Копилина затошнило.
- Но ведь никто не виноват - вот что интересно! - спешил, заглядываю в глаза Бенедиктычу, философ. - И даже больной пророк не причем. Ведь мы это они, материя все равно переплавится до нужного вещества, главное, чтобы вы здравствовали, да, Кузьма Бенедиктович?
Сознание каждого прикоснулось ко всепониманию, и каждый готов был попытаться взлететь, вместить и властвовать, даже если бы эта попытка в этот же миг дерзновенной решимости окончилась бездарной гибелью.
- Вот так, - вышел на детскую площадку Веефомит, - в 2033 году, когда заварилась эта самая каша, Кузьма Бенедиктович, как и должно быть, остался один. Он доказал себе, что не стоит держаться за меня и за все это уродство.
Зинаида хихикнула: "прикол" и попыталась укусить себя за локоть. Ее свалили философ и Ксения. Они придавили её к земле и замерли, слушая Веефомита.
- У нас больное сознание, и когда я сейчас смотрю на вас из книги, ввинчиваясь вам в душу, где лежит огромный камень, то вы плюньте на меня я слишком многого хочу, оставаясь затравленной крысой. Вы сами садитесь за романы и попытайтесь перешагнуть через меня.
Веефомит издевательски захохотал, но тут же серьезно продолжил, высунувшись на полголовы из собственной книги:
- Финал для любителей нормальных сюжетов: после всего этого Строев через год умер, Ксения нянчилась с внуком, Калуга залечивала раны и прислушалась к философу и его супруге, Копилины писали песни и пели их. Солнце коптило по-прежнему. Ну а вы, как видите, прочитали меня.
- А как же выход? - крикнули из окна гости Бенедиктыча, - ты забыл про выход!
- Ну это же всем понятно: выход в Любомирчике, который уже не делает а-а в штанишки. Он маленький человечек будущего и перерожденный дитя нового века.
- И это все? - изумилась успокоившаяся Зинаида.
- Все, - объявил Веефомит, - можете расходиться по домам, закройте книгу и пожуйте чего-нибудь, дальше ничего не будет, ни выходов, ни входов, ни прошлого, ни настоящего. Далее - пустые страницы для пустых людей. Разрешите откланяться.
Все зашевелились, поднялись и медленно уходят. Гаснет свет рампы, раздражающе скрипят половицы, остается гора тел, она кажется бутафорской, но изредка слышатся стоны, медленно опускается тяжелое полотно, видно, как возвращается Кузьма, ищет что-то, поднимает трубку, замечает, что занавес опущен не до конца, и, поднатужившись, тянет его вниз; завес резко падает. Бенедиктыч спускается в зал и выходит из книги. Свет гаснет полностью, и в полной тишине чья-то торопливая рука выводит крупную белую надпись:
К О Н Е Ц
Антракт
- Как бы попонятнее объяснить, - учил Кузьма Бенедиктович. - Мы все повторяемся, приобретая то "я", которое нам ближе. И в этом выборе играет роль не столько схожесть натур, сколько способность натуры держаться космической линии. Это эстафета. Передаешь огонь, в котором ты сам. Так было всегда. Но мало кто видел в себе Сократа. И вы ещё не почувствовали, что ваше рождение и ваша смерть длятся беспрерывно, что вы, ещё не родившись, умирали бессчетное число раз. Есть критические моменты, когда форма исчерпывает себя и наступает другая, тогда происходят большие и малые катастрофы. И то, что играло букашечную роль - приобретает гигантский смысл, а властелины становятся молекулами. И в личностном развитии есть такие точки, когда можно приблизиться к линии, но в силу разных причин эта возможность отвергается и что-то в человеке умирает; с каждой такой катастрофой все меньше остается связи с прошлым, с теми "я", которые когда-то участвовали в эстафете. Потому-то каждый волен вечно рождаться и умирать. И все это определяется по отношению к Линии жизни, о которой можно лишь мечтать.
Бенедиктыча слушали очень внимательно, раскрыв рты и пуская слюни, не делая надменное или всепонимающее лицо, как это бывает у конченных людей. И Бенедиктыч брал трубку, и ему с почтением подавали спички и приносили пепельницу, и, обласканный уважением, он продолжал:
- Когда-нибудь, когда люди достигнут мира, смешаются и не будет национальной амбициозности, когда не будет бедных и богатых, голодных и калек и все будут проводить время плодотворно и весело, потому что воцарятся разумность, здоровье и техническое совершенство - тогда-то и вспыхнет на этой планете последний пожар, который расплавит и смешает все живое. Планеты придут в движение, столкнутся и, осветив космос гигантскими взрывами, разлетятся горячие глыбы в разные стороны, породив хаос и рассеивая вдохновленный опыт и новые зерна сознания. Где-то далеко-далеко, но и совсем рядом, зазвучит прекрасный инструмент, как когда-то земная скрипка. Так уже было не раз. Тогда вы совсем не были похожи на людей и жили там, куда не прийти километрами, и я даже толком не скажу, в какой части неба это было... Да и какая разница, если вирусы сознания - это вы, приобретшие такую чудесную, ласкающую глаз форму. И скоро, очень скоро одни из вас, как в Страшном Суде, умрут, так и не родившись, другие будут искать законы рождения новых форм и выбирать по своим силенкам. Так что вам нужно торопиться расти, думать и искать. Хотя, может быть, мой рассказ о пожаре травмирует ваше недозревшее сознание?
- Не тлавмилует, - откусив от яблока, сказал пятилетний Кузя.
- Ну не бойся, дед, рассказывай, - взмолился Любомирчик. - Мне тетька Зинка никогда так не рассказывала.
Да, - вздохнул Кузьма Бенедиктович, сунув в рот мундштук трубки, надо же - тетька Зинка. Мать она тебе, Любомир, мать, а не тетя.
- А ну её, толстую! - махнул рукой Любомирчик и обмакнул блин в тарелку с вареньем. - Она рыжая и папке все зубы повыдергивала, а сама хочет, чтобы я дядьку философа папой называл.
- Но у твоего отца есть зубы! - улыбнулся Бенедиктыч.
- Не-е, - подключился Кузя, - он мне фокус показывал. У него то есть, то нет, я сам видел, он соли насыпал и щеткой их длаил, они у него выкладываются.
- Вынимаются, - поправил Кузьма Бенедиктывич, - это бывает. И ему не Зинаида Ильинична их повыдергивала, а наши врачи. Они их лечили, лечили, а потом выдернули, потому что он в детстве ел много сладкого.
- А философ говорит, - снова макнул блин в варенье Любомир - папенька и сейчас не дурачок сладкого покушать.
- Положи, Любомил, блин, не ешь валенье, - и Кузя попытался забрать блин.
Но Любомирчик не давал. Началась потасовка. Кузьма Бенедиктович растащил их и пригрозил:
- Я не стану больше вам рассказывать, если вы будете себя так вести.
Они мигом расселись по местам, и Кузя попросил:
- Ну холошенький тезка, ласскажи еще!
- Сначала говорите, что поняли.
- Мы вилусы, - сказал Кузя.
- Мы бессмелтны, как звезды, потому что мы звезды, - сказал Любомирчик, показывая вверх. Бенедиктыч похвалил, и Маленький Кузя, задетый таким красивым ответом, быстро-быстро выпалил:
- Мы не умлем, потому что будем думать о том, где мы ланьше были и куда полетим! Нам надо толопиться, потому что будет большой огонь и все станут жить холошо-холошо и много кушать, только не сладкое, а флукты и мясо.
- Про сладкое дед не говорил, - поправил гордый Любомирчик.
- А я говолю - говолил!
- Научись сначала букву "рэ" говорить, а потом спорррь!
- А ты вылодок! - обозлился Кузя.
- Кто тебе такое слово сказал? - всполошился Кузьма Бенедиктович.
- А я слышал, как тетя Зина философу говолила, что такой вылодок, как Любомил, мог появиться только из-за дулака папаши-алкоголика. И ещё сказала, что тебя нужно было назвать Дуломилом.
Кузьма Бенедиктович отвернулся, проскрежетал зубами и прослезился. Они мигом все поняли и, забыв об оскорблениях, полезли его утешать.
- Ничего, ничего, - говорил он, - это я так, это сейчас пройдет. Вы лучше запомните: если будете обижать друг друга, то мне всегда будет плохо.
- Я, дядечка Кузечка, - лепетал Кузя, - тебя не буду обижать, я этой тетеньке Зинке в ложку плюну, хочешь?
- Ну что ты, - потрепал ему волося Кузьма Бенедиктович, - она ведь женщина и тоже когда-нибудь умрет, а ты пожалеешь. И она в сердцах так сказала на дядю Раджика, она ведь его любила по-своему.
- Она и философа теперь любит, - серьезно сказал Любомир, - я слышал.
- А мне про любовь надоело! - сказал Кузя, - папка сядет на кухне и говолит и говолит: что она всех любит и что пока есть любовь, Бенедиктович ничего им не сделает.
- Правильно папка говорит, а мама что ему отвечает? - с любопытством спрашивает Кузьма Бенедитович.
- А мама слушает.
- Ну и славно, и хорошо. И ты слушай. Давайте, миритесь, братцы.
Они мигом пожали друг другу руки, а Кузя сказал:
- Мил до пожала!
- Вот так будет лучше, - и Кузьма Бенедиктович взялся за трубку.
Они зажгли ему по спичке и с уважением смотрели, как он всасывает огонь в трубку. Потом отсели, и дым плавно потянулся в открытое окно.
- Дядя Кузя, а мы сегодня в этой комнате спать будем или в той?
- В этой.
- Давай в той, а то ты нам не покажешь пелед сном сказку.
- Покажи, дед! - попросил и Любомирчик.
- А сколько сейчас времени? - встрепенулся Бенедиктыч.
- Ты же выбросил все часы, - смеется Любомирчик, - что, забыл?
И Кузя смеется:
- Ну ты сам говолил, что живешь тепель вне влемени, когда сказку пло лелятивизм показывал.
- Ну да, ну да, согласился Бенедиктыч, - запамятовал.
И с сомнением посмотрел на них.
- Есть у меня одна сказка. "О грехе, о правде и о суде" называется. Не знаю, понравится она вам или нет?
- Понлавится!
- Нам все нравится, что ты рассказываешь!
- Ну тогда пошли смотреть. Только потом сразу без разговоров спать.
Кузьма Бенедиктович откладывает трубку, Любомирчик берет варенье и блины, а Кузя прихватывает три яблока. Маленькие человечки потешно спешат вслед за большим Бенедиктычем, дверь закрывается, а на их ещё не остывшие места садятся двое и чего-то терпеливо ждут.
II действие
Явление первое.
Женщины и мужчины внимательно наблюдали нас. Их возбуждали наши муки. Они что-то говорили, но слушать их не хотелось. Как и сказал я Иосифу, людей собралось немного, и ни одного привычного лица. "Пусть хоть никого не будет, - говорил Иосиф, - так даже лучше и вернее." И сейчас я удивился его уверенности.
Мы хорошо видели город и долину, и я подумал, что так и не смог найти слова, в которых остался бы, как в желанном доме.
Я заставил себя не чувствовать боль, но почему-то усталость, непреодолимая усталость вошла в меня. В какой-то момент мне действительно захотелось умереть.
Справа мучился человек. Он шипел от боли и проклинал меня, и от ругательств ему было легче. А слева я слышал жаркую мольбу, в этом человеке тоже не было ничего своего, и я отвечал ему обещаниями. Мне казалось все более странным, что я не умру вместе с ними, хотя мог бы умереть вот так просто - среди этой духоты, рядом с пыльным городом, на глазах у насытившихся зрителей...
Нужно было кончать, уйти от усталости, забыть обо всем. И я настроился убедить хотя бы вон того, внизу. Он смотрит светлыми глазами, он доверчив и испуган, и я сразу увидел, что он поверит.
И я показал ему себя. Как и просил Иосиф, я сказал ему несколько фраз, они вошли в него чувством. И прежде чем закрыть глаза, я успел увидеть, что он так и стоит с раскрытым ртом, переполненным веры.
Я шевельнулся и вызвал боль, она ударила в самое сердце, словно кто-то резко потянул меня за руки вверх, и тогда я стал уходить и увидел себя со стороны - с остановившимся сердцем. Я отдавал тепло, холод вошел в тело, и уже никакие телесные муки не могли принести страданий.
Так было со мной не раз, но сегодня то, во что я заставил себя поверить, брало надо мной верх и усыпляющей тяжестью и мраком одолели мое сознание. И от этой сделавшейся неподвластной мне силы, рожденной мною самим, мне, наблюдавшему себя со стороны, сделалось свободно и хорошо, и когда я уже летел и видел другие города, то успел почувствовать, как по моему обмякшему телу пробежала последняя судорога, и тяжесть стала испаряться, я сказал себе "усни", и сознание, мгновение назад лопающееся от напряжения, погасло в безразличии легкого мною же созданного небытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60