Быстро поясняет и теперь:
- Ваш философ грубой дырки сказал, что настоящий поэт не имеет право жить лучше многих.
- Спасибо, - поспешно шепчу я, увидев, что Зинаида бросает в меня недовольные взгляды.
- А может, в том его и беда, что он для лучшей жизни и стал бардом, кто его проверял? - говорит тайный чемпион мира по сексуальной возне, самое темное место на свете - человеческий мозг.
И он изящно постукал пальцами по своей розовой головке.
Это нехорошо, что я его при всей жажде любви к человеку почему-то недолюбливал. Есть такое: брезгуешь, к примеру червяками, когда вполне точно знаешь, какое количество земли один червь разрыхляет в сутки, и потому никогда не втопчешь его в грязь, а все равно брезгуешь - хоть провались. Может быть, чувство у меня к тайному чемпиону от первого знакомства с ним. Я тогда ещё не знал, что он чемпион по этой возне. Сидим мы небольшим составом, и небольшой чиновник привел его и представил: "Тоже, как все ищущие люди, пописывает." Ну и ладно. Почитал он нам что-то свое, библейское. Зинаида его проверочными тестами обстреляла, - вроде, как все. Говорим. Он все об искусстве эротики голодной-кажись-девушке что-то рассказывал, и вдруг она его упрекает:
- Как вам не стыдно ходить вверх ногами!
- Такова моя природа, - миролюбиво пояснил он ей.
- Сейчас же уберите ногу с моего плеча! - истерично закричала она.
- Да что вы, я ею делаю все ещё лучше, чем вы рукой, - обиделся тайный чемпион мира и длинными пальцами левой ноги почесал спину.
- Неплохо, - сказала невозмутимая самостоятельная женщина, непривычно немного, когда разум болтается между рук, а в общем - вполне оригинально.
И головка чемпиона заалела от благодарности.
- Как это нелепо, - упрекнула тогда всех Зинаида, - обсуждать чужие недостатки и выпячивать свои достоинства. На кой все это телесное - эта форма, если она пойдет не съедение червям. Важны идеи!
Мы согласились, но, скорее всего, от прозвучавшего тогда слова "червь" у меня и закрепилась в голове нелепая связь между тайным чемпионом и этой безобиднейшей формой жизни. Бывают такие неприятные устойчивые ассоциации.
Теперь я сочувствую, что ему всегда приходится быть тайным. Я к нему привык, как привыкают ко всему живому... И признаюсь, я не нравлюсь сам себе с таким чувством брезгливости. Вон Бенедиктыч: сидит, изображает из себя добропорядочного тестя и чемпиону чаек подносит, "с сахарком, без?" спрашивает, к каждому слову с почтением прислушивается. А я вновь уныло осознаю, что гости гораздо активнее меня, продолжают, наверное, как в старых стихах, "работу адову", и что ни возразить им, ни дополнить их слова мне нечем. Тоска какая-то.
- Мы не знаем, что именно преследует человек, совершенствуясь профессионально, - продолжает тайный чемпион, - снимите шоры! Вполне допустимо, что творчество - всего лишь метод устройства в жизни. И мне непонятно, почему некоторые снисходительно относятся к желающим сексуального счастья. Чего тут ужасного?
Я впервые услышал "счастье" в таком сочетании и не успел его осмыслить, как все заговорили наперебой.
- Это точно! Я вот очень даже понимаю то великое поэтическое ощущение: "Люблю я щи...та-та-та-та". Ну как там дальше? - волновалась женщина-фирма.
- Это не то счастье! И не трогайте гениев. В них столько всего. Они везде находят смысл, - с пониманием изрекает Радж.
- Ну и что, что они гении! А я пожить хочу, пожить и все, верите?! разгорячился Спортсмен.
- Очень даже понимаю, - признается самостоятельная женщина, - я вот обожаю рвать цветы, включенные в красную книгу. Знаю, что нехорошо поступаю, а не могу удержаться - такое светлое ощущение появляется, когда держишь редкий цветок, а что за тонкий аромат от них в комнате!
Она преображается на глазах, становится одухотвореннее, а Зинаида смеется:
- Вы такие наивные, такие опасные!
- Все в кайф, родная, все в кайф! - очень задорно радуется человек-ман.
- Ах, спойте, Алеша, - просит Копилина сытая женщина, - мне сегодня почему-то грустно, и мне хорошо с вами.
Копилин отнекивается и правильно делает, потому что бессмысленно что-либо затевать, пока Зинаида не подведет итог спорам.
- Когда поэта не принимают, он развивается, - направляет она разговор в нужное русло.
- Верно, - выступил большой чиновник, - общество стращаний, всяческих гонений - благо для молодежи, лакмусовая бумажка для выявления талантов. Вот мне тридцать семь лет и я начинал в вопиющих условиях, они заставляли думать! Человек проверяется и формируется ими, и если он побеждает в экстремуме - то достоин и жизнен!
- Маразм крепчал, - улыбнулся организм, и Зинаида улыбнулась, она любила свою присказку.
Кузьма Бенедиктович собирает пустые кружки, и я, передавая ему сахарницу, ненароком слышу, как организм шепчет сытой женщине:
- Я вот на вас смотрю и чувствую себя так неловко, вы такая, а я прямо... гаденыш, а вы... так и хочется одеться в самое лучшее, стать повыше ростом, расправить плечи... Видимо у вас такие высокие идеалы?
- Да, отвечает она, - я ищу зрелого человека, от которого могла бы родить великого ребенка. Что в этом плохого?
Он влюблен - этот организм, и мне неловко. Я сам не нахожу ничего плохого в её словах. По мне пусть все здесь любят друг друга и переступают любые пределы. Жаль, что комната тесновата для такого коллектива, не знаешь, куда себя деть в подобной ситуации - все-таки люди шепотом говорят, значит, не хотят, чтобы их услышали. Я отодвигаюсь к двери. Меня выручает голодная-кажись-девушка. Она произносит замечательные слова:
- У кого нет внутренних убеждений, ценностей, тому и защищать нечего. Он всегда уползет, чтобы сохранить жизнь. После гибели героев надолго остаются выживалы и изменники...
Эх, если бы она не добавила этого слова "любви" - её речь имела бы единственный подтекст. А так многие посчитали, что её слова рождены какой-то любовной драмой.
Общество вновь всколыхнулось, заговорило о выживалах и героях и разделилось на пессимистов и оптимистов. Я попытался встать на сторону последних. Одна Леночка да ещё Бенедиктыч не принимали участие в споре. Леночке без разрешения открывать рот запретил Копилин, и она с трудом, но все-таки сдерживалась, а Бенедиктыч отправился за чаем, и я позавидовал его одиночеству на кухне. Зинаида не любила, когда я уходил, считала это негостеприимным.
А гостям было не до меня. Раджик что-то доказывал организму, Копилин их обоих успокаивал. Философ грубой дырки некстати пытался объяснить свою идею о том, что людям пора бы разрешить все и отменить механизмы подавления, хоть бы для эксперимента. Я заметил, что Зинаида его как-то творчески возбуждала. "Я за! - подхватил идею философа человек-ман, - я тоже думаю, что мы созрели до состояния, когда каждый может дать отчет в своих действиях и знать меру в еде, питье и удовольствиях. Нужно только убрать явных деградантов!" Но человек-ман был слишком молод, чтобы философ мог удовлетвориться его восторгом.
Общение продолжалось. Я вновь ушел в себя и думал, что сегодня ещё не так тесно, потому что не пришли говорящая трибуна, человек-пуп, джентельмен-ноготь, милый больной, общий любимец и их друзья. Моя голова лопнула бы от перелива проблем и идей, в которых я и так копошился, как муха в путине. Для достоверности я могу прибавить человека всегда говорящего только "хмы", который целыми вечерами пил крепкий чай в углу за этажеркой, но вряд ли стоит пускаться в утомительный объективизм и вставлять в диалоги его многозначительные хмыканья...
Я вышел из отрешенного состояния, когда услышал гитару Копилина. Его попросила сама Зинаида. Он играл и пел в тот вечер бесконечно, и я заметил, что с каждым звуком его гитары в моей голове делается просторнее и свободнее.
Я утопал в звуках, смотрел на гостей и гадал: почему одни бегут, по уши в деятельности, а другие сидят, курят, смотрят, и что же лично я представляю между ними? Я находил, что мог бы быть каждым из присутствующих и улавливал, что моя личность то множится в беспредельность, то усыхает до рамок банальнейшего типажа. Я физически осознал, что прожил тысячи жизней и чем дальше, тем труднее возвращаться к своему первородному "я". Чего оно хочет, это бесполое "я"? Что оно знает? Что мне мешает услышать его, понять себя? Или препятствует накопленный веками страх, когда весь разум поглощен борьбой с ним, когда он только и занят тем, что созданием красивых идей или выплесками чудовищных фантазий мученически противостоят грядущим ужасам и опасностям, которые кружат вокруг тысячами случайностей, произрастая из уродств, ошибок и дремучести? Быть может, подобные сложные стилистические конструкции запутывают все? Или выйти к себе не позволяет иной страх страх непомерных усилий, каких-то разрушительных жертвоприношений, утраты любви к привычным формам, надрыва и поражения в пути?..
Нет-нет, разгонял я монотонные вопросы, и сталкивался с пытливым взором Зинаиды, собирал остатки воли, смотрел на Леночку и говорил себе, что больше мне ничего не нужно, с меня довольно и этой крошечной вселенной.
А струны Копилина звучали возвышеннее, чем голоса.
И если бы не излишняя сентиментальность голодной девушки, вечер мог бы закончиться так ровно и плавно, как угомонившееся море. Но кода Копилин доиграл, она очень чувственно и излишне искренне сказала:
- Как это здорово, если бы мы могли жить вот так единой дружной семьей!
И всем от избытка чувственности стало неловко и грустно.
Один тайный чемпион придвинулся к ней поближе.
Глаза у гостей увлажнились, они поспешно вставали с мест. Но никто не шел к выходу. Все смотрели на Зинаиду, зная, что она должна закрыть вечер, резюмировать наговоренное. И она сказала:
- Правда у каждого своя, но есть истина, которая не есть правда, а настоящий талант всегда вызывает жестокую зависть.
Из этого все поняли, что и на неё сильно подействовала музыка Копилина, и поэтому один прекрасный тезис наложился на другой и долгожданного парадоксального эффекта не вышло.
Помню, я встал, довольный, что сегодня Зинаида меня не потрошила, когда случилось нечто полуфантастическое - вдруг, совершенно ошеломляюще, философ грубой дырки вышел на середину и не упал, а буквально бухнулся на колени и дико заголосил. Именно заголосил.
И это было ужасно! Он смотрел на Копилина мучительным пылающим взглядом, и сверху его здоровенный голый череп казался желтым диском, мистической шаровой молнией, влетевшей в раскрытое окно.
Он причитал, как на кладбище:
- Каюсь! Во всех гадких грехах каюсь! Все пробовал, идиот! За думки тщеславные, за возню постельную, за обманутых этим черепом, - бил он себя кулаком по голове, и на глазах она наливалась кровью, - прости, Зинаида! умолял он со слезами на глазах, - Простите все. Отпустите грехи! Не могу носить их! Переполнен! Бил зверей по голове, бил! Жену ненавидел и смерти ей желал! Все мне мешали! Род человеческий презирал! Гордыня изъела! Требовал от других чистоты, которой сам не имел! Нечист был, как и само времечко! Слаб, подл и жаден! Унижать любил, на каждом шагу трусил! Мерзостен!..
О, как долго он кричал, чем дольше, тем унизительней. Во мне все дрожало, сотни зеркал ломались, стекло резало и кололо, и сквозь трещины и выбоины проглядывали новые зеркала, уже изуродованные узорами трещин, отражающие мои искривленные "я"; и я бы выскочил вон, если бы не этот проклятый обездвиживший всех шок.
И не стал бы я вообще упоминать об этом происшествии, если бы чуть позже, когда философа привели в чувство и увели домой сострадательные женщины, Кузьма Бенедиктович не напомнил мне один выкрик:
- Что же делать, - признавался философ, мне так часто приходилось разочаровываться в человеке, в друзьях. Я гадок и жалок тем, что во мне болезнь разочарования, я никого не подпускаю всерьез, прячу тоску в глазах, я не верю, что меня не предадут и не бросят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
- Ваш философ грубой дырки сказал, что настоящий поэт не имеет право жить лучше многих.
- Спасибо, - поспешно шепчу я, увидев, что Зинаида бросает в меня недовольные взгляды.
- А может, в том его и беда, что он для лучшей жизни и стал бардом, кто его проверял? - говорит тайный чемпион мира по сексуальной возне, самое темное место на свете - человеческий мозг.
И он изящно постукал пальцами по своей розовой головке.
Это нехорошо, что я его при всей жажде любви к человеку почему-то недолюбливал. Есть такое: брезгуешь, к примеру червяками, когда вполне точно знаешь, какое количество земли один червь разрыхляет в сутки, и потому никогда не втопчешь его в грязь, а все равно брезгуешь - хоть провались. Может быть, чувство у меня к тайному чемпиону от первого знакомства с ним. Я тогда ещё не знал, что он чемпион по этой возне. Сидим мы небольшим составом, и небольшой чиновник привел его и представил: "Тоже, как все ищущие люди, пописывает." Ну и ладно. Почитал он нам что-то свое, библейское. Зинаида его проверочными тестами обстреляла, - вроде, как все. Говорим. Он все об искусстве эротики голодной-кажись-девушке что-то рассказывал, и вдруг она его упрекает:
- Как вам не стыдно ходить вверх ногами!
- Такова моя природа, - миролюбиво пояснил он ей.
- Сейчас же уберите ногу с моего плеча! - истерично закричала она.
- Да что вы, я ею делаю все ещё лучше, чем вы рукой, - обиделся тайный чемпион мира и длинными пальцами левой ноги почесал спину.
- Неплохо, - сказала невозмутимая самостоятельная женщина, непривычно немного, когда разум болтается между рук, а в общем - вполне оригинально.
И головка чемпиона заалела от благодарности.
- Как это нелепо, - упрекнула тогда всех Зинаида, - обсуждать чужие недостатки и выпячивать свои достоинства. На кой все это телесное - эта форма, если она пойдет не съедение червям. Важны идеи!
Мы согласились, но, скорее всего, от прозвучавшего тогда слова "червь" у меня и закрепилась в голове нелепая связь между тайным чемпионом и этой безобиднейшей формой жизни. Бывают такие неприятные устойчивые ассоциации.
Теперь я сочувствую, что ему всегда приходится быть тайным. Я к нему привык, как привыкают ко всему живому... И признаюсь, я не нравлюсь сам себе с таким чувством брезгливости. Вон Бенедиктыч: сидит, изображает из себя добропорядочного тестя и чемпиону чаек подносит, "с сахарком, без?" спрашивает, к каждому слову с почтением прислушивается. А я вновь уныло осознаю, что гости гораздо активнее меня, продолжают, наверное, как в старых стихах, "работу адову", и что ни возразить им, ни дополнить их слова мне нечем. Тоска какая-то.
- Мы не знаем, что именно преследует человек, совершенствуясь профессионально, - продолжает тайный чемпион, - снимите шоры! Вполне допустимо, что творчество - всего лишь метод устройства в жизни. И мне непонятно, почему некоторые снисходительно относятся к желающим сексуального счастья. Чего тут ужасного?
Я впервые услышал "счастье" в таком сочетании и не успел его осмыслить, как все заговорили наперебой.
- Это точно! Я вот очень даже понимаю то великое поэтическое ощущение: "Люблю я щи...та-та-та-та". Ну как там дальше? - волновалась женщина-фирма.
- Это не то счастье! И не трогайте гениев. В них столько всего. Они везде находят смысл, - с пониманием изрекает Радж.
- Ну и что, что они гении! А я пожить хочу, пожить и все, верите?! разгорячился Спортсмен.
- Очень даже понимаю, - признается самостоятельная женщина, - я вот обожаю рвать цветы, включенные в красную книгу. Знаю, что нехорошо поступаю, а не могу удержаться - такое светлое ощущение появляется, когда держишь редкий цветок, а что за тонкий аромат от них в комнате!
Она преображается на глазах, становится одухотвореннее, а Зинаида смеется:
- Вы такие наивные, такие опасные!
- Все в кайф, родная, все в кайф! - очень задорно радуется человек-ман.
- Ах, спойте, Алеша, - просит Копилина сытая женщина, - мне сегодня почему-то грустно, и мне хорошо с вами.
Копилин отнекивается и правильно делает, потому что бессмысленно что-либо затевать, пока Зинаида не подведет итог спорам.
- Когда поэта не принимают, он развивается, - направляет она разговор в нужное русло.
- Верно, - выступил большой чиновник, - общество стращаний, всяческих гонений - благо для молодежи, лакмусовая бумажка для выявления талантов. Вот мне тридцать семь лет и я начинал в вопиющих условиях, они заставляли думать! Человек проверяется и формируется ими, и если он побеждает в экстремуме - то достоин и жизнен!
- Маразм крепчал, - улыбнулся организм, и Зинаида улыбнулась, она любила свою присказку.
Кузьма Бенедиктович собирает пустые кружки, и я, передавая ему сахарницу, ненароком слышу, как организм шепчет сытой женщине:
- Я вот на вас смотрю и чувствую себя так неловко, вы такая, а я прямо... гаденыш, а вы... так и хочется одеться в самое лучшее, стать повыше ростом, расправить плечи... Видимо у вас такие высокие идеалы?
- Да, отвечает она, - я ищу зрелого человека, от которого могла бы родить великого ребенка. Что в этом плохого?
Он влюблен - этот организм, и мне неловко. Я сам не нахожу ничего плохого в её словах. По мне пусть все здесь любят друг друга и переступают любые пределы. Жаль, что комната тесновата для такого коллектива, не знаешь, куда себя деть в подобной ситуации - все-таки люди шепотом говорят, значит, не хотят, чтобы их услышали. Я отодвигаюсь к двери. Меня выручает голодная-кажись-девушка. Она произносит замечательные слова:
- У кого нет внутренних убеждений, ценностей, тому и защищать нечего. Он всегда уползет, чтобы сохранить жизнь. После гибели героев надолго остаются выживалы и изменники...
Эх, если бы она не добавила этого слова "любви" - её речь имела бы единственный подтекст. А так многие посчитали, что её слова рождены какой-то любовной драмой.
Общество вновь всколыхнулось, заговорило о выживалах и героях и разделилось на пессимистов и оптимистов. Я попытался встать на сторону последних. Одна Леночка да ещё Бенедиктыч не принимали участие в споре. Леночке без разрешения открывать рот запретил Копилин, и она с трудом, но все-таки сдерживалась, а Бенедиктыч отправился за чаем, и я позавидовал его одиночеству на кухне. Зинаида не любила, когда я уходил, считала это негостеприимным.
А гостям было не до меня. Раджик что-то доказывал организму, Копилин их обоих успокаивал. Философ грубой дырки некстати пытался объяснить свою идею о том, что людям пора бы разрешить все и отменить механизмы подавления, хоть бы для эксперимента. Я заметил, что Зинаида его как-то творчески возбуждала. "Я за! - подхватил идею философа человек-ман, - я тоже думаю, что мы созрели до состояния, когда каждый может дать отчет в своих действиях и знать меру в еде, питье и удовольствиях. Нужно только убрать явных деградантов!" Но человек-ман был слишком молод, чтобы философ мог удовлетвориться его восторгом.
Общение продолжалось. Я вновь ушел в себя и думал, что сегодня ещё не так тесно, потому что не пришли говорящая трибуна, человек-пуп, джентельмен-ноготь, милый больной, общий любимец и их друзья. Моя голова лопнула бы от перелива проблем и идей, в которых я и так копошился, как муха в путине. Для достоверности я могу прибавить человека всегда говорящего только "хмы", который целыми вечерами пил крепкий чай в углу за этажеркой, но вряд ли стоит пускаться в утомительный объективизм и вставлять в диалоги его многозначительные хмыканья...
Я вышел из отрешенного состояния, когда услышал гитару Копилина. Его попросила сама Зинаида. Он играл и пел в тот вечер бесконечно, и я заметил, что с каждым звуком его гитары в моей голове делается просторнее и свободнее.
Я утопал в звуках, смотрел на гостей и гадал: почему одни бегут, по уши в деятельности, а другие сидят, курят, смотрят, и что же лично я представляю между ними? Я находил, что мог бы быть каждым из присутствующих и улавливал, что моя личность то множится в беспредельность, то усыхает до рамок банальнейшего типажа. Я физически осознал, что прожил тысячи жизней и чем дальше, тем труднее возвращаться к своему первородному "я". Чего оно хочет, это бесполое "я"? Что оно знает? Что мне мешает услышать его, понять себя? Или препятствует накопленный веками страх, когда весь разум поглощен борьбой с ним, когда он только и занят тем, что созданием красивых идей или выплесками чудовищных фантазий мученически противостоят грядущим ужасам и опасностям, которые кружат вокруг тысячами случайностей, произрастая из уродств, ошибок и дремучести? Быть может, подобные сложные стилистические конструкции запутывают все? Или выйти к себе не позволяет иной страх страх непомерных усилий, каких-то разрушительных жертвоприношений, утраты любви к привычным формам, надрыва и поражения в пути?..
Нет-нет, разгонял я монотонные вопросы, и сталкивался с пытливым взором Зинаиды, собирал остатки воли, смотрел на Леночку и говорил себе, что больше мне ничего не нужно, с меня довольно и этой крошечной вселенной.
А струны Копилина звучали возвышеннее, чем голоса.
И если бы не излишняя сентиментальность голодной девушки, вечер мог бы закончиться так ровно и плавно, как угомонившееся море. Но кода Копилин доиграл, она очень чувственно и излишне искренне сказала:
- Как это здорово, если бы мы могли жить вот так единой дружной семьей!
И всем от избытка чувственности стало неловко и грустно.
Один тайный чемпион придвинулся к ней поближе.
Глаза у гостей увлажнились, они поспешно вставали с мест. Но никто не шел к выходу. Все смотрели на Зинаиду, зная, что она должна закрыть вечер, резюмировать наговоренное. И она сказала:
- Правда у каждого своя, но есть истина, которая не есть правда, а настоящий талант всегда вызывает жестокую зависть.
Из этого все поняли, что и на неё сильно подействовала музыка Копилина, и поэтому один прекрасный тезис наложился на другой и долгожданного парадоксального эффекта не вышло.
Помню, я встал, довольный, что сегодня Зинаида меня не потрошила, когда случилось нечто полуфантастическое - вдруг, совершенно ошеломляюще, философ грубой дырки вышел на середину и не упал, а буквально бухнулся на колени и дико заголосил. Именно заголосил.
И это было ужасно! Он смотрел на Копилина мучительным пылающим взглядом, и сверху его здоровенный голый череп казался желтым диском, мистической шаровой молнией, влетевшей в раскрытое окно.
Он причитал, как на кладбище:
- Каюсь! Во всех гадких грехах каюсь! Все пробовал, идиот! За думки тщеславные, за возню постельную, за обманутых этим черепом, - бил он себя кулаком по голове, и на глазах она наливалась кровью, - прости, Зинаида! умолял он со слезами на глазах, - Простите все. Отпустите грехи! Не могу носить их! Переполнен! Бил зверей по голове, бил! Жену ненавидел и смерти ей желал! Все мне мешали! Род человеческий презирал! Гордыня изъела! Требовал от других чистоты, которой сам не имел! Нечист был, как и само времечко! Слаб, подл и жаден! Унижать любил, на каждом шагу трусил! Мерзостен!..
О, как долго он кричал, чем дольше, тем унизительней. Во мне все дрожало, сотни зеркал ломались, стекло резало и кололо, и сквозь трещины и выбоины проглядывали новые зеркала, уже изуродованные узорами трещин, отражающие мои искривленные "я"; и я бы выскочил вон, если бы не этот проклятый обездвиживший всех шок.
И не стал бы я вообще упоминать об этом происшествии, если бы чуть позже, когда философа привели в чувство и увели домой сострадательные женщины, Кузьма Бенедиктович не напомнил мне один выкрик:
- Что же делать, - признавался философ, мне так часто приходилось разочаровываться в человеке, в друзьях. Я гадок и жалок тем, что во мне болезнь разочарования, я никого не подпускаю всерьез, прячу тоску в глазах, я не верю, что меня не предадут и не бросят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60