И ничего не болит, бессмертием дышит тело, ночь, огонь, лампочка и мечты, и даже если провести - вот так - языком по обломанному краю зуба, то и это ничего не меняет, уже нет того мерзкого ощущения разрушительной силы времени, нет обиды на несовершенство клеток и страха, что чего-то главного не успеешь. Все будет хорошо, кто борется, тот и прорвется! Там болячка, здесь недомогание, как это тускло и немощно в сравнении с этой вязкой ночью, полнотой чувств, высотой полета, мощью "я", готового принять и объять все, готового вынести приговор, отринуть ненужное и предвосхитить завтрашнее.
Представлял, как будто вспоминал прошедшее, как сегодня утром в доме начнется кавардак, стук кастрюль и сковородок. Будут (или уже были) заваленный всячеством стол, мука на локтях Нины Дмитриевны, мука на щеке у Ксении, фартуки, шагания беспомощного Степана Николаевича и ещё что-то единое - смело продирающееся сквозь все напасти и трагедии, желанное и жаждущее очага, праздничного стола, чистоты и уюта. Они начистят, они помоют, расстелят и накроют, и загуляют запахи, стекло отразит огоньки и игрушки, новая ночь привалится к стенам, в торжественный объем шагнут холодные гости, внесут бессмысленный легкий лепет, как сам смех, взметнется к потолку белая пробка, и под традиционное сдержанное дыхание польется пена в бокалы...
Представлял, смотрел на всю эту праздничную мишуру сверху, откуда видно только одному, спрашивал: что ещё выше и чище может быть Нового Года! Видел общий объединяющий ритуал, видел братство и хотел чистоты, чтобы она не растворилась в пьяном разгуле, в похмелье и плевках в лицо. Они кинули апельсин - и мир стал чище, они крикнули: "лови!" - и поймал добро в ладони. И ещё раз прижал оранжевую корку к губам, вдыхая аромат и веру.
Совсем не заметил, освещенный настольной лампой, как дверь открылась и появился один из миллионов - человек, довольно среднего возраста, довольно средних широт, в пальто, как с выставки, в обычном каракулевом уборе на голове, с лицом довольно странно знакомым... "Что за галлюцинация!"
- Здравствуйте, как обычно сказал вошедший, - вы не будете возражать, если я у вас немного погреюсь?
Подумалось, что это любопытный сон, и потому можно говорить, как хочешь, не заботясь о последствиях. Конечно, проходите, сказал, садитесь, здесь почище, не желаете чаю с конфетами?
- Спасибо, спасибо, - устало поблагодарил вошедший, - не откажусь.
Он снял шапку и стало вновь не по себе.
- Я вам нравлюсь? - устроившись, спросил гость.
- В смысле?
- Вы мне симпатизируете?
- Вам или происходящему?
- Мне.
И тогда сказал эту гениальную фразу, которую ночной пришелец навечно запомнил.
- Каждый человек, как ящик с двойным дном, и сложность в том, что мало кто способен познать в себе это второе дно.
- Вы кто? Студент? - спросил гость после холодной минуты молчания.
- Я написал книгу.
- Не печатают? Я могу помочь.
- Нет, спасибо. Я вам пришлю опубликованную.
- Вы так уверены в успехе? Как хотите. Я тоже в ваши годы верил в себя. И вот, как видите, достиг вершины.
- Вершины разные, - сорвалось с языка.
Словно не сам говорил, а что-то толкало на такой вызывающий тон. Гость поморщился.
- Вы об искусстве? Но ведь польза на любых вершинах деятельности может быть равноважна, взаимонеобходима. Я вот устал от несвободы, оттого, что не могу пройтись, где хочу, от одних и тех же лиц. И вы когда-нибудь можете устать. Если вы поднимитесь, от вас будут требовать и требовать. И в конечном итоге будет три результата: маразм или сумасшествие... Что, впрочем, одно и тоже...
Он замолчал, глотнул чая.
- Или? - спросил, видя, что он не собирается отвечать.
- Да так, молодой человек. О том говорить не стоит.
- Но почему же?
- Не стоит! - резко сказал гость, и глаза его на мгновение сделались колкими и недобрыми, но он тут же смягчился, - вы познаете когда-нибудь, а я должен ещё сам выбрать. Сам, понимаете?
Было видно, что ему тяжело. И уже не казалось странным, что он вот так сбежал один-единственный раз, чтобы снова стать первородно свободным. Он был просто человек, он был не из тех, в ком изначальный заряд титанизма.
- Берите апельсин, вот этот, ненадкусанный.
- Спасибо.
Шелушили и нюхали аромат, надкусывали и пили сладкую кислоту, морщили носы и утирали подбородки. Говорили, будто бы во всем мире людей излечили от высокомерия и власти. Если бы знала Ксения, кто съел принесенный ею апельсин!
- Вас ищут, наверное.
- Конечно, такой переполох.
- Если вы сегодня действительно сбежали, вы на многое способны.
- Спасибо.
- Хотите ещё чаю?
- Мне пора.
Встали. В эту минуту захотелось всецело поверить этому человеку, отмести то, что было, довериться тому, что будет. И не отталкивала вновь появившаяся на его лице решимость. Захотелось ему помочь, принять участие, поддержать, включиться всей энергией и всем существом. Это желание было и раньше, но были сомнения на счет этого человека, кто его знает, кому это царство справедливости, сколько веры было растрачено впустую, а тут вдруг такая мощь, всеувлекающий поток, и от каждого зависит, что и как будет.
- Спасибо вам, - хрипло сказал.
Гость не улыбнулся. Он был уже не здесь, мысли его вошли в привычный ритм. Он стоял у порога.
- Надеюсь прочитать вашу книгу, - сказал он быстро и улыбнулся, как с экрана. Это был прежний, уверенный и деловой человек.
Когда за ним закрылась дверь, то неожиданно ярко представилось, как этот пришелец задержался на минуту с той стороны двери и, рассмеявшись перезревшим смехом, снял маску лидера.
"Ну да! - хлопнул себя по лбу, - Маска! Маскарад! Ряженый!"
Открыл дверь и увидел, как за угол забора шагнула фигура, и больше никого. Стало обидно и пусто. Падал последний в этом году снег.
Прошел к столу, подумал: "Когда же кончится сон?" Увидел две кружки, бумажки от карамелей, и нет двух рыжих солнечных шаров, в мусорном ведре расхлестались обнаженные корки и обсосанные лохмотья желтых долек.
"Кошмар какой-то! Сон или явь? Верю или нет?"
Мучился с час, пока не задремал на кожаном диване под гул жаркой печи.
Сказ о Раджике и Зинаиде.
Есть на планете такой торговой город, куда одно время не заходили корабли иноземных государств. Город романтический и дурманный, многоликий, как и все большие приморские города. Там даже частые гадкие туманы вызывают редкие ощущения. Там - и чайки, и фигурные девчонки, и наглые рожи продавал. Притягательнейшее на свете место!
В это самый город, в райский солнечный сезон, пробрался среднеобразованный и кареглазый парень Радж. Объявился он запросто, желал мир посмотреть, подумывал заняться чем-нибудь таким - швартовым.
Резкий парень был Радж. Учиться дальше не желал. С восьмого класса учителя считали его конченным малым. Но сочувствовали, зная, что последние два года жил Радж сиротой на бабушкином с дедушкиным содержании. А отец-беглец пропадал где-то в средних широтах России. И бабушка, и давно глухой дедушка этого отца знать не хотели, алименты мизерные получали, на книжку Раджику складывали. Любили старые внука, души не чаяли. Вот только старались не показывать вида, потому что и без вида Радж вытворял и куролесил, так что краснеть не раз перед учителями приходилось. Что за огонь парень!
Покинул стариков внук лихо. Как сбежал. Письмо оставил - записку неназойливую. Что, мол, живите - не тужите, пейте и ешьте, как и бывало, ухожу в моря, не пропаду зазря, будут уловы - петь будем снова. А что на это возразишь? Человек с паспортом - вольная птица.
Как-нибудь все же ушел бы Радж Кузьмич в море, устроился бы на судно металлическое, научился бы труду соленому, поблевал бы втихомолку, расширилась бы его грудь, посуровели ноздри и заиграли бы под тельняшкой тугие бицепсы, кабы не встретилась на его пути крепкая морячка Зинка.
Поплавала она тогда не на шутку. Чуть ли не в северных и южных широтах. Походку ей море подарило: словно при качке в восемь баллов от камбуза до кают-компании с подносом в руках - ах! - по скользкому металлу. "Зинка-картинка" - прозвище корабельное.
Сохли в море соленом по ней плечистые парни. Говорила Зинаида, рассказывала, выбросился в бурных просторах из-за любви один за борт. Не мог жить так больше. Но не выдержал искушения, доплыл отчаянный. Рассмеялась в глаза и хранила-берегла достоинство женское, мечту девичью за что и любили её флотийцы.
Поплавала, сколько надо, и на берег сошла - учебу продолжать заочную, судьбу творить, искусствами заниматься, благо типов насмотрелась - не оторви да брось.
Устроилась человеком-дворником, квартиру выделили кем-то брошенную, но зато трехкомнатушечную. В подвальном помещении дома номер пять при улице Привокзальной. Одна комнатка - коридор с трубами в теплой изоляции, кухонька есть с водой только холодной, чуланчик, выводящей в низкий тупичок и что-то бывшее проходное. Благодать! Хотя и без всякой там мещанской мебели.
Зажила Зинаида царицей. Ела и спала, когда хотела. Остатки друзей-соратников собрала, разговоры возобновила, участок мела, пиво с чаем пила, морем бредила. Свободной была.
Веселая девушка Зина. Энергия из неё так и била. Унывать не любила и не могла. К искусствам всегда была у неё тяга была. Картины рисовала, на гитаре играла, стихи сочиняла, замыслы прозаические вынашивала. Да что там! Иронией и сарказмом мужчин подкашивала. И один из таких подкошенных, совершеннейший блондин, подступил и сказал: "Зин, выходи за меня, вот я весь, таковский!" Но Зина бровью не вела - ждала.
Были дела! Кого только ей судьба не подбрасывала - изредка, но зато надолго запоминались. И её забыть не могли, если и порывались. Девочек разных, суть-дорогу потерявших, честь девичью растрепавших, Зина к красоте призывала, по жизни с шутками вела, с собой в искусство увлекала. Была одна прибаутка: "Маразм крепчал!" - и жутко не было уже, и пела Зина в неглиже: "Вседержитель моей души!" - хоть плачь, хоть смейся, хоть - пляши.
И пронесся обманщик он - "гроза мужей", "Наполеон". Что тут творилось! Зине все снилось: едут двое, смотрят лихо, детки, кресла, чисто, тихо...
Как у прочих - закруглилось дело ночью. Растворился идеал и умчался "гад", "нахал" жизни и сердца курочить Машам, Аням и всем прочим.
Но не очень тосковала долго Зина. Появилася картина, где лукавит Магдалина. Ну и Саша. Был Евгений. Чтобы Зина на колени перед скукой и тоской встала бы? Нет, мир людской! Зина крыс, вон, не боится. У неё их там роится двести штук, а, может, триста - под звучанье Баха, Листа, переборы гитаристы Димки-лирика и Шуры - впечатлительной натуры.
"Муры-муры" - завела она котят. Плохо, что везде лежат, лазают и просят кушать. Ну а в остальном - очень милый Зинин дом.
Вот Радж ворвался в жизнь её, как море в жадную душу поэта, как песня, как раннее лето. Так все говорили про это.
Шла Зина с участка, где, как могла, вымела квартал, перекусить надумала, к лоточку подошла, взяла любимый свой беляш с начинкой океанскою, зубами белоснежными - раз - и челюсти задвигались, и сок желудочный опасный для женщины аппетит отгонял. А молодость, а город, а море близкое!
Не видела - не слышала - в замыслах романных утопала. Дерзко мечтала. Истину знала. Любому излагала. За два часа - "только вдвоем!" - её бы на блюдечке поднесла без всяких интимных намеков. Философская душа, хоть в кармане ни шиша. Что за природа!..
Так шла, лиц не различая, весь мир вбирая, осмысляя, беляши дожевывая.
Вдруг рядом кто-то: "Теть, а, теть, дай рубль песенку спою!" - и дергал Зину за полу юбчонки дворничьей, простой. Она взглянула и ей "ой!" сказала мысль одна, и - "мой!" - воскликнула вторая. И вмиг вскипела кровь младая.
Он был точь-в-точь похожий на мечту, что тайно душу по ночам терзала. Все беляши ему отдала. Он ел их, юный, чернобровый, вот роста только... Ничего! Она давно уж не жар-птица, чтоб из-за этого рядиться. Он покорится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60