Восковые фигуры имеют живые подвижные глаза и ждут от него, Строева, каких-то решающих, последних слов, а ему лезет в голову всякая чепуха, он вспоминает, как пахнет Светлана Петровна, и у него появляется сюжет: как он ненавидит её, а она его, как ненависть ежедневно доходит до желания убить, и они предают друг друга по мелочам, но вот приходит страсть и после долгой борьбы они совокупляются, испытывая невероятную сладость то чувство, которое является для них обоих вершиной в этой жизни. "Они меня съедят", - с ужасом подумал Строев и посмотрел в глаза внука.
И Ксения сказала, вздохнув, как она никогда не вздыхала:
- Мы пойдем.
И они встали из-за разоренного стола, маленький внук прихватил реальное яблоко, и ушли, заставляя Леонида Павловича понять, что прошел только час после приезда.
- Я болен, Кузьма, - шепнул он Бенедиктычу, испытывая отвращение к набитому пищей желудку. И, не дождавшись ответа, закричал на дочь:
- За что ты меня так ненавидишь? Пусть мое время прошло, но я же твой отец!
Леночка словно ожидала этих слов, достала из сумки блокнот, сказала "слушай" и стала читать, волнуясь и краснея, поднимаясь на цыпочки и часто поглядывая на отца.
"Сначала он, как тот самосожженец, хотел дать людям все - рай, счастье, красоту и пусть даже ад, если так хочется..."
- Узнаю Ксенину руку, - улыбнулся Строев.
"...В нем была сила, он сам был пламя. Он мог разрешить тысячи проблем, стоило ему приложить фантазию, достроить то, что не сумели многие. Он мог подарить каждому желаемое. Ему удалось это. Я смотрела эти вещи, они были подарены от щедрого сердца - каждому в меру души и ума. Это то, что называется самым чистым и недостигаемым сном, в котором каждый видел себя по-разному и жил в желанном состоянии постоянно. Он положил на эту задачу немало лет, которые пронеслись, как один день. Он достиг и отказался. "Ну и что, - говорил он, - получается как забава - замена собственному воображению". Но мне думается - его попросту обидел уровень их желаний. И тогда он сам стал мечтать".
- Смотри-ка ты, - уважительно буркнул Строев. Он давно уже ерзал на стуле и был необычайно взволнован.
"И что удивительно, - не останавливалась Леночка, - это оказалось труднейшим занятием. Порой он готов был умереть, уничтожить все, что создавал, не в силах переносить положения, где нет перспективы ни другим, ни его трудам, и сама жизнь утрачивала смысл. Он хотел соединить руки всех, но у каждого было в меру своего. И иллюзии рухнули. Он понял, что не нужен всем и не будет нужен никогда. И что все восстанут против него, и сделают из красоты, созданной им, банальность. Я только не могу понять, как он все это выдержал...!"
Леонид Павлович сидел, закрыв лицо руками, наверное сквозь эти дрожащие пальцы сочились слезы. А дочь успокоилась и читала медленно и хладнокровно.
"А потом я поняла: он должен был пройти через это, либо погибнуть. Он выдержал. Чтобы увидеть в себе всех и то основное, чем наполняется главная мысль, чтобы найти связь между собой прежним и будущим, заполнив провалы между жизнью и жизнью, соединив мгновения смысла в беспрерывную линию осознания жизни для созидания её.
И вот ему осталось доувидеть в каждом то, что интересно и важно его уму, проходить сквозь времена, не забывая никого - с единственной целью идти к себе, оставляя от себя то, что самому не нужно, отдавая тем, кто пойдет, возможно, каким-то иным путем".
Леночка закончила, Леонид Павлович поднял голову, а она смотрела на него так, словно хотела влезть в него, раствориться в нем. И, видимо, не все дошло до его слуха, если он вскричал:
- Это же обо мне! Стоило столько лет молчать, чтобы понять такое! Как это верно и точно! Ксения, она меня так чувствовала!
Отчаяние не дало ему продолжить. Копилин отвернулся. Бенедиктыч вышел. С равнодушием сфинкса смотрел Веефомит.
- Это о дяде Кузьме, - безжалостно медленно сказала Леночка и спрятала блокнот в сумочку.
И ровно через месяц к Леониду Павловичу, когда Светланы Петровны не было дома, пришел юнец, худосочный и взвинченный до последней степени. Леонид Павлович как раз развивал сюжет о совокупляемости ненавидящих друг друга супругов. Он не хотел знать никаких Кузь и принял жребий отца-мученика, оставшегося без дочери и внука, он хотел умереть великим страдальцем. А этот юнец, положив на туалетный столик папку, сказал, пригладив такие же русые как когда-то у Леонида Павловича волосы: "Посмотрите, если не заняты." Дико глядя в свое наземное отражение, заранее зная ответ, Леонид Павлович спросил: "Зовут тебя как?" "Леонид", - ответил тот и виновато попрощался.
Долго ходил Строев вокруг папки, а когда открыл - обжег глаза аккуратно и крупно сияло: "Обман".
Через день приехала "скорая" и ничто бы не спасло Леонида Павловича от госпитализации, не имей он всемирной известности. Врач предупредила: если оскуднение речи будет прогрессировать и Леонид Павлович ещё хоть раз спрячется в кухонный шкаф, то пациента придется увести. Бедная Светлана Петровна смиренно кивала и пообещала минута в минуту давать прописанные лекарства. "Мы его будем изучать", - сказал столичный светила, а уже возле двери крепкая врачиха со "скорой" сочувственно прошептала: "Вот, возьмите на всякий случай смирительную рубашку. Но лучше, если что, бейте коленкой в живот или ниже - успокаивает". Светлана Петровна поблагодарила.
Беда в том, что Леонид Павлович, если к нему обращались или же просто - свесившись из окна пятого этажа, выкрикивал с кликушеской интонацией четыре слова в разной последовательности: "Кузя - обман - Ленька ожидание". А в остальном был прежним, мылся и брился, разве что не писал. А когда через три дня приехал лечащий профессор, Леонид Павлович научился ещё четырем словам: "метод - цикл - закон - пульсация". И тогда светило весело сказало: "И совсем вы не исписались. В нашем случае, чем больше слов, тем лучше. Дело пошло на поправку". И Светлана Петровна в первый раз со дня несчастья прослезилась.
* * *
В тот день у Кузьмы Бенедиктыча появились двое. Он долго с ними спорил, хотя они, по-видимому, проделали долгий путь и были измождены до крайней степени. Оба были худы, одежда их износилась. Веефомит и Копилин видели их мельком, когда Бенедиктыч вышел из комнаты с просьбой подождать его для важного разговора. Он ушел, плотно закрыл дверь, но некоторые фразы доносились - так громко спорили. Копилину показалось, что эти двое обвиняют в чем-то Бенедиктыча. Потом они говорили о какой-то женщине. Веефомит побледнел, когда услышал слово "москвичка", а затем фразу целиком: "Веефомит не оставил нам иного шанса".
- Он переколдует нас всех, - сказал Валерий Дмитриевич Копилину и удалился в кухню, чтобы не терзать себя искушением подслушать.
Скоро туда же пришел знаменитый Копилин. Они сидели у окна добившиеся всего, чего хотели, реализованные, как плодоносные деревья, и убеждали друг друга, что самоубийства - это все-таки не гражданская война. Копилин признался, что у него стало появляться желание истоптать свою плоть. "Прямо ногами, Валерий Дмитриевич, ногами!" - разгорячился он. "Устаревшие мы с тобой боги", - хохотнул Веефомит. "А вы все ещё верите в свою интуицию?" - спросил Копилин. "У меня кроме неё ничего нет", - умно ответил Веефомит.
Из комнаты вышел Бенедиктыч, и вслед ему прокричали: "Ты и их потеряешь, они тоже могут не выдержать!" "Выдержат!" - крикнул Бенедиктыч.
Он вошел в комнату, встал в дверях и повторил:
- Выдержат, не впервой, да, Лешка?
- Кто это? - спросил Веефомит.
- А разве ты не узнал?
- Они как-то странно одеты, - сказал Копилин и увидел Леночку и философа с Зинаидой. Они шли к дому. У Веефомита закружилась голова, и он спросил:
- Это не сон, Кузьма?
- И это ты, мой бог, спрашиваешь меня?
А в комнате философ уже гудел, приветствуя гостей и Бенедиктыча, и Леночка тоже спрашивала:
- Что это за странники у тебя такие, дядечка?
Зинаида улыбалась, пытаясь понять, с кем имеет дело. Пришла Ксения и сразу все поняла. Она прижалась к Кузьме и шептала:
- Ты достиг невероятного, ты совершенство.
- Нет, - говорит он.
- Это так, Кузьма, я знаю.
- Нет, - упрямится он, - я ещё не бросил курить трубку.
Он оглядывается на окно, и все слышат нарастающий вой.
- Как ты все-таки назвал роман, - спрашивает Веефомита Бенедиктыч, и все улавливают в его голосе игривую, почти злую иронию.
- Что это? - показывает на окно Леночка. Вопль усиливается, вселяя в каждого животный ужас.
- Пойдемте, посмотрим, - говорит Копилин, все смотрят на спокойных гостей Бенедиктыча.
- Они останутся здесь, - распоряжается он, и все уходят.
Один из оставшихся успокаивающе говорит другому:
- Ему видней, и это уже не остановишь.
Они садятся в кресла, взяв с полки книги.
А на улицах безумствуют люди. Много людей. Сидят прямо на дорогах, в машинах с распахнутыми дверцами, на балконах домов и на подоконниках. Люди заняты самопожиранием. Каждый ест самого себя, откусывая лоскутья кожи и куски мяса. И при этом они кричат от боли и катаются по земле, но, видимо, со временем боль притупляется, и тогда они грызут кости, стачивая о них зубы. Люди истекают кровью, и обезображенные трупы устилают землю.
- Ты смотри-ка какой жребий! - говорит Бенедиктыч, - действительно больной мозг.
Он ходит между самопожирателями, с любопытством следя за их действиями.
- Братоубийство не могло не отразиться на генах, - многозначительно произносит философ за спиной Бенедиктыча.
Внезапно совсем рядом из окна вываливаются остатки человеческого тела, философ отскакивает, раздается шлепок, четыре кровавых обрубка шевелятся, пытаясь придать телу вертикальное положение, и Веефомит успевает увидеть в глазах у этого несчастного удовлетворенное чувство исполненного долга.
- Это же спортсмен! - узнает Копилин, и Леночке делается плохо, она падает, и над ней хлопочет мать, и в оцепенении стоит Зинаида.
Очень скоро все привыкают к единому воплю и не воспринимают его звучания. Никто не взывает о помощи, и если бы можно было откусить себе голову, то самоедство протекало бы гораздо быстрее, но человеческая конституция устроена так, что можно отгрызть мясо до уровня плеча и чуть выше колена, а все остальное остается вне досягаемости обезумевшего рта. И почему-то все начинают с чутких и талантливых пальцев, так что потом ничем нельзя помочь съесть себя полностью.
"Ты знаешь, что такое чудесный реализм, - бормочет самому себе Веефомит, - это когда я ловлю ежа и смеюсь над ним вместе со всеми - потому что он создан для моей радости - и потому что смех над ним - это сладостный кусочек моей жизни - никому более не нужная и заплеванная частичка заплеванного бытия".
И заорал Веефомит:
- Что, забыли где находится бог?! Похерили! Не верю вашим мукам! Не верю! Ну-ка, Нектоний, откуси себе палец, на хрена он тебе, если можно обойтись и без руки, зато крови в башке будет вволю, она же у тебя голодает без кислорода! Расхлебывайте, параноики!
Веефомит сказал все, что хотел, он стоял, облегченно вздыхая, ему страшно хотелось увидеть Лувр и осторожно толкнуть босой ногой выползшего на мокрый песок краба - это потому, что приближалась ночь, она всегда высвобождала его от тюремных забот по подавлению суетливых судеб.
- Страна художников, - говорит Бенедиктыч, перешагивая через уродов, она прошла великий путь и сама на себе испытала действие творческого огня. Заполучив божественную энергию, она не смогла совладать с ней, и произошел взрыв, осколки от которого разнеслись по свету. Для тебя говорю.
Но Копилин и так глотал каждое слово. Ему хотелось запомнить не только слова, но и интонацию и паузы. Они возвращались во двор Бенедиктыча, куда наползло несчетное количество изуродованных тел. Они копошились друг на друге, взмахивали обглоданными конечностями, и нижние были давно мертвы, а верхние продолжали кровожадное самоистязание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
И Ксения сказала, вздохнув, как она никогда не вздыхала:
- Мы пойдем.
И они встали из-за разоренного стола, маленький внук прихватил реальное яблоко, и ушли, заставляя Леонида Павловича понять, что прошел только час после приезда.
- Я болен, Кузьма, - шепнул он Бенедиктычу, испытывая отвращение к набитому пищей желудку. И, не дождавшись ответа, закричал на дочь:
- За что ты меня так ненавидишь? Пусть мое время прошло, но я же твой отец!
Леночка словно ожидала этих слов, достала из сумки блокнот, сказала "слушай" и стала читать, волнуясь и краснея, поднимаясь на цыпочки и часто поглядывая на отца.
"Сначала он, как тот самосожженец, хотел дать людям все - рай, счастье, красоту и пусть даже ад, если так хочется..."
- Узнаю Ксенину руку, - улыбнулся Строев.
"...В нем была сила, он сам был пламя. Он мог разрешить тысячи проблем, стоило ему приложить фантазию, достроить то, что не сумели многие. Он мог подарить каждому желаемое. Ему удалось это. Я смотрела эти вещи, они были подарены от щедрого сердца - каждому в меру души и ума. Это то, что называется самым чистым и недостигаемым сном, в котором каждый видел себя по-разному и жил в желанном состоянии постоянно. Он положил на эту задачу немало лет, которые пронеслись, как один день. Он достиг и отказался. "Ну и что, - говорил он, - получается как забава - замена собственному воображению". Но мне думается - его попросту обидел уровень их желаний. И тогда он сам стал мечтать".
- Смотри-ка ты, - уважительно буркнул Строев. Он давно уже ерзал на стуле и был необычайно взволнован.
"И что удивительно, - не останавливалась Леночка, - это оказалось труднейшим занятием. Порой он готов был умереть, уничтожить все, что создавал, не в силах переносить положения, где нет перспективы ни другим, ни его трудам, и сама жизнь утрачивала смысл. Он хотел соединить руки всех, но у каждого было в меру своего. И иллюзии рухнули. Он понял, что не нужен всем и не будет нужен никогда. И что все восстанут против него, и сделают из красоты, созданной им, банальность. Я только не могу понять, как он все это выдержал...!"
Леонид Павлович сидел, закрыв лицо руками, наверное сквозь эти дрожащие пальцы сочились слезы. А дочь успокоилась и читала медленно и хладнокровно.
"А потом я поняла: он должен был пройти через это, либо погибнуть. Он выдержал. Чтобы увидеть в себе всех и то основное, чем наполняется главная мысль, чтобы найти связь между собой прежним и будущим, заполнив провалы между жизнью и жизнью, соединив мгновения смысла в беспрерывную линию осознания жизни для созидания её.
И вот ему осталось доувидеть в каждом то, что интересно и важно его уму, проходить сквозь времена, не забывая никого - с единственной целью идти к себе, оставляя от себя то, что самому не нужно, отдавая тем, кто пойдет, возможно, каким-то иным путем".
Леночка закончила, Леонид Павлович поднял голову, а она смотрела на него так, словно хотела влезть в него, раствориться в нем. И, видимо, не все дошло до его слуха, если он вскричал:
- Это же обо мне! Стоило столько лет молчать, чтобы понять такое! Как это верно и точно! Ксения, она меня так чувствовала!
Отчаяние не дало ему продолжить. Копилин отвернулся. Бенедиктыч вышел. С равнодушием сфинкса смотрел Веефомит.
- Это о дяде Кузьме, - безжалостно медленно сказала Леночка и спрятала блокнот в сумочку.
И ровно через месяц к Леониду Павловичу, когда Светланы Петровны не было дома, пришел юнец, худосочный и взвинченный до последней степени. Леонид Павлович как раз развивал сюжет о совокупляемости ненавидящих друг друга супругов. Он не хотел знать никаких Кузь и принял жребий отца-мученика, оставшегося без дочери и внука, он хотел умереть великим страдальцем. А этот юнец, положив на туалетный столик папку, сказал, пригладив такие же русые как когда-то у Леонида Павловича волосы: "Посмотрите, если не заняты." Дико глядя в свое наземное отражение, заранее зная ответ, Леонид Павлович спросил: "Зовут тебя как?" "Леонид", - ответил тот и виновато попрощался.
Долго ходил Строев вокруг папки, а когда открыл - обжег глаза аккуратно и крупно сияло: "Обман".
Через день приехала "скорая" и ничто бы не спасло Леонида Павловича от госпитализации, не имей он всемирной известности. Врач предупредила: если оскуднение речи будет прогрессировать и Леонид Павлович ещё хоть раз спрячется в кухонный шкаф, то пациента придется увести. Бедная Светлана Петровна смиренно кивала и пообещала минута в минуту давать прописанные лекарства. "Мы его будем изучать", - сказал столичный светила, а уже возле двери крепкая врачиха со "скорой" сочувственно прошептала: "Вот, возьмите на всякий случай смирительную рубашку. Но лучше, если что, бейте коленкой в живот или ниже - успокаивает". Светлана Петровна поблагодарила.
Беда в том, что Леонид Павлович, если к нему обращались или же просто - свесившись из окна пятого этажа, выкрикивал с кликушеской интонацией четыре слова в разной последовательности: "Кузя - обман - Ленька ожидание". А в остальном был прежним, мылся и брился, разве что не писал. А когда через три дня приехал лечащий профессор, Леонид Павлович научился ещё четырем словам: "метод - цикл - закон - пульсация". И тогда светило весело сказало: "И совсем вы не исписались. В нашем случае, чем больше слов, тем лучше. Дело пошло на поправку". И Светлана Петровна в первый раз со дня несчастья прослезилась.
* * *
В тот день у Кузьмы Бенедиктыча появились двое. Он долго с ними спорил, хотя они, по-видимому, проделали долгий путь и были измождены до крайней степени. Оба были худы, одежда их износилась. Веефомит и Копилин видели их мельком, когда Бенедиктыч вышел из комнаты с просьбой подождать его для важного разговора. Он ушел, плотно закрыл дверь, но некоторые фразы доносились - так громко спорили. Копилину показалось, что эти двое обвиняют в чем-то Бенедиктыча. Потом они говорили о какой-то женщине. Веефомит побледнел, когда услышал слово "москвичка", а затем фразу целиком: "Веефомит не оставил нам иного шанса".
- Он переколдует нас всех, - сказал Валерий Дмитриевич Копилину и удалился в кухню, чтобы не терзать себя искушением подслушать.
Скоро туда же пришел знаменитый Копилин. Они сидели у окна добившиеся всего, чего хотели, реализованные, как плодоносные деревья, и убеждали друг друга, что самоубийства - это все-таки не гражданская война. Копилин признался, что у него стало появляться желание истоптать свою плоть. "Прямо ногами, Валерий Дмитриевич, ногами!" - разгорячился он. "Устаревшие мы с тобой боги", - хохотнул Веефомит. "А вы все ещё верите в свою интуицию?" - спросил Копилин. "У меня кроме неё ничего нет", - умно ответил Веефомит.
Из комнаты вышел Бенедиктыч, и вслед ему прокричали: "Ты и их потеряешь, они тоже могут не выдержать!" "Выдержат!" - крикнул Бенедиктыч.
Он вошел в комнату, встал в дверях и повторил:
- Выдержат, не впервой, да, Лешка?
- Кто это? - спросил Веефомит.
- А разве ты не узнал?
- Они как-то странно одеты, - сказал Копилин и увидел Леночку и философа с Зинаидой. Они шли к дому. У Веефомита закружилась голова, и он спросил:
- Это не сон, Кузьма?
- И это ты, мой бог, спрашиваешь меня?
А в комнате философ уже гудел, приветствуя гостей и Бенедиктыча, и Леночка тоже спрашивала:
- Что это за странники у тебя такие, дядечка?
Зинаида улыбалась, пытаясь понять, с кем имеет дело. Пришла Ксения и сразу все поняла. Она прижалась к Кузьме и шептала:
- Ты достиг невероятного, ты совершенство.
- Нет, - говорит он.
- Это так, Кузьма, я знаю.
- Нет, - упрямится он, - я ещё не бросил курить трубку.
Он оглядывается на окно, и все слышат нарастающий вой.
- Как ты все-таки назвал роман, - спрашивает Веефомита Бенедиктыч, и все улавливают в его голосе игривую, почти злую иронию.
- Что это? - показывает на окно Леночка. Вопль усиливается, вселяя в каждого животный ужас.
- Пойдемте, посмотрим, - говорит Копилин, все смотрят на спокойных гостей Бенедиктыча.
- Они останутся здесь, - распоряжается он, и все уходят.
Один из оставшихся успокаивающе говорит другому:
- Ему видней, и это уже не остановишь.
Они садятся в кресла, взяв с полки книги.
А на улицах безумствуют люди. Много людей. Сидят прямо на дорогах, в машинах с распахнутыми дверцами, на балконах домов и на подоконниках. Люди заняты самопожиранием. Каждый ест самого себя, откусывая лоскутья кожи и куски мяса. И при этом они кричат от боли и катаются по земле, но, видимо, со временем боль притупляется, и тогда они грызут кости, стачивая о них зубы. Люди истекают кровью, и обезображенные трупы устилают землю.
- Ты смотри-ка какой жребий! - говорит Бенедиктыч, - действительно больной мозг.
Он ходит между самопожирателями, с любопытством следя за их действиями.
- Братоубийство не могло не отразиться на генах, - многозначительно произносит философ за спиной Бенедиктыча.
Внезапно совсем рядом из окна вываливаются остатки человеческого тела, философ отскакивает, раздается шлепок, четыре кровавых обрубка шевелятся, пытаясь придать телу вертикальное положение, и Веефомит успевает увидеть в глазах у этого несчастного удовлетворенное чувство исполненного долга.
- Это же спортсмен! - узнает Копилин, и Леночке делается плохо, она падает, и над ней хлопочет мать, и в оцепенении стоит Зинаида.
Очень скоро все привыкают к единому воплю и не воспринимают его звучания. Никто не взывает о помощи, и если бы можно было откусить себе голову, то самоедство протекало бы гораздо быстрее, но человеческая конституция устроена так, что можно отгрызть мясо до уровня плеча и чуть выше колена, а все остальное остается вне досягаемости обезумевшего рта. И почему-то все начинают с чутких и талантливых пальцев, так что потом ничем нельзя помочь съесть себя полностью.
"Ты знаешь, что такое чудесный реализм, - бормочет самому себе Веефомит, - это когда я ловлю ежа и смеюсь над ним вместе со всеми - потому что он создан для моей радости - и потому что смех над ним - это сладостный кусочек моей жизни - никому более не нужная и заплеванная частичка заплеванного бытия".
И заорал Веефомит:
- Что, забыли где находится бог?! Похерили! Не верю вашим мукам! Не верю! Ну-ка, Нектоний, откуси себе палец, на хрена он тебе, если можно обойтись и без руки, зато крови в башке будет вволю, она же у тебя голодает без кислорода! Расхлебывайте, параноики!
Веефомит сказал все, что хотел, он стоял, облегченно вздыхая, ему страшно хотелось увидеть Лувр и осторожно толкнуть босой ногой выползшего на мокрый песок краба - это потому, что приближалась ночь, она всегда высвобождала его от тюремных забот по подавлению суетливых судеб.
- Страна художников, - говорит Бенедиктыч, перешагивая через уродов, она прошла великий путь и сама на себе испытала действие творческого огня. Заполучив божественную энергию, она не смогла совладать с ней, и произошел взрыв, осколки от которого разнеслись по свету. Для тебя говорю.
Но Копилин и так глотал каждое слово. Ему хотелось запомнить не только слова, но и интонацию и паузы. Они возвращались во двор Бенедиктыча, куда наползло несчетное количество изуродованных тел. Они копошились друг на друге, взмахивали обглоданными конечностями, и нижние были давно мертвы, а верхние продолжали кровожадное самоистязание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60