интерес!
Я им показывал на пальцах суть вселенной. И каждый взмах руки или ноги был образом, и символом, и смыслом. И в каждой морде отражалось чувство!
Я видом был для них, не человеком. Я богом был, которого едят. И формой был - нелепой, но забавной. В них страха не было, они могли мечтать.
И тихо улетучились они. Оставив мне стыдливую надежду - что кто-то крохотный или большой из них познает суету своих неугомонных жабер и вспомнит страстно обо мне.
Я пальцы запустил в единый организм и вырвал клок воды. Я возбудил пространство.
Взвыл океан - баланс тысячелетий, - смывая буквы замков и дворцов. Осколки звезд шипели, остывая, и видел я, как в водяной осознанный рулет закручивается плоть усталого покоя. И затянуло в вихрь меня. И голова, и руки - все тело было в ласках океана. Он растерзал меня. Он вспенился до неба, в котором не увидеть ничего.
...И берег был. Не веры символ - настоящий. Желания искрящаяся твердь. И океан защипал мне солью пятки.
Непринужденная и сказочная поза! Я поднял голову и вылез из слизи. Я очищался от забытых форм. А океан унес мои проклятья, и оболочку - старую, как мир. Я делал вдох, и кто я? - вспоминал.
...С дневных холмов крутого побережья стекала масса - страсти и друзей. Мои адепты и аборигены.
Они несли смешное существо, первоначальное и трепетное Чувство, и мне "Гоб! Гоб!.." кричали беспрестанно. И веселились: "Нет тебя без нас! Спасибо, Гоб, за старенького батьку! Мы получили славный экспонат!"
И я узнал его. Он был итог вчерашних странствий, была в нем половина моего, он братом был мне, а для них отцом.
...Я отпустил его в наш материк как хаос, как пращура, уставшего желать, чтобы назавтра вслед за ним уйти и умереть, родив многообразье.
И как всегда, я начинал с Числа. И говорил, что мы здесь для Мгновений, чтобы сомкнуть две половинки круга, и находить в движении восторг.
"Любая смерть - не есть добро и зло! - со всех сторон кричали мне адепты. Я продолжал свой вечный ритуал: суметь увидеть - существо вселенной, увидеть большее за ширмой тысяч форм. Не отразить, не выдумать Увидеть, равно захотеть.
...Настанет завтра новая глава. И Хаос воскресит во мне желание увидеть очертанья тайных форм, и вновь я в них уйду искать себя.
И переждав все ужасы оваций, я объяснил, что выбирал Зеленый, что было совершенством до меня, что тот, кто восхитился сам собой, однажды плакал перед чудом жизни, узнал в безумце, в немощном себя, тот среди звезд поселится со мной и будет каждой формою дышать.
"Ты смыл сюжеты, да?" - они спросили. Я улыбался. Я не отвечал. Я трогал их податливую кожу, и трепетное чувство испытал - той разделенной между всех любви, и тут же укорял их за безделье - и им дарил космический восторг.
Они барахтались вокруг, как дети, и я их постепенно узнавал. Так много было планов и расспросов, что я устал от абсолютной власти, и вновь я вверил им свою судьбу.
Мы шли наверх. Там было поселенье, просторный сад живых моих миров. Они успели всюду начертать свое аборигенское искусство.
...Мы речь вели в пространстве гобеленов, был музыкой огонь, и таяло вино, и книги тихо плыли вглубь меня, и лица близких в них я находил.
...Я временами листал. Я образы умножил. И бога с дьяволом в себе соединил. И то, что было названо Гордыней, родным жилищем стало для меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60